Между прочим, добавил он, еще старик Галилей восхищался его прочностью и долголетием, и проводил на ней свои знаменитые опыты!
Нам Галилей не указ, возразил ему Платон Генрихович, нам строительные инструкции указ, а они-то как раз и не допускают такой реконструкции!
Но позвольте, воскликнул его собеседник, а как же быть с Останкинской телебашней, которая, как известно, вообще не имеет фундамента, и стоит себе год за годом, поражая как москвичей, так и вообще всех приезжих?
Вы бы, дорогой, еще Вавилонскую башню мне в пример привели! добродушно сказал ему Платон Генрихович. Мне башни, извините, вообще не указ, поскольку в башнях никто не живет, и будут ли они стоять, или, наоборот, упадут, это никого не волнует.
А вот и не так, дорогой Платон Генрихович, вежливо взял его за лацкан пиджака молодой собеседник, представившийся, кстати, как Алексей Юрьевич Березкин, младший партнер своего иностранного компаньона, а вот и не так! Ибо пример Вавилонской башни, которую лично я видел неоднократно, и в гораздо лучшие времена, чем сейчас, как раз и доказывает, что башни, а равно и другие архитектурные сооружения не падают до тех пор, пока их к этому кто-нибудь не принудит. Все, дорогой Платон Генрихович, прочно стоит на своем месте, будь то Останкинская, Пизанская, или даже Вавилонская башня. Последняя, кстати, имела в высоту шестьсот шестьдесят шесть метров, и простояла бы до сих пор, если бы ее специально не опрокинули. Во всем, Платон Генрихович, следует искать чей-то умысел и чью-то заинтересованность, в том числе и в таком пустяковом вопросе, как снос перегородок внутри нашей высотки. Впрочем, чтобы не ходить вокруг да около, вот вам все расчеты, проделанные мной и моим партнером, и, смею вас заверить, расчеты эти весьма убедительны! с этими словами он положил перед заместителем районного архитектора объемистый конверт, в котором были явно не документы.
Что это такое? сразу же насторожился его собеседник.
Расчеты, Платон Генрихович, расчеты, вежливо улыбаясь, ответил молодой визитер. Вы их пока внимательно изучите, а я выйду за дверь, и прогуляюсь по вашему коридору!
Лепорелло, а это, как уже, очевидно, догадался проницательный читатель, был именно он, тихонечко вышел за дверь, и действительно начал прогуливаться по коридору, а Платон Генрихович после некоторого колебания заглянул внутрь пакета. В нем, как и предполагал заместитель районного архитектора, оказались деньги, и деньги весьма немалые, что Платона Генриховича смутило окончательно. Аккуратно упакованные банковским способом, любовно перетянутые тугими бумажками со специальными штемпелями, в пакете находились пятьдесят тысяч американских долларов, и это был аргумент, против которого Платон Генрихович оказался бессильным! После недолгой и безуспешной борьбы с самим собой взятка, а это, разумеется, была самая настоящая взятка, была Платоном Генриховичем принята, и сначала засунута в письменный стол, потом положена в сейф, а после вообще в одно потайное место, специально устроенное для подобных взяток в полу. В оправдание свое всякий раз, беря подношение, Платон Генрихович говорил, что без взяток в архитектуре, тем более архитектуре московской, обойтись невозможно, и что возвести в Москве даже простой сарайэто вам не Вавилонскую башню построить! И как же он был прав, друзья, как же он был прав!
Вернувшийся через некоторое время из коридора молодой компаньон солидного иностранного представителя тут же получил соответствующее разрешение на снос внутренних перегородок и вообще на любую, какая понадобится, перепланировку, и, положив документы в папочку, сказал на прощание, пожимая руку чиновнику:
Благодарю вас, дорогой Платон Генрихович, от всей души благодарю, вы действительно тысячу раз правы: возвести в Москве даже простой сарай, или, извините, сколотить обыкновенную голубятню, это вам не Вавилонскую башню построить!
После взаимных расшаркиваний, пожиманий рук, улыбок, и обещаний навестить как-нибудь иностранную фирму, а также ответных обещаний осчастливить архитектуру новым визитом, молодой человек удалился, а Платон Генрихович до следующего утра не занимался уже ничем, а только лишь мечтал о приятном. Мечты его были легки и воздушны, и заключались в основном в работе, обычно выполняемой калькулятором, то есть в сложных подсчетах, а также в суммировании разных цифр, которые Платон Генрихович производил в уме с феноменальной скоростью. Цифры мелькали у него в голове одна за одной, и складывались в такие приятные суммы, так много нулей было в этих цифрах, что заместителю районного архитектора мерещились уже и новый особняк на Рублевском шоссе, и очередная ежегодная поездка с женой на Канарские острова, и даже новенький, ослепительно-красного цвета автомобиль «Феррари», который, как он знал, покупать ни в коем случае нельзя, ибо каждый раз, когда кто-нибудь из его коллег позволял себе нечто подобное, начальство, знавшее в округе, да и вообще в Москве все и вся, назидательно поднимало вверх палец, и говорило: «Главное, господа, не светиться! Что хотите, делайте, хоть траву ешьте, хоть голышом на службу ходите, но чтобы ни о каких Феррари я от вас больше не слышал!» Промечтав так весь день, и потом всю ночь, когда, лежа без сна, он на вопрос жены: «О чем ты мечтаешь, Платоша?», только приятно мычал, и не говорил ничего, из чего супруга сделала правильный вывод, что ему опять дали большую взятку, и что надо теперь в ювелирном присмотреть себе колечко с бриллиантом, промечтав так весь день и всю ночь, и утром опять явившись на службу, Платон Генрихович был неожиданно арестован, и даже сначала не понял, что же произошло. Причем молодые люди в штатском, которые его арестовывали, и совершенно бесцеремонным образом поставили к стенке, заставив поднять кверху руки, моментально нашли тайник, искусно спрятанный под паркетными плитками пола. На вопрос, чьи это деньги, Платон Генрихович только лишь улыбался блаженно, да повторял, как попугай, одну за одной две фразы: «Возвести курятник в Москве, это вам не Вавилонскую башню построить!», и «Что хотите, господа, делайте, хоть Мерседесы себе покупайте, но чтобы о Феррари я от вас больше не слышал!» На что арестовавшие отреагировали в том смысле, что заместитель архитектора получал деньги еще за какие-то здания, условно называемые курятником и Вавилонской башней, а также приобрел себе дорогие машины. И хоть это и было недалеко от истины, но большего добиться от Платона Генриховича, как ни пытались, не удалось. Он упорно продолжал мечтать, а также твердить эти две фразы, и его поместили в изолятор временного содержания, правда, не в Бутырский, а другой, мало чем от него отличающийся, чтобы он на досуге подумал, и вспомнил, что к чему. Удивительная, согласитесь, история, удивительная, и весьма поучительная!
Вторая не менее удивительная история произошла через несколько дней после ареста Платона Генриховича, но уже не утром, а ближе к обеду, у подъезда известной высотки. Внизу, на лавочке, стреляя глазами во всех входящих и выходящих жильцов, сидели старушки, привычно сплетничая обо всем, о чем только можно. Одна из них, а именно Прокофья Лукерьевна Шамгина, жила на тринадцатом этаже, то есть как раз под тем этажом, где к этому времени был сделан евроремонт, и где разместилась фирма, торгующая не то косметикой, не то иностранными зонтиками. Деятельность этой фирмы была в последнее время темой номер один у старушек, бессменно сидящих на лавочке у подъезда, и Прокофья Лукерьевна, как основной эксперт по этой фирме, пользовалась среди них непререкаемым авторитетом. Особенно занимавший старушек вопрос, а именно: кто является мужем красавицы-иностранки, и, соответственно, отцом прелестного пятилетнего малыша, был решен Прокофьей Лукерьевной однозначно. Красавица-иностранка была женой самого старшего из трех окружавших ее мужчин, а отцом ребенка был самый младший.
Он, подруги мои, говорила она, шепелявя, и тряся головой, поскольку вообще имела привычку делать и то, и другое, только лишь он, самый смазливый из трех, и является настоящим отцом. А случилось все в то самое время, когда старший отлучился в командировку, и приглядывать за женой больше не мог. Известное дело, молодое, вот красавица и нагуляла живот, а когда муж возвратился, деваться было уж некуда. Побил он ее, конечно, сердечную, потаскал за волосы, как у них, у иностранцев, положено, да и смирился со временем. А соблазнителя хотел сначала убить, но не посмел, потому что должен ему большие деньги.
Батюшки-святы, воскликнула ее соседка справа, кривая на один глаз старушка по имени Алевтина Гавриловна, какие ты страсти, подруга, рассказываешь! И что, большие деньги задолжал он этому соблазнителю!
Миллион баксов, не моргнув глазом, ответила Прокофья Лукерьевна. Ровным счетом миллион баксов, а иначе бы он его точно убил.
И не миллион вовсе, подруга, и не миллион вовсе, вмешалась ее соседка слева, которую все жильцы называли обидным прозвищем Чемодан, из-за ее привычки красть у всех бельевые прищепки и дверные коврики, и прятать их у себя, как в чемодане. И не миллион было там баксов, а два миллиона, это мне известно доподлинно!
Да как же два, если один! огрызнулась на нее Прокофья Лукерьевна. Соображаешь ты, Чемодан, о чем говоришь? Где бы этому прощелыге с усиками достать два миллиона? Он и тот миллион-то не сам заработал, а украл у прежней любовницы!
Да и не у любовницы вовсе, а у любовника, возразила ей запальчиво Чемоданша. Он украл его у любовника, потому что жил с ними с обоими!
Батюшки-святы, какие ужасы вы говорите, опять всплеснула руками Алевтина Гавриловна, вас послушать, так и спать после этого не сможешь совсем!
Именно в этот момент где-то рядом раздался голос, напугавший старушек до смерти, страшный еще и потому, что говорящего никто из них почему-то не видел:
Если вы, старые ведьмы, еще будете сплетничать и перемывать косточки кому ни попадя, то попадете прямиком в преисподнюю, и вас там зажарят заживо! Заткнитесь, и молчите себе в тряпочку, словно воды в рот набравши!
И что бы вы думали: все трое действительно замолчали, и молчат до сих пор, необыкновенно удивляя этим соседей. Причем одна из старушек, а именно та, кого все называли за глаза, а иногда и прямо в лицо, Чемоданом, даже добровольно вернула соседям все украденные у них коврики и прищепки! Ну скажите, разве это не странное происшествие, и разве оно не достойно того, чтобы золотыми буквами быть записанным в анналы истории как данного района, так и города в целом?! От себя добавим, что если бы точно так же поступали все старушки в Москве, да и вообще в целой стране, что часами перемывают косточки кому ни попадя, то это было похлеще, чем увеличение вдвое валового внутреннего продукта, и даже похлеще, чем полеты на Марс и Венеру. Потому что где ониМарс и Венера? А страшные ведьмы, оккупировавшие скамеечкивот они, рядом, и нет на них управы здесь, на земле, а есть разве что там, за гранью возможного, и неизвестно еще, что хуже: эти божие одуванчики, или нечистая сила, которая, говорят, тоже где-то имеется?
Третья удивительная история произошла вечером в тот же день, когда заткнулись старушки, и тоже имела отношение к данной высотке. В подъезде ее, как обычно, тусовались подростки, которые с утра перепробовали уже все: и писать неприличные надписи на стенах и в лифте, и плевать, где только возможно, и даже поджигать этот самый лифт снаружи и изнутри, что чуть не кончилось для одного из них трагически, однако на этот раз и лифт, и поджигатель остались целы, хотя и весьма обгорели. История с поджогом была удивительной, и заключалась в том, что местный шалопай по фамилии Шелудяков, которого все, однако, называли попросту Шелудивым Псом, забрался каким-то образом на верхнюю крышку лифта с огромным ворохом старых газет, захватив еще для верности с собой старый матрац, и поджег все это с помощью зажигалки, вознамерясь тут же убраться прочь. Однако не тут-то было! Бумага и матрац загорелись, а лифт неожиданно тронулся вверх, и ехал безостановочно до четырнадцатого этажи, остановившись таким образом, что Шелудивому Псу невозможно было выбраться наружу. Вокруг него все полыхало, и несчастному оболтусу уже казалось, что он никогда не увидит своих товарищей, как неожиданно где-то рядом раздался глухой и страшный голос:
А скажи-ка мне, Кармадон, что это так сильно дымит рядом с нами?
А это, ваша милость, ответил ему другой, не такой страшный, но тоже довольно свирепый голос, а это горит заживо некий местный оболтус по прозвищу Шелудивый Пес, который сам же себя и поджег. Он, месье, не рассчитал, что лифт внезапно поедет вверх, и не успел с него соскочить, он хотел поджечь кого-то другого, а теперь сам по собственной злобе погибает в огне. И, смею заметить, очень справедливо погибает, потому что таких поджигателей следует наказывать их же методами. Он, ваша милость, когда подрастет, может запросто Александрийскую библиотеку поджечь!
Александрийскую библиотеку, Кармадон, подожгли уже больше двух тысяч лет назад, и она благополучно сгорела, возразил тому, кого назвали Кармадоном, приятный женский голос, который пылающему Шелудивому Псу показался слаще манны небесной. Тебе бы только поджечь кого-нибудь, и чем больше в высоту будет костер, тем больше удовольствия ты получишь!
Молчи, ведьма, донеслось до задыхающегося в дыму Шелудивого Пса, мало вас пожгли в Испании во времена инквизиции! Между прочим, если не жечь время от времени ведьм, и не пороть озверевших подростков, то никогда не построишь нормального общества!
Надо же, бог войны заговорил вдруг об идеалах! язвительно ответила та, кого только что назвали ведьмой. Если так дальше пойдет, то ты из демона скоро переквалифицируешься в монашку!
Стоп, стоп, хватит! раздался вновь глухой в страшный голос. Замолчите оба, тем более, что прав и тот, и другой. Однако, если мы сейчас не потушим огонь, нам придется идти вниз пешком. А это для моих старых костей довольно обременительное занятие. Лепорелло, организуй тушение этого лифта!
Айн момент, месье! ответил чей-то радостный голос, и в ту же секунду сверху на лифт и полыхающего Шелудивого Пса обрушился целый поток воды. Лифт немедленно двинулся вниз, и когда он достиг первого этажа, из него выпрыгнул оставшийся в живых поджигатель, весь мокрый, и с ног до головы перепачканный сажей. Больше, по слухам, он никогда не занимался поджогами лифтов, а также не плевал в них, и не оставлял на стенах неприличные надписи. Равным образом он не делал этого и в других местах, и стал со временем таким занудливым и правильным молодым человеком, что его за это даже пару раз побили, и он был вынужден пробираться через подъезд украдкой, опасаясь своих же бывших товарищей.
Вот такие странные события, ничем, впрочем, не повлиявшие на жизнь района, произошли в нем в течение нескольких дней. Впрочем, любое событие достойно того, чтобы оно было записано на бумагу, и не следует пренебрегать даже малой каплей дождя, сползающей по влажному зеленому листу чахлой городской липы, и падающей затем на землю, ибо каждая капля есть прообраз безбрежного океана, и нельзя просто так, без последствий, дотронуться до цветка, не потревожив при этом звезду. Все имеет свои последствия, и, очевидно, имели оные и описанные нами события.
Глава седьмая. Поэт и террорист
В одной из камер Бутырского следственного изолятора, больше известного в народе, как Бутырка, сидел на нарах странный молодой человек. Это был заключенный под стражу по подозрению в совершенном им убийстве поэт Иван Барков. Его уже несколько дней не возили на допросы в здание МУРа, поскольку следователь Волоокий, которому поручено было дело об убийстве на Головинских прудах, внезапно заболел, а нового следователя Баркову почему-то не назначали. Поэт мучился, испытывая приступы внезапного раскаяния, порывался что-то объяснить охранникам изолятора, но ему неизменно отвечали, что обо всем надо говорить со следователем, и если тот неожиданно заболел, то ему или назначат нового, или придется ждать окончания болезни. Поэт был измучен до крайности, он впадал то в меланхолию, то в крайне возбужденное состояние, ему мерещилась убитая им Мария, которая, совершенно нагая, с букетом цветов в руках, шла навстречу ему по зеленой траве, и он сам, держащий в руках окровавленный нож, стоящий над разверзшейся ямой, в которой, поверх огромного, стянутого обручами сундука, лежало окровавленное тело убитой им девушки. После этого он рыдал, уткнувшись головой в тощую тюремную подушку, а остальные заключенные, которых в камере было набито сверх всякой меры, или жалели, или, наоборот, жестоко смеялись над ним. В довершении всего, ему стали сниться странные сны. Речь шла о далекой южной стране, о каменистой почве, о пальмах, растущих на песке, о вымазанных белой глиной маленьких домиках и пустынных, выжженных солнцем площадях городов, по которым, закутавшись от зноя в странные одежды, торопливо проходили незнакомые ему люди. Сны эти с неизменной настойчивостью повторялись из ночи в ночь, и так пугали его, что он кричал во сне, и просыпался в холодном поту, искренне подозревая, что начинает сходить с ума, и что это расплата за совершенное им убийство. Собственно говоря, в самих снах не было ничего страшного, можно даже сказать, что некоторые из них были умиротворяющие, и даже вносили покой в его душу; страшно было другоеих настойчивое постоянство, а также одна и та же тема, которая день ото дня становилась все вещественней и осязаемей. Он видел огромный восточный город, людей в тюрбанах, груженных тюками с товарами верблюдов, шумные рынки, на которых можно было купить все, что угодно, спешащих на богомолье паломников, дымящиеся жертвенники, на которых сжигались туши убитых животных, странные храмы и одетых в белые одежды священников, исполняющих внутри них непонятные ритуалы. Он видел архаичные, непривычные для восприятия современного человека, дворцы, и царственных особ, неторопливо прогуливающихся в прохладе тенистых дворов; видел скачущих всадников, держащих наперевес длинные и тонкие древки пик, видел установленные вдоль булыжных дорог кресты с висящими на них телами мертвых, почерневших на солнце людей, глаза которых давно уже выклевали птицы. Постепенно он начал понимать смысл увиденных им картин, и даже речь этих странных, одетых в южные одежды людей, живущих в странной далекой стране. Он путешествовал по пустыне вместе с их караванами, сидя верхом на высоком двугорбом верблюде, торговал на шумных базарах, молился в тишине полутемных храмов. Он по-прежнему страшился этого своего нового состояния, но вместе с тем понимание того, что кто-то или что-то действует на благо ему, постепенно успокаивало его; он еще продолжал по привычке кричать во сне, но вместе с тем жил уже другой жизнью, совершенно не похожей на ту, которой жил он до этого.