Он поднял взгляд на окно, где когда-то сидела Аллегра. Оно было освещено. Дом, как и почти все здания вокруг, был погружен во мрак. Вздыхая, он перевел взгляд на номер двадцать восемь, пересек улицу и подошел к двери. Разумеется, она была заперта, но одно из окон первого этажа было некогда разбито, и никому не пришло в голову его заново застеклить. Он просунул руку внутрь, отпер задвижку и, подняв раму, залез в комнату. «Медленнее, напомнил он самому себе, двигайся медленнее. Держи поток под контролем!»
Внутри стояла кромешная темень, но он предусмотрительно захватил с собой свечу и спички. Пламя затрепетало, и комната закачалась от его колебаний, но постепенно фитиль разгорелся, и он ощутил, что в нем, подобно огоньку свечи, разгорается неожиданное чувство гордости. В свое время этот домего домбыл местом великих людей и великих замыслов, где исключались банальные разговоры. Если вам хотелось поговорить о политике или посплетничать, вы могли отправиться в кофейню, если вас интересовали финансык вашим услугам была биржа. Здесь жетолько чудеса, только взлеты духа, иконечно, любовь, если она была к месту (а чаще всего именно так оно и было), а еще поройкровопролитие. Но никогда ничего прозаического, ничего банального. Здесь самым желанным гостем всегда бывал человек, принесший самую странную историю. Здесь любое излишество приветствовалось, если оно приносило с собой видения, и каждое из этих видений анализировалось потом с точки зрения содержавшихся в нем намеков на Вечность.
Он поднял свечу и, держа ее высоко, принялся бродить по дому. Комнатыа их было многопришли в полный упадок: доски, источенные гнилью и червями, скрипели у него под ногами, сырость превратила стены в карты неведомых континентов. Но настоящее не долго стояло у него перед глазами. Когда он подошел к лестнице, память уже разожгла повсюду свечи: их сияние лилось из приоткрытой двери столовой и комнат верхнего этажа. Это был щедрый свет. Он обивал тканью голые стены, раскатывал под ногами ворсистые ковры и расставлял на них изящную мебель. Хотя собравшиеся здесь люди и устремлялись в сферу чистого духа, они были не против понежить ту самую плоть, которую яростно проклинали. Кто мог бы угадать, посмотрев с улицы на скромный фасад дома, что его интерьер столь изящно украшен? И, видя это воскрешенное великолепие, он услышал голоса тех, кто некогда купался в этой роскоши. Сначала смех, потом чей-то громогласный спор вверху на лестнице. Спорщиков пока не было видновозможно, сознание, внемля его предостережениям, временно приостановило поток воспоминаний, но он уже мог назвать их имена. Одного из них звали Горацием Тирвиттом, а другогоИсааком Эбилавом. А смех? Ну, конечно же, он принадлежал Джошуа Годольфину. Он хохотал, как сам дьявол, во всю свою хриплую глотку.
Добро пожаловать, обратился Миляга к своим воспоминаниям. Я готов увидеть ваши лица.
И с этими словами они появились. Тирвитт, по своему обыкновению расфранченный и перепудренный, стоял на лестнице, стараясь не подпустить к себе Эбилава из опасений, что сорока в руках последнего может вырваться на свободу.
Это дурная примета, протестовал Тирвитт. Птицы в домеэто дурная примета!
Приметы нужны только игрокам и рыболовам, парировал Эбилав.
Тебе еще представится случай блеснуть красноречием, сказал Тирвитт, а пока что вышвырни эту тварь на улицу, покуда я не свернул ей шею. Он повернулся к Миляге. Скажи ему, Сартори.
Миляга был потрясен, увидев пристально устремленный на него взгляд призрака.
Она не принесет нам вреда, услышал он свой ответ. Это одно из Божьих созданий.
В этот момент птица забилась в руках Эбилава и, сумев вырваться, опорожнила кишечник на парик и лицо своего мучителя, что вызвало у Тирвитта взрыв гомерического хохота.
И не вытирай, сказал он Эбилаву, когда сорока упорхнула. Это хорошая примета.
Привлеченный его смехом, из столовой появился Джошуа Годольфин, облеченный в броню всегдашнего высокомерия.
Что за шум?
Эбилав пытался подманить к себе птицу, но его призывы только больше ее растревожили. Издавая хриплое карканье, она в панике летала по холлу.
Откройте же чертову дверь! сказал Годольфин. Выпустите эту проклятую тварь!
Испортить такое развлечение? сказал Тирвитт.
Если бы вы заткнули ваши глотки, сказал Эбилав, она бы успокоилась и села.
А зачем ты вообще притащил ее сюда? осведомился Джошуа.
Она сидела на крыльце, ответил Эбилав. Я думаю, у нее сломано крыло.
На мой взгляд, она в полном порядке, сказал Годольфин и обратил свое покрасневшее от коньяка лицо к Миляге. Маэстро, сказал он, слегка склоняя голову, боюсь, мы начали обедать без тебя. Присоединяйся. Пусть эти птичьи мозги продолжают свои забавы.
Миляга уже направился в столовую, но в этот момент у него за спиной раздался звук глухого удара. Обернувшись, он увидел, как птица упала на пол у окна, через которое она пыталась вылететь наружу. Эбилав испустил тихий стон; смех Тирвитта прекратился.
Ну вот, сказал он. Ты убил Божью тварь!
Я не виноват! сказал Эбилав.
Хочешь воскресить ее? пробормотал Джошуа, обращаясь к Миляге тоном заговорщика.
С переломанными крыльями и шеей? спросил Миляга. Это было бы не слишком великодушно.
Зато забавно, ответил Годольфин, и лукавые искорки забегали в его припухших глазах.
Мне так не кажется, сказал Миляга и увидел, как его отвращение стерло всю веселость с лица Джошуа. «Он немного боится меня, подумал Миляга, сила, которая скрывается во мне, заставляет его нервничать».
Джошуа двинулся в столовую, и Миляга собрался было за ним последовать, но в этот момент молодой человекне более восемнадцати лет, с некрасивым, вытянутым лицом и кудрями церковного певчегоперехватил его.
Маэстро? сказал он.
В отличие от Джошуа и остальных, его черты Миляге показались более знакомыми. Возможно, в этом томном взгляде из-под полуприкрытых век, в этом маленьком, почти женском рте было что-то от стиля модерн. По правде говоря, вид у него был не слишком умный, но слова его, когда он говорил, звучали ясно и твердо, несмотря на нервозность. Он едва осмеливался смотреть на Сартори и, опустив голову, молил Маэстро о снисхождении.
Я хотел узнать, сэр, не было ли вам угодно принять решение по тому делу, о котором мы с вами говорили?
Миляга уже собрался было спросить, о каком деле идет речь, когда с языка его сорвались слова, вернувшие воспоминание к жизни.
Я понимаю твое нетерпение, Люциус.
Люциус Коббиттименно так и звали юношу. В семнадцать он уже помнил наизусть все великие трактаты или, по крайней мере, их тезисы. Честолюбивый и знавший толк в политике Люциус выбрал себе в покровители Тирвитта (какие уж там услуги он ему оказал, об этом знала только его постель, но в том, что обоим угрожала смертная казнь через повешение, сомневаться не приходилось) и обеспечил себе место в доме на положении слуги. Но он стремился к большему и чуть ли не каждый вечер досаждал Маэстро своими застенчивыми и вежливыми мольбами.
Нетерпениеэто не то слово, сэр, сказал он. Я изучил все ритуалы. Основываясь на том, что я прочел в «Видениях» Флюта, я составил карту Ин Ово. Я понимаю, что это лишь самое начало, по я также скопировал все известные символы и выучил их наизусть.
Ко всему прочему у него был и небольшой талант художника еще одна черта, объединяющая их всех, помимо непомерного честолюбия и сомнительной нравственности.
Я могу стать вашим помощником, Маэстро, сказал он. В эту ночь вам будет нужен кто-нибудь рядом.
Я восхищен твоей преданностью, Люциус, но Примирениеэто очень опасное дело, и я не могу взять на себя ответственности
Я беру ее на себя, сэр.
Кроме того, у меня уже есть помощник.
На лице юноши отразилось крайнее разочарование.
Вот как? сказал он.
Ну, конечно. Пай-о-па.
Вы доверите свою жизнь духу, вызванному из Ин Ово? спросил Люциус.
А почему бы и нет?
Ну потому потому что он ведь не человек.
Именно поэтому я и доверяю ему, Люциус, сказал Миляга. Мне жаль тебя разочаровывать
Но могу я по крайней мере посмотреть, сэр? Я буду держаться в сторонке, клянусь, клянусь! Ведь все будут там!
Это было правдой. Чем ближе становилась ночь Примирения, тем больше становилось число приглашенных зрителей. Его покровители, вначале чрезвычайно серьезно относившиеся к обетам молчания, теперь почувствовали приближающийся триумф и дали волю языкам. Приглушенными и часто смущенными голосами они признавались ему, что пригласили друга или родственника посмотреть на ритуалы, а какой властью обладал он, исполнитель, чтобы лишить своих щедрых хозяев их мгновения отраженной славы? Хотя подобные признания никому легко не сходили с рук, в глубине души он не особенно возражал. Чужое восхищение горячит кровь. А когда Примирение будет достигнуто, то чем больше окажется свидетелей, превозносящих его творца, тем лучше.
Я умоляю вас, сэр, сказал Люциус. Я буду в вечном долгу перед вами.
Миляга кивнул, взъерошив рыжеватые волосы юноши.
Можешь посмотреть, сказал он.
Слезы потекли из глаз Люциуса, и, схватив руку Миляги, он принялся покрывать ее неистовыми поцелуями.
Я самый счастливый человек во всей Англии, сказал он. Спасибо вам, сэр, спасибо!
Жестом дав понять юноше, чтобы он прекращал свои излияния, Миляга шагнул в столовую, оставив его у дверей, с мыслью о том, действительно ли все эти события и разговоры разворачивались именно так, или его память мастерски соединила фрагменты многих дней и ночей, так что шов оказался незаметен. Если верно второеа он склонялся именно к такому мнению, тогда, вполне вероятно, и в этих сценах могут скрываться ключи к еще неразгаданным тайнам, и ему надо постараться запомнить каждую деталь. Но это было не так-то легковедь он был здесь и Милягой, и Сартори; и зрителем, и актером в одном лице. Трудно было проживать мгновения и одновременно следить за ними, а еще труднеепощупать шов значения на их сверкающей поверхности, главной драгоценностью которой был он сам. Как они поклонялись ему! Среди них он был самым настоящим божествомстоило ему рыгнуть или пернуть, на него устремлялись такие восхищенные взгляды, словно он только что произнес проповедь, а его космологические рассуждения, которым он предавался, пожалуй, слишком часто, встречались с почтением и благодарностью даже самыми могущественными.
Трое из этих могущественных ожидали его в столовой за столом, накрытым на четверых, но уставленным таким количеством еды, что ее хватило бы всей улице на целую неделю. Одним из членов этого трио был, конечно, Джошуа. Другими двумя были Роксборо и его тень, Оливер Макганн. Последний был здорово навеселе, а первый как всегда помалкивал, по обыкновению прикрывая руками аскетические черты своего лица, на котором выделялся длинный крючковатый нос. «Роксборо прячет свой рот, подумал Миляга, потому что он выдает его подлинную природу: несмотря на все неисчислимые богатства и метафизические устремления своего обладателя, он всегда капризен, недоволен и надут».
Религияудел верующих, громко разглагольствовал Макганн. Они возносят молитвы, не получают на них ответа, и их вера крепнет. В то время как магия Он запнулся, устремив пьяный взгляд на Маэстро в дверях. Ага! Се человек! Скажи ему, Сартори. Объясни ему, что такое магия.
Роксборо сложил пальцы пирамидой, вершина которой оказалась как раз напротив его носа.
Действительно, Маэстро, сказал он. Расскажи нам.
С удовольствием, сказал Миляга, принимая из рук Макганна налитый для него стакан вина, чтобы промочить горло перед сегодняшней порцией откровений.
Магия есть первая и последняя религия мира, сказал он. Она обладает силой, которая может подарить нам целостность. Открыть перед нами другие Доминионы и вернуть нас самим себе.
Все это звучит очень красиво, бесстрастно заметил Роксборо. Но что это означает?
Все абсолютно ясно, запротестовал Макганн.
Мненет.
Это означает, что мы рождаемся на свет разъединенными, Роксборо, сказал Маэстро. Но мы жаждем воссоединения.
Ты так считаешь?
Да, я верю в это.
А с какой это стати нам искать воссоединения с самими собой? спросил Роксборо. Ты мне это объясни. Я-то думал, что мы давно уже воссоединились вот за этим столом, и никто другой нам не нужен.
В тоне Роксборо слышалось раздраженное высокомерие, но Маэстро уже привык к подобным выпадам, и ответ был у него наготове.
Все, что не является нами, это тоже мы, сказал он. Подойдя к столу и поставив стакан, сквозь коптящее пламя свечей он уставился в черные глаза Роксборо. Мы соединены со всем, что было, есть и будет, сказал он. От одного конца Имаджики до другого. От крошечной пылинки сажи над пламенем до Самого Божества.
Он набрал в легкие воздух, давая Роксборо возможность вставить свое скептическое замечание, но последний ею не воспользовался.
После смерти мы не будем разделены на категории, продолжал он. Мы увеличимся до размеров Творения.
Да-а протяжно прошипел Макганн сквозь зубы, оскаленные в хищной улыбке голодного тигра.
И магиянаш способ постичь это Откровение, пока мы еще состоим из плоти и крови.
И каково же твое мнение: это Откровение дано нам? сказал Роксборо. Или мы воруем его украдкой?
Мы были рождены на свет, чтобы познать то, что мы можем познать.
Мы были рождены на свет, чтобы наша плоть страдала, сказал Роксборо.
Можешь страдать, если хочешь, а лично я не собираюсь.
Фраза вызвала у Макганна одобрительный хохот.
Плотьэто вовсе не наказание, продолжал Маэстро. Она дана нам для радости. Но она также является границей между нами и остальным Творением. Во всяком случае, так нам кажется, хотя на самом деле это всего лишь иллюзия.
Хорошо, сказал Годольфин. Мне это нравится.
Так мы заняты Божьим делом или нет? упрямился Роксборо.
У тебя появились первые сомнения?
Уж скорее вторые или третьи, сказал Макганн.
Роксборо наградил его кислым взглядом.
Что-то я не припомню, чтобы мы давали клятву ни в чем не сомневаться, сказал он. Почему на меня набрасываются из-за простого вопроса?
Приношу свои извинения, сказал Макганн. Скажите ему, Маэстро, что мы заняты Божьим делом, ведь правда?
Хочет ли Божество, чтобы мы стремились стать чем-то большим, нежели мы есть? сказал Миляга. Разумеется. Хочет ли Божество, чтобы нами владела любовь, которая и является мечтой о целостности? Разумеется. Хочет ли Оно навсегда заключить нас в Свои объятия? Да, Оно хочет именно этого.
Почему ты всегда говоришь о Боге в среднем роде? спросил Макганн.
Творение и его Творец едины, так или нет?
Так.
А Творение состоит не только из мужчин, но и из женщин, так или нет?
Так, так!!
Вот за это я и возношу благодарственные молитвы, денно и нощно, сказал Миляга, глядя на Годольфина. Перед тем как лечь и после.
Джошуа разразился дьявольским хохотом.
Стало быть, Бог должен быть одновременно и мужчиной, и женщиной. Для удобстваОно.
Смело сказано! объявил Джошуа. Никогда не устаю тебя слушать, Сартори. Мысли у меня часто зарастают илом, но стоит мне тебя немного послушать, и они вновь свежи, как ключевая вода!
Надеюсь, они все-таки не такие чистые, сказал Маэстро. Ни одна пуританская душа не должна помешать Примирению.
Ну уж ты-то меня знаешь, сказал Джошуа, посмотрев Миляге в глаза.
И в этот момент Миляга получил доказательство своего подозрения, что все эти стычки, возникавшие в памяти друг за другом, на самом деле представляли собой различные фрагменты, навеянные комнатами, по которым он проходил, и воедино сплетенные его сознанием. Макганн и Роксборо растворились в воздухе, а вместе с нимибольшая часть свечей и то, что они освещалиграфины, стаканы, блюда Теперь он остался наедине с Джошуа. Ни сверху, ни снизу не доносилось ни одного звука. Весь дом спал, за исключением этих двух заговорщиков.
Я хочу быть с тобой, когда ты будешь совершать ритуал, сказал Джошуа. На этот раз в его голосе не было и намека на смех. Он выглядел измученным и встревоженным. Она очень дорога мне, Сартори. Если с ней что-нибудь случится, я сойду с ума.