Алисса ВонгГолодные дочери голодающих матерейAlyssa WongHungry Daughters of Starving Mothers (2015)
Мой кавалер (Гарви? Гарвард?) хвастает своей альма-матер и пентхаузом на Манхеттене, а я жую баснословно дорогую капусту кале и смотрю, как над ним вьются его гадкие мысли. Он смазлив, вот только в животе урчит и я так взвинчена, что слушаю вполуха. Сам Гарви ненамного старше меня, а вот шипастые мысли его со множеством сороконожьих ножек отливают жирным блеском древних обид, от них несёт гонором Лиги плюща.
А какой вид на город сверху, из моей квартиры!..разливается он. Эти длинные тёмные гадины толсты, как его запястье с «ролексом», они карабкаются друг другу на спины.На днях я поставил у западной стены джакузи и теперь любуюсь закатом, отмокая после спортзала.
Я отстранённо киваю. Куда занятнее то, что шипят сквозь зубы мысли над его головой.
Вот это с-сиськи, так и с-смял бы в ладонях. С-страсть люблю, когда они вот так вот торчат.
Выебу сучку так, что она весь остаток жизни будет ходить враскоряку.
Бр-р-р.
Звучит захватывающе.Отпив шампанского, я задумчиво взглядываю на гаврика сквозь накладные ресницы и надеюсь, что тусклый экран «айфона» не видно под скатертью. Он смертельно скучен, этот Гарви. Я опять лезу в «Тиндер» и листаю галерею потенциальных обеденных партнёров на следующую неделю.
Она на меня запала, под конец вечера она умолять будет
Ох, скорей бы порезать её на кусочки.
Мои ресницы взлетают.
Что?
Гарви смаргивает.
Я говорю, Аргентина красивая страна.
Милаха. На кусочки и разложить по гостиной.
Да. Конечно.
Кровь мощно приливает к голове. Со стороны, наверное, видно густой румянец.
У меня аж привстал. Ух, до чего я возбуждён.
Не ты один.
Я прячу «айфон» и включаю обаятельнейшую свою улыбку.
Официант приносит ещё одну бутылку шампанского и десертное меню, выжженное по дереву, но я его спроваживаю.
Ужин просто чудо,шепчу я и чмокаю Гарви в щёку,но на десерт я хочу нечто иное
Да-а-а,пульсируют, волнуются мысли у него на плечах,приведу сучку домой и вскрою сверху донизу, как пирожное-«корзинку».
Я ем пирожные несколько иначе, но чья бы корова мычала. В конце концов, от десерта я отказалась.
Он платит, улыбаясь от уха до уха. Хехехе, надрывно заходятся его мысли.
Чему ты так рад?с напускной робостью спрашиваю я.
Тому, что у меня есть ты.
* * *
Такси? Как бы не так. У мудака своё место на парковке: прикатил на «Тесле». Кожаные кресла пахнут сладко, маслянисто. Я устраиваюсь поудобнее. Его мысли пачкают воздух, оставляя смрадные пятна, и голова эйфорически кружится. На пути к расхваленному пентхаузу (мы возле моста Куинсборо) я прошу Гарви на секунду притормозить.
Он досадливо морщится, но всё же паркуется в переулке. Я вылезаю и, шатко маневрируя на четырёхдюймовых шпильках среди окурков и мятых жестянок, добредаю до стены жилого дома, к мусорному баку, куда меня и рвёт кале с шампанским.
Ты как?окликает Гарви.
Отлично,бормочу я.
Никто не открывает окно полюбопытствовать.
Слышу шаги: Гарви идёт ко мне, да этак осторожненько, точно скрадывает пугливое животное.
Быть может, сейчас?
Да! Сейчас. Сейчас, пока сучка отвлеклась.
Но как же мой метод? Тут вряд ли дадут разложить её внутренности художественно, по всем пра
Я прыгаю, вонзаю пальцы в его бока и жадно впиваюсь в рот. Гарви пытается крикнуть, но я проглатываю звук и запускаю внутрь язык. И там, сразу за зубами, нахожу искомоемерзкие мысли, вязкие, как варёные сухожилия. Они воют, сопротивляются, но я их всасываю, и тело Гарви сотрясает дрожь. Он тихо подшмыгивает носом.
Таких жестоких грёз я ещё не пробовала. Налопавшись их от пуза, ощущаю себя отпетой декаденткой. А вот Гарви сдал, он едва шевелится. Сейчас, когда я высосала его темнейшую часть, он мне не соперник.
Они всегда слабее, чем себя мнят.
Вот он и обмяк. Я глотаю последнюю мысль, а моё тело уже меняется. Руки-ноги становятся длиннее и толще, грудная клетка раздаётся, распирая платье. Надо поспешить. Я скидываю одежду с привычной непринуждённостью. С тесным лифом выходит заминка, но вот и он стянут с набухающей под кожей мускулатуры.
Раздеть Гарвитоже раз плюнуть. Руки дрожат, но бугрятся мышцами. Я застёгиваю на себе его рубашку, набрасываю куртку. Моя челюсть со скрипом копирует его челюсть, подушечки пальцев начисто меняют рисунок. Гарви настолько крупнее меня, что раздувшийся желудок, набитый кипящими мыслями, уже не так давит. Я сую снятое в сумку (звяк туфель о пустую стеклянную бутыль на дне) и перекидываю ремень сумки через широкое теперь плечо.
Присев, проверяю пульс. Слабый, но ровный. Подкатить тело к мусорному баку и присыпать полиэтиленовыми мешками. Придёт в себя, нет ли,мне всё равно. Лишь бы не очнулся в ближайшие десять секунд и не увидел своего доппельгангера, уходящего в его одежде, с его бумажником и ключами от «Теслы» в руках.
На машину пускает слюни стайка пьяных подростков. Я беру их на прицел надменного взгляда,а ведь на мне это тело сидит куда как лучше!и школота кидается врассыпную.
Водительских прав у меня нет, но тело Гарви помнит, как держат баранку.
* * *
«Тесла» угодливо рвёт с места, но это не помогает: в бедфордском гараже я её бросаю. Раздевшись за колонной в относительном безлюдье второго сверху уровня, кладу ключи на водительское сиденье поверх аккуратно сложенной одежды Гарви и захлопываю дверцу. Из сумки достаю бутылку и срыгиваю туда как можно тише. Чёрная вязкая жидкость бьёт в стеклянное дно, шипя-рыча слова Гарви. Выблёвываю его до конца, и меня всю трясёт. Конечности укорачиваются, позвоночник меняет форму.
Ещё минута-другая, и я снова почти я. По крайней мере, могу натянуть платье и туфли. Бутыль сую в карман, пятернёй расчёсываю спутанные волосы. На выходе мне кивает смотритель парковки. Его взгляд скользит по мне безразлично, мыслисерый неразборчивый шёпот.
Поезд метро везёт меня в Бушуик, и вот наконец я дома. На кухне Айкораскатывает тесто для моти.
Ты тут,говорю я тупо. Я сбросила чужой облик, но в голове пока туман. Какие-то ошмётки мыслей Гарви ещё во мне, и кровь неприятно горячо шумит.
А то. Ты сама приглашала.Айко работает в компании банкетного обслуживания и сейчас в форменной одежде. Короткие гладкие волосы блестят под светом лампы. На печку позади не бросает тень ни единая скверная мысль.Опять забыла?
Нет, как я могла?вру я, скидывая у порога туфли.Давно здесь?
Всего около часа. Привратник меня впустил, а запасной ключ ты мне дала.Она вскользь, мягко улыбается, энергично работая руками. На закатанных рукавах мука. Моё сердце бьётся так, как никогда не бьётся на охоте.Надо думать, свидание вышло не ахти. Иначе ты вовсе не появилась бы дома.
Можно сказать и так.
Я ставлю ворчащую бутылку в холодильник, где она звякает о другие. У меня уже почти дюжина их, бутылок злокачественных объедков с этикетками диетических напитков.
Айко кивает вправо.
Я принесла немного выпечки с сегодняшнего фуршета. Вон там, в бумажном пакете.
Ты чудо.
Я бочком пробираюсь мимо неё: не коснуться бы. Айко думает, у меня лёгкая форма гаптофобии, но дело не в этом, а в том, что она пахнет как всё хорошее в мире, надёжное и знакомое, воздушное и земное разом,и это сводит с ума.
Хоть бы такси тебе заказал.Айко тянется к чашке пасты адзуки. Я мну в руках пакет с булочками, делая вид, что выбираю.К тебе точно магнитом тянет всяких мутных субъектов.
Она права, ведь я не встречаюсь с кем попало. Мне бы голод утолить. Но прежде мне не везло на таких вкусных, такие гнилых до нутра ухажёров, как Гарви. Мне не везло на убийц.
Приведу сучку домой и вскрою сверху донизу.
Наверно, я слишком странная.
Скорее, на редкость нормальная. А в «Тиндере» одна только социально неадаптированная дрянь.
Вот спасибочки.
Она ухмыляется и резко разгибает палец, и в меня прилетает кусочек красной пасты. Я слизываю её с руки.
Ты знаешь, о чём я,говорит она.Давай как-нибудь сходим в мою церковь? Там полно славных парней.
В этом городе их днём с огнём не сыскать,бормочу я, большим пальцем касаясь иконки «Тиндера».Спасибо, но я пешком постою.
Ну же, Джен, потерпи минутку без телефона.Айко мнётся.Звонила твоя мама. Хочет, чтобы ты вернулась во Флашинг.
Я издаю резкий смешок. Хорошее настроение, где ты?
Есть новости поновее?
Она стареет, и ей одиноко.
Ещё бы. Небось, все её партнёры по игре в маджонг перемёрли.
Сидит в своей крохотной квартирёнке во Флашинге над лэптопом, отгородившись цветочными шторами от внешнего мира. А стены её гнёздышка, как живые, шипят и шепчут, заставленные разлитыми по бутылкам останками её дружков.
Айко вздыхает, подходит ко мне и прижимается спиной. В кои-то веки я не шарахаюсь. Каждая мышца во мне напряжена, я почти искрюсь,того гляди, вспыхну синим пламенем,но пускай. Только не уходи.
Ты не можешь быть к ней подобрее?
Папа растворился в воздухе, когда мне было пять, а его остатки обрели приют в животе мамочки.
Хочешь, чтобы я вернулась?
Она молчит, наконец отвечает:
Нет. Тебе будет плохо там. В том доме всякому было бы плохо.
Рядом, в холодильнике, ждёт батарея бутылок с вязкой, чёрной, вполголоса бормочущей жидкостью. Айко не слышит, но каждый всплесктихое отвратительное шипение:
Кем она с-с-себя возомнила, эта пизда?
И надо ж было упустить ш-ш-шанс-с-с её разделать.
На языке я всё ещё ощущаю Гарви. Его злодейские помыслы, его безобразную радость. Хватит мне того, чем мамочка уже меня наделила.
Как хорошо, что мы одного мнения.
* * *
Несколько недель после я объедаюсь профессиональными пикаперами и студентами-выпускниками, обитателями хипстерских баров Сент-Маркс, но после Гарви всё такое невкусное. Жиденькой выжимки, извлечённой под слабый протестующий писк, едва хватает заморить червячка. Порой я перебираю и, высосав досуха, оставляю их пустыми,и они стряхивают телесные оболочки, как дождевую воду.
Когда Айко замечает, что я осунулась, ссылаюсь на вечеринки. Она советует меньше пить. Лицо невозмутимо, но в мыслях непокой. Она приходит всё чаще, даже готовит мне ужин, и её присутствие и служит мне якорем, и сводит с ума.
Ты меня тревожишь,говорит она. Лёжа на полу, я вяло листаю профили желающих познакомиться в поисках той пустоты и испорченности, что сделали Гарви столь притягательным. Айко готовит китайскую лапшу ло мейн по рецепту моей матушки, и от масляного запаха кожа моя зудит.Отощала, как скелет, а в холодильнике шаром покати, только груда пустых бутылок.
Я не говорю ей, что бутылка с Гарви лежит у меня под подушкой и что я в эйфорическом угаре лижу остатки еженощно. Я не говорю, как часто мне снится квартира мамы, уставленная ёмкостями, к которым она меня не подпускала. Вместо этого я спрашиваю:
Тебе не выйдут боком частые отлучки с работы? Времяденьги. Твой Джимми не возмущается, что ему приходится делать все десерты одному?
Айко ставит миску с ло мейн передо мной и усаживается на пол рядом.
Здесь лучше, чем где-то ещё,говорит она, и в моей груди распускается коварная яркая сладость.
Но голод день за днём крепчает, и вскоре я уже опасаюсь, что не сдержусь. Я задвигаю засовы, и когда Айко в очередной раз приходит меня навестить, я её не пускаю. На экране смартфона очередями вспыхивают сообщения, а я, сжавшись под простынёй, прижимаю щёку к двери. Пальцы непроизвольно подёргиваются.
Пожалуйста, Джен. Я не понимаю,говорит Айко через дверь.Я что-то не то сделала?
Ох, как не терпится порезать её на кусочки, думаю я и ненавижу себя всё сильней.
Когда звук её шагов удаляется, дерево уже всё в бороздах от моих ногтей и зубов, а рот мой полон её пьянящего запаха.
* * *
Квартира мамы во Флашинге пахнет как раньше. Мама никогда не была чистюлей, и завалы мусора только выросли с той поры, когда я оставила домнасовсем. Из-за картонных коробок, мягких игрушек и стопок газет даже дверь открыть непросто, а уж запах!..я кашляю. Мамины «сокровища» мне по плечо, а кое-где и выше. Я продираюсь мимо, и звуки, что отравляли моё детство, набирают силу: неумолчное нытьё тайваньской мыльной оперы, сочащееся сквозь мусорные хребты, и свирепая какофония множества знакомых голосов:
Тронь меня ещё раз, и тебе не жить!..
Сколько раз я тебе говорил: не стирай так одежду! Только разинь хлебальник
Надеюсь, её узкоглазой уродины-дочери сегодня нет дома
Стены сплошь в сотах полок, уставленных останками маминых любовников. Эти отвратительные лакомства словно маринуются в желудочном соке и желчи. Я могу назвать их поимённо. Ребёнком я, бывало, смотрела, лёжа на диване, как по стеклу банок бегает призрачный отблеск папы.
Ма в тесной кухоньке. На лице нездорово-синий отсвет экрана лэптопа. Мысли укрывают её тихим покрывалом.
Я приготовила немного нью-ро-миен,не оборачиваясь, говорит она.С твоим папой. На печке.
Желудок сводитне то от омерзения, не то от голода.
Спасибо.
Найдя почти чистую миску, я её мою и накладываю себе щедрую порцию толстой лапши. Суп чуть отдаёт китайским табаком, и когда я, давясь, глотаю, перед глазами мелькают чужие воспоминания о моём детстве: он раскачивает маленькую девочку на качелях в парке, смеётся, когда она гоняет по улице голубей, поднимает руку для второго удара (а её мать кидается к нам, закрывает девчонку собой, зубы оскалены)
Ну как?спрашивает она.
Гадость.
Отлично,говорю я. Желудок отпустилопо крайней мере, временно. Но до Гарви папе далеко, и я уже предвижу возвращение ползучего голода. Он только и ждёт удобного мига, чтобы наброситься.
Ты съела что-то, чего есть не стоило. Я права, Меймей?Впервые с моего прихода мама смотрит на меня. Она выглядит почти такой же усталой, какой себя чувствую я.Надо было меня слушать. Я тебя учила: обходись мелкими хулиганами. Я тебя учила: будь невидимкой.
Она хотела, чтобы я окуклилась в себе, как она окуклилась в этой квартире.
Знаю, я дала маху,признаю я.Теперь ничто не насыщает, и голод не проходит. А что делать, не знаю.
Мама вздыхает.
Ты распробовала убийцу, и обратной дороги нет. Тоска по этой остроте ощущений не пройдёт до самой смерти. А живём мы долго, Меймей.
А ведь я не знаю, сколько ей лет, приходит мне в голову. Её старые, штопаные-перештопаные мысли скроены из лоскутков опыта других людей. Как давно она борется с этим состоянием, с этой отчаянной, гложущей жаждой?
Возвращайся,говорит между тем мама.Здесь полно банд, улицы так и кишат едой. Даже выходить не надоприоткрой окошко и почуешь, как назревает. Злые умыслы, ножи, пули
Меня передёргивает. Рот наполняется слюной.
У меня теперь своя собственная жизнь. Я не могу просто так взять и всё бросить, ма.
Как не могу и жить в этой квартиребез солнечного света и свежего воздуха, в густом смраде сожалений и злобы.
Ладно, ты останешься тами что? Потеряешь контроль, попробуешь на зубок Айко?Она видит, как я каменею.Ведь ты ей небезразлична. Держись от неё подальшетак для всех будет лучше. Не дай небо случится то же, что и с твоим отцом.Она тянется взять мою руку, но я её отдёргиваю.Оставайся здесь, Меймей. У нас нет никого, кроме друг друга.
Не хочу.Я пячусь и задеваю плечом мусорный курган. Как бы не похоронить нас обеих в подгнивших мягких игрушках.Здесь небезопасно, ма. Зачем ты вообще живёшь здесь?
Мама кашляет. Её глаза блестят в полутьме. Яростным приливом набухает хехеканье, доносящееся от коллекции банок. Бывшие кавалеры раскачивают свои клетки.
Однажды ты поймёшь, Меймей, что можно думать не только о себе.
Здесь я поворачиваюсь к ней спиной и прокладываю дорогу назад сквозь мусор и вздор, которыми набита её квартира. Умирать я не хочу, но и жить как мама, отшельницей, за баррикадами из ненужных вещей и просроченных воспоминаний по мне, такое хуже смерти.
Банки косятся мне вслед и хехекают, и мама не пытается меня догнать.
Стремясь поскорее стряхнуть липкий запах Флашинга, я прыгаю в поезд, и только он выезжает из туннеля, как я уже снова в «Тиндере». Слёзы (растрясло движением) застилают глаза. Я сердито их утираю и вижу на экране женщину с гладкими тёмными волосами, в очках с тонкой черепаховой оправой. Улыбка чуть стеснительная, но на удивление красивая. Фонгородской пейзаж. У женщины круглые щёки, а лицо кажется странно плоским. И, конечно же, её сопровождают фантазии, столь крепкие, что текут с экрана густыми, одуряющими миазмами. Мириады глаз глядят на меня в упор, и кожа идёт мурашками.