А где будете вы, Маэстро?
Если повезет, я буду забыт, хотя и вряд ли прощен. Рассчитывать на этослишком большая самонадеянность. Что ты выглядишь таким удрученным, Люциус? Мне нужно знать, что осталась какая-то надежда.
Это большая честь, Маэстро.
Услышав этот ответ, Миляга снова ощутил легкий приступ deja-vu, который впервые случился с ним, когда он встретил Люциуса у дверей столовой. Но прикосновение было почти незаметным и исчезло, прежде чем он смог как-то истолковать его.
Помни, Люциус, что все, чему ты будешь учиться, уже является частью тебя, вплоть до Самого Божества. Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему, кроме своего подлинного «я». И не бойся ничего Маэстро запнулся и поежился, словно его кольнуло какое-то предчувствие. не бойся ничего, если ты уверен, что враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление. Ибо то, что творит зло, всегда страдает. Ты запомнишь все это?
На лице юноши отразилось сомнение.
Я постараюсь, сказал он, изо всех сил.
Их должно хватить, сказал Маэстро. А теперь убирайся отсюда поскорее, покуда не появились чистильщики.
Он убрал руки с плеч Коббитта, и тот пошел вниз задом наперед, словно простолюдин после встречи с королем, не отводя от Миляги взгляда и не оборачиваясь до тех пор, пока не оказался у подножия лестницы.
Гроза бушевала прямо над домом, и теперь, когда Люциус ушел, унося с собой вонь экскрементов, в воздухе стал ощутим запах озона. Пламя свечи, которую Миляга держал в руке, затрепетало, и на мгновение ему показалось, что сейчас оно погаснет, возвещая конец сеанса воспоминаний, по крайней мерена эту ночь. Но это было еще не все.
Это было великодушно, услышал он голос Пай-о-па и, обернувшись, увидел мистифа наверху лестницы. Проявив свойственную ему утонченную привередливость, он уже успел снять с себя запачканную одежду, но самой простой рубашки и брюк, в которые он переоделся, оказалось вполне достаточно, чтобы его красота предстала во всем своем совершенстве. Миляга подумал, что во всей Имаджике не найдется более прекрасного лица, более изящного и гибкого тела, и чувства ужаса и вины отодвинулись куда-то вдаль. Но Маэстро, которым он был в прошлом, еще не знал, что значит потерять это чудо, и, увидев мистифа, больше был озабочен тем, что его тайна раскрыта.
Ты был здесь, когда приходил Годольфин? спросил он.
Да.
Стало быть, ты знаешь о Юдит.
Догадываюсь.
Я скрывал это от тебя, потому что знал, что ты не одобришь.
Одобрять или не одобрятьэто не мое дело! Я тебе не жена, чтобы ты боялся моего осуждения.
И все-таки боялся. И я думал, что ну, когда Примирение свершится, это покажется лишь небольшой уступкой своим слабостям, и ты скажешь, что я заслужил на нее право великими свершениями. Теперь же это больше похоже на преступление, и я хотел бы уничтожить его последствия.
Ты уверен в этом? спросил мистиф.
Маэстро поднял на него свой взгляд.
Нет, не уверен, сказал он тоном человека, который сам удивляется своим словам. Он начал подниматься вверх по лестнице. Похоже, я действительно верю в то, что я сказал Годольфину, когда назвал ее нашей
Победой, подсказал Пай, делая шаг в сторону, чтобы пропустить своего повелителя в Комнату Медитации, которая, как всегда, была абсолютно пуста.
Мне уйти? спросил Пай.
Нет, поспешно ответил Маэстро. И второй раз более спокойно:Пожалуйста, не надо.
Он подошел к окну, у которого провел столько вечеров, наблюдая за нимфой Аллегрой. Ветки, под прикрытием которых он вел наблюдение, были вконец измочалены грозой об оконные стекла.
Можешь ли ты сделать так, чтобы я забыл, Пай-о-па? Ведь для этого существуют специальные ритуалы, не правда ли?
Конечно. Но ты действительно этого хочешь?
Нет, действительно я хочу смерти, но в настоящий момент я слишком боюсь встречи с ней. Так что придется прибегнуть к помощи забвения.
Настоящий Маэстро умеет со временем побеждать любую боль.
Значит, я не настоящий Маэстро, сказал Сартори в ответ. У меня недостанет для этого мужества. Сделай так, чтобы я забыл, мистиф. Отдели меня навсегда от того, что я сделал и кем я был. Сверши ритуал, который станет рекой между мной и этим мгновением, так чтобы у меня никогда не возникло искушения переправиться на другой берег.
И как ты будешь жить?
Маэстро ненадолго призадумался.
Промежутками, ответил он наконец. Так, чтобы в следующий промежуток не знать о том, что было в предыдущем. Ну вот, ты можешь оказать мне такую услугу?
Разумеется.
То же самое я бы сделал и с женщиной, которую создал для Годольфина. Каждые десять лет она будет забывать свою жизнь, а потом начинать жить по новой, не подозревая о том, что осталось позади.
Слушая, как Сартори планирует свою жизнь, Миляга уловил в его голосе какое-то извращенное удовлетворение. Он приговорил себя к двухсотлетнему безвременью намеренно. В те же самые условия он поставил вторую Юдит. Дело было не только в том, что трусость заставляла его бежать от этих воспоминаний, это также была своего рода месть самому себе за неудачу, добровольное изгнание собственного будущего в тот же самый лимб, на который он обрек свое творение.
У меня будут кое-какие удовольствия, Пай, сказал он. Я буду скитаться по миру и ловить мгновения. Просто я не хочу, чтобы они накапливались.
А что будет со мной?
После ритуала ты будешь свободен.
Свободен для чего? Кем я буду?
Шлюхой или наемным убийцеймне нет до этого никакого дела, сказал Маэстро.
Реплика сорвалась с его губ чисто случайно и уж конечно не была приказом. Но должен ли раб отличать приказ, отданный шутки ради, от приказа, который требует абсолютного повиновения? Разумеется, нет.
Долг рабаповиноваться, в особенности когда приказ срывается с возлюбленных губа именно так и обстояло дело. Своим небрежным замечанием хозяин предопределил жизнь слуги на два столетия вперед, вынудив его заниматься делами, к которым он, без сомнения, испытывал крайнее отвращение.
Миляга увидел заблестевшие в глазах у мистифа слезы и ощутил его страдание, как собственное. Он возненавидел себя за высокомерие, за легкомыслие, за то, что не заметил вреда, причиненного созданию, единственной целью которого было любить его и быть с ним рядом. И сильнее, чем когда бы то ни было, он ощутил желание вновь соединиться с Паем, чтобы попросить у него прощения.
Сделай так, чтобы я все забыл, снова сказал он. Я хочу положить этому конец.
Миляга увидел, что мистиф заговорил, но слова, которые воспроизводили губы, были ему недоступны. Однако пламя свечи, которую Миляга незадолго до этого поставил на пол, затрепетало от дыхания мистифа, обучавшего хозяина науке забвения, и погасло одновременно с воспоминаниями.
Миляга нашарил в кармане коробку спичек и в свете одной из них отыскал и снова поджег дымящийся фитиль. Но грозовая ночь уже вернулась обратно в темницу прошлого, и Пай-о-папрекрасный, преданный, любящий Пай-о-паисчез вместе с ней. Он сел на пол напротив свечи, гадая, все ли на этом завершилось или его ожидает заключительная кода. Но дом был мертвот подвала до чердака.
Итак, сказал он, что же теперь, Маэстро?
Ответ он услышал от собственного живота, который издал негромкое урчание.
Хочешь есть? спросил он, и живот утвердительно буркнул в ответ. Я тоже.
Он поднялся и пошел вниз по лестнице, готовясь к возвращению в современность. Однако, спустившись, он услышал, как кто-то скребется по голым деревянным доскам. Он поднял свечу и спросил:
Кто здесь?
Ни свет, ни его вопрос не дали ответа. Но звук не прекращался, более того, к нему присоединились другие, и их никак нельзя было назвать приятными. Тихий, агонизирующий стон, влажное хлюпанье, свистящее дыхание. Что же это за мелодраму собралась разыграть перед ним его память, для которой понадобились такие устаревшие постановочные эффекты? Может быть, когда-нибудь в прошлом они и могли нагнать на него страху, но не теперь. Слишком много настоящих кошмаров пришлось увидеть ему за последнее время, чтобы на него могли произвести впечатление подделки.
Что это за ерунда? спросил он у теней и был слегка удивлен, услышав ответ.
Мы ждали тебя очень долго, сообщил ему хриплый голос.
Иногда нам казалось, что ты вообще никогда не придешь, произнес другой, звучавший более тонко, по-женски.
Миляга сделал шаг в направлении женщины, и в круг света, который отбрасывала на пол свеча, попало нечто, напоминающее бахрому алой юбки. Изогнувшись, оно быстро исчезло в темноте, оставляя за собой свежий кровавый след. Оставаясь на месте, он стал дожидаться, когда тени снова заговорят. Это произошло довольно скоро. Голос принадлежал хрипуну.
Ошибку совершил ты, сказал он, а расплачиваться пришлось нам. Все эти нескончаемые годы мы ждали тебя здесь.
Даже искаженный болью, голос показался ему знакомым. Ему приходилось слышать его в этом доме.
Эбилав? спросил он.
Ты помнишь пирог из червивых сорок? отозвался голос, подтверждая правильность Милягиной догадки. Много раз я повторял себе: принести птицу в этот дом было ужасной ошибкой. Тирвитт не съел ни кусочкаи выжил, не правда ли? Умер, впав в старческий маразм. И Роксборо, и Годольфин, и ты. Все вы жили и умерли целыми и невредимыми. Но яя обречен был страдать здесь, раз за разом биться о стекло, не имея возможности разбиться насмерть. Он застонал, и хотя его обвинительная речь звучала на редкость абсурдно, Миляга с трудом подавил в себе дрожь, Конечно, я не один, продолжал Эбилав. Здесь со мной Эстер, Флорес. И Байам-Шоу. И сводный брат Блоксхэма. Помнишь его? Так что скучать тебе здесь не придется.
Я не собираюсь здесь оставаться, сказал Миляга.
Да нет же, ты остаешься, сказала Эстер. Это меньшее из того, что ты обязан для нас сделать.
Задуй свечку, сказал Эбилав. Избавь себя от необходимости на нас смотреть. Мы тебе выколем глазаслепому здесь жить гораздо приятнее.
Ну уж дудки, сказал Миляга, поднимая свечу повыше.
Их скользкие внутренности сверкнули в дальнем углу. То, что он принял за юбку Эстер, оказалось кровавым лоскутом кожи, частично содранным с ее талии и бедер. Сейчас она прижимала его к себе, стараясь скрыть от Миляги пах. Этот жест был верхом абсурда, но, возможно, за долгие годы его репутация соблазнителя была так раздута, что она вполне могла предположить, будто ее нагота даже в нынешнем состоянии способна вызвать у Миляги возбуждение. Но это было еще не самое страшное зрелище. В Байам-Шоу едва можно было угадать человеческое существо, а сводный брат Блоксхэма выглядел так, словно был пожеван стаей тигров.
Но несмотря на свое плачевное состояние, они были готовы к местиуж в этом сомневаться не приходилось. По команде Эбилава они двинулись ему навстречу.
Вы и так уже достаточно пострадали, сказал Миляга. Я не хочу приносить вам новые страдания. Советую вам пропустить меня.
Пропуститьдля чего? спросил Эбилав, продолжая приближаться к Миляге. С каждым шагом его ужасные раны отчетливее выступали из темноты. Скальп его был содран; один глаз болтался на уровне щеки. Когда он поднял руку, чтобы устремить на Милягу обвиняющий перст, ему пришлось использовать мизинецединственный уцелевший палец на кисти, Ты хочешь предпринять еще одну попытку, ведь так? Не пытайся отрицать это! Прежнее честолюбие владеет тобой!
Вы умерли за Примирение, сказал Миляга. Неужели вы не хотите увидеть, как оно осуществится?
Это было омерзительное заблуждение! воскликнул Эбилав в ответ. Примирению никогда не суждено состояться. Мы умерли, чтобы доказать это. Если ты предпримешь вторую попытку, за которой последует новая неудача, ты сделаешь нашу жертву бессмысленной.
Неудачи не будет, сказал Миляга.
Ты прав, сказала Эстер, отпуская свою импровизированную юбку, за которой обнажились спирали ее внутренностей. Неудачи действительно не будет, потому что не будет и второй попытки.
Он перевел взгляд с одного изуродованного лица на другое и понял, что никакой надежды разубедить их у него нет. Не для того они ждали все эти годы, чтобы отказаться от своих намерений под влиянием словесных доводов. Они жаждали мести. Он будет вынужден остановить их с помощью пневмы, как ни прискорбно добавлять новые страдания к тем, что они уже испытывают. Он взял свечку в левую руку, чтобы освободить правую, но в этот миг кто-то обхватил его сзади, прижав руки к корпусу. Свечка выпала у него из пальцев и покатилась в направлении обвинителей. Прежде чем она успела захлебнуться в собственном воске, Эбилав поднял ее своей однопалой рукой.
Славно сработано, Флорес, сказал Эбилав.
Человек, обхвативший Милягу, утвердительно заурчал и потряс жертву, чтобы все видели, что ей некуда деться. Кожи на его руках не было, но они сжимали Милягу, словно железные обручи. Эбилав изобразил нечто похожее на улыбку, хотя на лице с лоскутами мяса вместо щек и волдырями вместо губ она воспринималась не слишком уместно.
Ты не сопротивляешься, сказал он, подходя к Миляге с высоко поднятой свечой. Интересно, почему? Может быть, ты уже смирился с тем, что тебе придется к нам присоединиться. Или ты полагаешь, что нас растрогает твоя готовность пойти на муки и мы тебя отпустим? Он оказался уже совсем рядом с Милягой. Какой хорошенький! Вздохнув, он многозначительно подмигнул Миляге. Сколько женщин сходили с ума по этому лицу, продолжал он. А эта грудь! Как они боролись за право склонить на нее свою голову! Он засунул свой обрубок Миляге за пазуху и разодрал на нем рубашку. Очень бледная! И совсем безволосая! Это ведь не свойственно итальянцам, разве не так?
Главное, чтобы из нее текла кровь, сказала Эстер. Какое тебе дело до всего остального?
Он никогда не снисходил до того, чтобы рассказать нам что-нибудь о себе. Нам приходилось принимать его на веру, потому что мозги и пальцы его обладали силой. Тирвитт обычно говорил, что оннаш маленький Бог. Но даже у маленьких Богов должны быть папеньки и маменьки. Эбилав подался еще ближе, едва не опалив пламенем свечи Милягины ресницы. Кто ты на самом деле? спросил он. Ведь ты не итальянец. Может быть, голландец? Да, ты вполне мог бы оказаться голландцем. Или швейцарцем. Холодный и педантичный. А? Я не ошибся в своей характеристике? Он выдержал небольшую паузу, Или, может быть, тысын дьявола?
Эбилав, недовольно воскликнула Эстер.
Я хочу знать, взвизгнул Эбилав. Я хочу услышать, как он признается в том, что он сын Люцифера. Он еще пристальнее уставился на Милягу. Давай, сказал он. Признавайся.
Я не сын дьявола, сказал Миляга.
В нашем христианском мире с тобой не мог сравниться ни один Маэстро. Такая сила не могла появиться сама по себе. Она должна была достаться тебе в наследство от кого-то. Так от кого же, Сартори?
Миляга с радостью признался бы, если б у него был ответ на этот вопрос. Но ответа у него не было.
Кто бы я ни был, сказал он, и какой бы вред я ни причинил
Какой бы вред он ни причинил! Вы слышали, что он говорит? перебила его Эстер. Какой бы вред! Какой бы!
Она оттолкнула Эбилава в сторону и накинула Миляге на шею петлю своих кишок. Эбилав было запротестовал, но, по мнению окружающих, он и так уже слишком долго ходил вокруг да около. Со всех сторон против него поднялся возмущенный вой, причем громче всех выла Эстер. Затянув петлю потуже, она подергала ее, готовясь повалить Милягу на пол. Не столько зрением, сколько нутром чувствовал он людоедов, ожидающих, когда он упадет. Кто-то впился ему в ногу, кто-то ударил кулаком ему по яйцам. Боль была адская, и он стал отбиваться руками и ногами. Но слишком много оков уже сжимали егокишки, руки, зубы, и все старания не принесли ему ни дюйма свободы. За красным пятном ярости в образе Эстер он увидел Эбилава, который перекрестился своей однопалой рукой, а потом поднес свечу ко рту.
Нет! завопил Миляга.
Даже это крошечное пламя было лучше полной темноты. Услышав его крик, Эбилав поднял на него глаза и пожал плечами. Потом свеча погасла. Миляга почувствовал, как влажная плоть накатывает на него, словно волна, чтобы увлечь его вниз. Кулак перестал колотить его по яйцам и вместо этого ухватился за них. Он закричал от боли, а когда кто-то принялся пережевывать ему поджилки, крик стал октавой выше.