И вот я почти дописал свой гримуар. Двенадцать лет работы. Детская кровь. Три дня, потом они вернутся. Книга будет закончена, и они смогут вернуться. Они ведь уже почти здесь это мучает их невероятно. Все равно что ты бы прошел месяц по пустыне, страдая от жары и жажды, а потом добрался до озера в оазисе, и вдруг некая сила остановила бы тебя у самого берега. Вот она, вот она, вода, протяни руку но не достаешь. Совсем чуть-чуть не достаешь. О, черт, они с ума сходят!
После этих слов хозяин хрипло засмеялся, закашлялся и замолчал, уставившись в пол. Вадик шмыгнул носом, попросил:
Можно мне попить?
Мужчина поднял голову и несколько мгновений всматривался мальчику в глаза.
Дочь у меня есть, девчонка вроде тебя, сказал он и задумался. Хотя нет, сейчас она уже старше должна быть. Я оставлю гримуар ей. Мне не нужны ни слава, ни сила. После того что я натворил, мне ничего не нужно. А ей могло бы пригодиться. Гримуар сделан так, что она сможет повелевать Пальцами. Понимаешь?
Вадик кивнул.
Хозяин нахмурился:
Врешь, щенок. Ни хрена ты не понимаешь. Ни хрена ты мне не веришь.
Верю, запротестовал Вадик. Верю. Можно мне, пожалуйста, попить?
Пойдем, процедил хозяин сквозь зубы, поднялся и, схватившись за веревку, стягивающую щиколотки мальчика, потянул к себе. Пойдем, щенок. Сейчас сам все увидишь. Сейчас поймешь, что к чему.
Вадик тяжело охнул, упав с кровати на пол. Мужчина потащил его к выходу и выволок в коридор. Здесь запах тот самый, отвратительно-приторный, стал заметно сильнее, и, судя по всему, им предстояло добраться до его источника. Вадик прижал подбородок к груди, чтобы не биться головой о доски, но это явно было наименьшей из его проблем.
Сам увидишь, бормотал похититель, тяжело дыша. Погоди, паренек, во всем убедишься.
Он толкнул какую-то дверь, вонь стала невыносимой. Хозяин отпустил щиколотки Вадика и даже, приподняв за плечи, прислонил его спиной к стене, но мальчик все равно не сразу смог понять, что увидел перед собой. А когда понял, не удержался от крика.
В центре комнаты лежал труп.
Это был взрослый мужчина, абсолютно голый. Дощатый пол под ним пропитался темной жидкостью, а на лице лежала заскорузлая тряпка, полностью закрывавшая его. Запястья и ступни мертвеца были прибиты к полу толстыми гвоздями.
Вадика стошнило вовсе не от вони, он уже не замечал ее, от цвета убитого. Скудное содержимое желудка потекло по подбородку, закапало на грудь. Это позволило ему отвести взгляд. Шторы в комнате оказались плотно задернуты, а свет давала небольшая лампа, стоявшая на единственном предмете мебели, высоком квадратном столе.
Хозяин ткнул пальцем в сторону трупа:
Этот жил здесь до меня. И после меня тоже. Парадокс, ха!
Он подошел к столу, поднял с него что-то. Большую толстую тетрадь в черной, тщательно оклеенной скотчем обложке.
Вот она! воскликнул он, потрясая тетрадью в воздухе. Вот моя работа! Вся моя жизнь, все мои силы. Здесь. Альфа и омега, альфа и омега! Книга, написанная кровью тех, кто не успел вкусить греха, детской кровью!
Хозяин резко замолчал, словно ему вдруг перестало хватать воздуха. Еще пару раз взмахнув тетрадью, он подошел вплотную к своему пленнику и зашептал, глядя на него полными слез глазами:
Ты думаешь, мне нравится? Думаешь, мне приятно? Ничего подобного. Это все время со мной, в моей голове, в моих ушах: ваши крики, ваша боль. Я проклят, понимаешь? Но кто-то должен взять на себя ответственность.
Я не начал Вадик и закашлялся, в горле страшно першило. Я не невинный.
Что? удивился хозяин. Как?
Вам ведь нужны невинные, да? А я занимался онанизмом.
Хозяин несколько секунд молчал, а потом захохотал. Смеялся долго, бил себя ладонями по коленям, вытирал текущие по дряблым щекам слезы. Отдышавшись, он отошел к столу и сел на него.
Нет, парень, насчет этого не волнуйся. Бред и брехня, одна из многих цепей, ведущих к ошейнику на послушной овце по имени Род Людской. Сколько ты там тягаешь себя за пипиську, никому никакого дела.
Он перевел дух, открыл тетрадь, полистал ее.
Я написал уникальную книгу. Люди не узнают об этом, не оценят, будут обсуждать лишь чернила. А ведь чернила здесь выбраны не просто так. Мой гримуар не обычный сборник заклинаний, не учебник колдовства, а книга-эксперимент. Книга-ритуал, одно большое, невероятно сложное и мощное заклинание. Через три дня, когда Луна будет благосклонна, мы с тобой завершим его, поставим финальную точку. Тогда они вернутся. Те, о ком я тебе говорил. Имена для них уже не имеют значений, а сами себя они называют теперь Чертовыми пальцами, ибо их пятеро, и они едины. Словно кулак, понимаешь? Хочешь увидеть?
Вадик помотал головой. Хозяин ощерился:
Жаль. Твой одноклассник видел. Его можно пожалеть, потому что он погиб зря. Им просто нужно питаться, нужны ужас и боль. Без них братья быстро приходят в неистовство, а потом слабеют, отдаляются. Вот я и отпустил их на охоту. Мне пришлось. Иначе никак. С тобой другая история. Ты отдашь свою кровь для чернил, ты завершишь собой заклинание, благодаря которому братья вновь обретут плоть и имена. У тебя есть право смотреть.
Он встал над трупом и, открыв тетрадь на одной из последних страниц, начал читать вслух. Вадик не понимал ни одного слова, и казалось, что звуки, которые издавал хозяин, исходили не из его рта, а брались откуда-то извне, вездесущие, как трава, и столь же непостоянные.
Лампочка под потолком начала раскачиваться, чуть помаргивая, и мертвец на полу зашевелился. В неверном, двигающемся свете лампы это выглядело почти естественно, а потому еще более зловеще. Сначала задергались пальцы, через несколько мгновений двинулась голова. Вадик стиснул зубы, чтобы не закричать.
Из-под тряпки, закрывавшей лицо мертвеца, показались тоненькие струйки темной и густой крови. Тряпка зашевелилась, просела там, где должен находиться рот, будто бы для крика, а потом раздался голос ниже и неприятнее, чем у хозяина, но говоривший на том же языке.
Он спросил, а хозяин ответил, и у Вадика перехватило дыхание. Что-то происходило вокруг, невидимое, жуткое. Сознание его помутилось, в глазах двоилось, он уже не мог бы сказать, почему находится здесь. Комната выросла в размерах, расширилась невероятно, превратившись в огромный черный зал, а слова, что звучали в ней, вдруг обрели смысл.
Мы слышали! кричал мертвец, извиваясь на полу. Мы знаем!
Потерпите еще немного! умолял хозяин. Все почти готово. Вам нельзя сейчас выходить. Три дня, всего три дня, и я закончу. Чернила уже готовы. Круг замкнется, вы обретете новую жизнь! Три дня, умоляю
Нет, старик! Нет! Ты хочешь сделать нас рабами твоей дочери!
Неправда!
Мы слышали! Мы знаем! Предатель!
Вадик моргнул, и на долю секунды ему померещилось, будто он видит их. Пять черных тощих согнутых фигур, стоящих полукругом в изголовье корчащегося на полу покойника. Вместо лиц дыры, в которых клубился дым. Они наклонялись вперед, и оттого действительно становились похожи на скрюченные пальцы огромной руки, поднимавшейся к этому дому откуда-то из глубин земли. Вадик сделал вдох, видение пропало. Он еще мог понимать колдовской язык, но все вокруг вертелось, проваливаясь в темноту.
Я верен вам, глотая слезы, бормотал хозяин. Клянусь!
Докажи! скрежетал мертвец. Покажи нам свою дочь!
Не трогайте ее, умолял хозяин. Она здесь ни при чем!
Открой ее нам, отдай нам ее! И тогда сила, что заключена в книге, останется с тобой навсегда!
Не трогайте Таню
Мы видим! был ответ, и Вадик зажмурился от яркой вспышки. Веки нестерпимо болели, в висках стучал огромный железный молот. Отчаянно, обреченно вопил хозяин.
Потом все стихло. Вадик осторожно, медленно открыл глаза. Лампа, поскрипывая, покачивалась под потолком, освещая застывший труп, прибитый к полу. Тряпка съехала с зеленого лица, обнажив пустые черные глазницы. Больше в комнате никого не было.
18
В газетах о них не пишут и песен о них не поют. Но они здесь, среди нас. Ходят по улицам, сидят в барах, исподлобья поглядывают на попутчиков в общественном транспорте. Они никогда не улыбаются чужим шуткам только своим мыслям. Они никогда не будут говорить с вами о политике или футболе. Потому что если заговорить о чем-то, оно непременно станет реальностью, а кто хотел бы жить в мире, где реальны политика или футбол? В остальном ограничений для беседы нет. Если услышите стрельбу, падайте на пол. Если увидите пол стреляйте. Дой тикс. Хвагдан умол. Зушш.
19
Отзвенели последние субботние звонки, и дети хлынули галдящей толпой в залитый по-летнему теплым солнцем город. Вслед за детьми потянулись учителя поодиночке, по двое, по трое, почти все понурые и усталые. Только физрук, как всегда, вышагивал бодро и быстро, оглядывая все вокруг с неизменной легкой улыбкой. Беспрерывно зевая, поплелась домой молодая учительница истории Таня Кирше, а через несколько минут после нее ушла директриса, которую за углом ждала новая машина. Из своих защищенных ржавыми решетками окон, выходящих прямо на школьное крыльцо, Федор Петрович видел их всех.
Он злился. В классе второй раз за день перегорела лампочка. Вроде бы ерунда, но этому кабинету давно уже требовался капитальный ремонт. Не очередная покраска стен дешевой вонючей эмалью неопределенно-зеленого цвета, а основательное, полномасштабное разрушение старого и создание нового. Электропроводка, пол, потолок, столы, станки все безнадежно обветшало и годилось только на выброс. Станки он не включал уже несколько лет, боясь проблем с электричеством, и эти огромные, покрытые пылью машины угрюмо толпились вдоль окон, словно чучела доисторических чудовищ. А сами окна! Сквозь щели в перекошенных деревянных рамах зимой безжалостно дул ледяной ветер, не обращая внимания ни на вату, ни на липкую ленту, которыми Федор Петрович пытался его остановить. Да в эти щели в некоторых местах можно было палец просунуть без труда! Поставить бы пластиковые окна, как, допустим, в кабинете директора, и наслаждаться жизнью: ни тебе холода, ни шума с улицы.
Тяжело вздохнув, Федор Петрович еще раз окинул взглядом свои незавидные владения и вернулся к работе. В школе стояла полная тишина, но он не собирался уходить, пока не закончит с этим проклятым отчетом. На столе перед ним возвышалась целая гора бумаг: здесь были и проверенные тетради, и тщательно заполненная ведомость на питание учащихся, и классный журнал, в котором строчку за строчкой тесно покрывал его мелкий аккуратный почерк. Через пару дней педсовет, разбор полетов, так сказать. Пожалуй, стоит готовиться к серьезному разговору. В самом начале учебного года из одного класса пропадают сразу двое учеников. Где это видано! На Симагина, долботряса, всем давно плевать на самом деле. Покривляются для вида, конечно, пожурят, да хрен с ним. А вот насчет Вадима Королева беседовать станут жестко. С ним и с этой чертовой литераторшей. Какой год она работает в школе? Пятый? Шестой? Пора бы уже научиться общаться с детьми. Вот завтра на педсовете он так и скажет всему виной непрофессионализм учителя-предметника, преподавателя литературы, которая допустила (а может быть, и спровоцировала) конфликт с учеником. Какого хрена он должен отвечать за ее ошибки?! Какого хрена он должен отвечать за ее оскорбленное самолюбие?! Ну уж нет. Завтра при всех нужно ей прямо заявить: «Вы, милая моя, эту кашу заварили, вы и расхлебывайте общайтесь с милицией, контролируйте поиски, висите на телефоне»
Да, а самое главное ждите. Постоянно ждите самого плохого. И думайте о том, как вы будете сообщать об этом родителям. Хотя, черт с ними, с родителями, им насрать на сына, лучше думайте о том, как сами потом сможете с этим жить!
Так он, конечно, не скажет. Не скажет, ничего не поделаешь. Приучен делать окружающим приятное. Всегда страшно сказать правду, страшно огорчить, расстроить их. Он даже с женой развелся лет на десять позже, чем следовало, оставшись практически без шансов начать новую жизнь. Пока ждал, тянул, боялся, переживал за нее, драгоценный момент был упущен, а сейчас, когда они оба, постаревшие, бездетные, никому не нужные, влачат свои жалкие одинокие жизни порознь, развод действительно выглядит чудовищной ошибкой, почти преступлением. Все хорошо вовремя.
Они уже очень долго не разговаривали. Может, позвонить ей, предложить встретиться?
Федор Петрович фыркнул и взглянул на часы. Без четверти пять. Ничего удивительного, что в голову лезет всякая чушь столько времени сидит над этими проклятыми бумагами. Хватит, пожалуй.
Он аккуратно вписал в очередную клеточку значение «уровня обученности» и, почти торжественным жестом отодвинув листок от себя, встал из-за стола. К чертям собачьим эту бухгалтерию! В понедельник. У него будет полным-полно времени в понедельник, с утра до педсовета можно успеть и отчет по успеваемости закончить, и доклад о поисках беглеца подготовить. Как говорится, утро вечера мудренее. А сейчас на улицу, пешком через стадион, как обычно, как каждый день последние двадцать лет, потом вверх по улице, в магазинчик, взять четвертинку, дома заесть ее яичницей с парой немецких сосисок, сесть перед телевизором и переключать каналы до тех пор, пока не начнет клонить в сон. А завтра стоит, наверное, заняться сараем физический труд прекрасно отвлекает от мрачных мыслей.
Федор Петрович погасил свет, запер кабинет, не спеша пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, к учительской. Он попытался пробурчать какую-нибудь мелодию, но настроение все-таки не позволяло слишком уж много проблем навалилось на него в последнее время. И сдалось ему это классное руководство!
Федор Петрович! раздался вдруг за спиной знакомый детский голос.
Он резко остановился и оглянулся. Никого. Какого черта?! Показалось? Пустой коридор блестел отражениями люминесцентных ламп на вытертом линолеуме. Трудовик недоуменно, тревожно хмыкнул, вернулся к лестнице. Но всего через несколько секунд вновь услышал.
Федор Петрович! позвали его сзади.
Королев? Не может быть! Да почему не может? Кто сказал, что мальчишка непременно должен был убежать куда-то далеко? Почему бы ему в самом деле не спрятаться в школе?
Он повернул туда, откуда слышался голос. Там, за поворотом, располагались только склады и старая столовая, которую не использовали уже лет пятнадцать, если не больше. Что если мальчишка нашел способ туда пробраться? Отсиделся там в течение последних двух дней, а теперь у него еда с водой закончились, и ничего хорошего впереди ждать не приходится. У Королева всегда были неплохие отношения с классным руководителем, вот он и решил попросить о помощи.
Все эти мысли промелькнули в голове Федора Петровича, прежде чем он завернул за угол. Дверь в старую столовую оказалась распахнута настежь. Доски, которыми она была заколочена, валялись на полу. Точно, мальчишка должен прятаться где-то внутри.
Федор Петрович вошел в столовую. Обширный, прохладный зал встретил его темнотой и пылью. И того и другого здесь было навалом.
Благодаря падающему из коридора свету ему удалось различить чьи-то следы в пыли на полу. Маленькие, детские.
Говорят, если ребенок умирает в школе, то не попадает на тот свет, а остается где-то здесь, потому что не может самостоятельно выйти из здания. Для мертвых тут гораздо больше коридоров и помещений. Вот они и плутают.
По спине пробежал холодок. Замерев на месте, Федор Петрович крикнул в темноту:
Эй! Королев, ты тут? Вадик!
В ответ ни звука.
Это я, Федор Петрович! Слышишь меня?
Снова тишина. Вдруг легкий шорох. Но не спереди, а сзади. Он обернулся.
В дверном проеме кто-то стоял. Невысокий, щуплый. В первые мгновения Федор Петрович было решил, что это Вадик, но потом ужас узнавания сжал его горло тяжелыми железными пальцами, и он еле слышно заскулил, как смертельно раненная собака. Перед ним стоял Павел Иванович, учитель черчения из ПТУ, где он давным-давно пытался преподавать. Тот самый Павел Иванович, который много лет назад сбежал из психушки и бесследно исчез, тот самый Павел Иванович, которого как огня боялись все без исключения студенты и которого он сам, тогда еще почти пацан, молодой специалист, боялся до рези в животе. Ничуть не изменившийся, не постаревший, даже не поседевший.
Ну, тихим, еле слышным голосом, полным холодной черной ненавистью, проговорил он. Зачем так орать? Занятия идут.
Федор Петрович хотел возразить, что ничего подобного, мол, занятия давно уже закончены, что ему самому пора уже домой, но язык отказывался слушаться его. А потому изо рта вырвалось только какое-то невнятное мычание.
Нечего сказать, ядовито бросил Павел Иванович и шагнул внутрь. В этот самый момент до Федора Петровича наконец дошло, что такого просто не может быть. Происходящее никак не походило на реальность. Даже на сон. Это было нечто третье, новое, неизведанное.