Я выключил камеру, и Леви сказал:
Ты простоял тут почти десять минут.
А я остановился? Прости, я увлекся.
А я нет, я знаю эту историю.
Я посмотрел на симпатичную кудрявенькую девушку, теребившую юбку, сидя на пухлом диванчике. Глаза у нее были заплаканные, а лицо внимательное. Она явно ко мне прислушивалась. Я подмигнул ей.
У вас все точно не так плохо!
Она улыбнулась уголком губ и принялась рыться в сумке. Наверное, одна из тех невротичек, которые бояться поехать окончательно.
Видишь, если я хоть кому-то помог, все было не зря! Вот как выглядят чокнутые, леди!
Леви потащил меня дальше, и мы замерли напротив нашего кабинета под номером девятнадцать. Девятнадцатьмое счастливое число. Девятнадцатого я родился, может быть, девятнадцатого я даже умру, а это, как известно, два самых важных дня в жизни человека.
Кабинетом нашу комнату назвать было сложно. Вероятнее всего, она существовала до перестройки кинотеатра под психологический центр и содержала в себе усталых работников, делящихся размышлениями о зарплате и погоде. Иными словами, это была комната отдыха. Она была тесной, так что пространства едва хватало для наших стульев. Козел обычно сидел в кресле у окна и наблюдал. На полу лежал симпатичный ковер, на стенах висели картины с успокаивающими морскими мотивами, и чайничек с подсветкой стоял в углу, лежали вазочки с печеньями, на небольшом столике были карандаши и краски, и много бумаги для выражения тайной агрессии и застарелых страхов. Мы, правда, давным-давно не рисовали, может потому, что Козел ничего не понимал в искусстве.
Так вот, все уже собрались, а мне нравилось приходить позже других, потому что тогда я чувствовал себя главным героем.
А вот и я!
А вот и он, мрачно подтвердил Леви. Козел отвел взгляд от окна, сказал:
О, а я думал, что кого-то не хватает.
Не врите, вы обо мне не думали.
Козел задумчиво кивнул. У него были глаза завязавшего алкоголика, с желтоватыми белками, но не припухшие, а потухшие. Он носил усы щеточкой, намекавшие на возможность установление им тоталитаризма в нашем уютном обществе, однако безвольный подбородок даже этот намек на внушительность несколько сглаживал. Никто не знал, сколько Козлу лет, но мы все сходились на мысли, что его лучшие годы уже позади.
Я занял свое место, с удовольствием вытянул ноги, заулыбался чокнутым, а потом понял: что-то не так.
Серьезно? спросил я. У нас новенький?
Я подумал, может быть, я ошибаюсь, может быть, Господь решил подшутить надо мной и помешал своей большой всемогущей ложкой мой мозг, и все как-то замутилось. Значит так: нас всегда было пятеро. Группа существовала уже четыре года, и я был последним новеньким. Леви привел меня в эту группу, сказав, что тут весело. Сам он в ней торчал с первого дня ее основания и держал всеобщую омерту о том, что Козел профнепригоден и эмоционально выгорел лет десять назад. В общем, в успешном и сытом Новом Мировом Порядке, открытом для тоталитаризма нового исторического типа, было здорово участвовать в чем-то таком простом и отстойном, как неудачная групповая терапия. Это давало некоторую свободу. В общем, да, пятеро. Кроме меня и ЛевиРафаэль, классический интроверт в худи с капюшоном, с мечтами о творческой профессии и интересом к контркультуре семидесятых. Рафаэль был примечателен своим лицом мерзавца. У него были большие, светлые глаза, всегда холодный взгляд, впалые щеки подростка, стесняющегося съесть свой ланч при одноклассниках, и высокий аристократический лоб. Если бы я снимал с чокнутыми фильм, то Рафаэль получил бы роль избалованного, богатенького мальчика, благодаря фактуре. Однако суть его была совершенно противоположной. Он был чрезмерно тревожный, мрачный, нелюдимый подросток с обостренным территориальным чувством, или как это называется, когда тебе могут вмазать за то, что ты сел на его стул.
В общем, над Рафаэлем я много смеялся, но он мне нравился, в особенности этой своей хрупкостью перед обстоятельствами ежедневной социализации.
Еще одна чокнутая тоже провалила тест на пригодность для жизни в обществе, правда, совсем иным способом. Ее звали Лия. Когда мы впервые встретились, напомню, мне было двенадцать, Лия сказала вот что:
Мне нравится твое лицо. Трахну тебя, пожалуй.
То были крайне, даже по моим меркам, необычные слова для двенадцатилетней девочки. Лия не училась в нашей школе, в отличие от других чокнутых, распределенных по двум параллельным нашему классам. И это была, пожалуй, самая лучшая услуга, оказанная когда-либо институтом надомного образования нашему обществу.
Лия сидела, закинув ногу на ногу, как та дамочка из "Основного инстинкта", и я был уверен, что если она решит переменить позу, то я увижу больше, чем хотел бы. У Лии было аккуратное, гибкое, худенькое тело, она была похожа скорее на статуэтку, ну, знаете, сувенирные балерины, выполняющие противоестественные па. Изящество ее маленького тела несколько сглаживала косуха с чужого плеча, в которой было, кажется, пулевое отверстие. Леви говорил, что Лия сняла ее с трупа своего парня, когда убила его. Я говорил, что не стоит лжесвидетельствовать, девчуле, наверное, неприятно, что мы считаем ее менеджером дьявола по злу в среде подростков Ахет-Атона. И, знаете что? Я спросил у нее про курточку.
И Лия сказала, небрежно так:
О, с трупа сняла.
Вот прям шла, а тут бац, и труп, а тебе как раз курточка глянулась. Та, ведь, самая, которую ты так просила у Санты на Рождество вместе с хорошенькими тетрадками и лазерной эпиляцией, или что там еще любят девчонки.
Нет. Я убила его ради курточки. Шокирован? Отсосу за пятерку, чтобы ты пришел в порядок.
К Лии никакого подхода не существовало. Гадость, которой Лия еще не сказала и не сделала, вероятнее всего просто не выбралась пока из бесконечной паутины вероятного. Лия пугала меня почти так же сильно, как пугала Леви, однако я относился к ней даже с некоторым восхищением. Не каждый решится превратить свою жизнь в перфоманс только из отвращения к себе. Многим достаточно бухать водку с Ред Буллом в баре, тайно надеясь, что сердце остановится.
Еще была Вирсавия, тощая девчонка с горящими глазами, собиравшая длинные, светлые волосы в два неряшливых пучка по бокам. Во рту у нее все время была клубничная жвачка, а больше, собственно говоря, ничего. Поэтому Вирсавия и оказалась здесь. У нее была анорексия, иногда Вирсавия боролась с ней, а иногда с теми, кто пытался Вирсавию вразумить. Борьба шла жестокая, погибших измеряли в килограммах, а Вирсавия выплакивала литры слез, сидя на подоконнике и фотографируя свой слабо освещенный двор, чтобы написать в инстаграмме пост про невероятную легкость, ощущение внутреннего полета и сладость во рту, которую дает ей Ан. Вирсавия говорила о своей болезни, как о подружке. Леви утверждал, что у нее какая-то шиза, но это было совершенно неважно, потому что все мы заглядывались на ее ноги и губы, тронутые прозрачным блеском. Вирсавия, судя по всему, хотела исчезнутьона голодала, красила губы прозрачным блеском, носила минимум одежды, выпускала из себя кровь при расстройствах, собирала волосы в крохотные, тугие пучки. Словом, все ее манипуляции с телом так или иначе вполне сводились к уменьшению доли себя в этом огромном мире. Казалось бы, у такой хрустально-прозрачной девушки должен быть тихий голос феи из мультика. Но к этой внешности Тинкербелл Господь решил добавить волю Иосифа Сталина и характер Саддама Хусейна. Вирсавия, без сомнения, всегда получала то, что хотела. А хотела она не масс-маркетовский косметос, не завести парня, не стать моделью и даже не новый айфон. Вирсавия хотела спасать мир. Пусть даже в очень маленьких масштабах.
Бывают такие люди, которым не все равно. Из них правда потом получаются обычно люди вроде моего отца, ждущие, когда подействует "Золофт", однако в ранней молодости у них бывает иллюзия, что в мире все будет так, как они хотят.
Вирсавия, пожалуй, вообще сбросила мир со счетов, и оттого ему было Вирсавию никак не достать. Вирсавия боролась за открытие детской площадки рядом со школой, это она добилась увольнения поварихи, которая подала нам просроченную лазанью быстрого приготовления, Вирсавия выгнала из школы самого директора, потому что какая-то малышка пожаловалось Вирсавии, что он ее трогал. Вирсавия была защитницей слабых и угнетенных, не боящейся конфронтаций с кем бы то ни было. Когда мы говорили о том, чего бы хотели в своем будущем, Вирсавия сказала, что мечтает поймать настоящего маньяка. Или встретиться с очень мстительным призраком.
Мы с Леви смеялись над ней, но втайне восхищались ее способностью действовать. Я, может, тоже хотел все права на всей земле защитить, спасти тысячу пуштунов, вернуть проституткам чувство самоуважения, границы собственного тела и паспорта, достойно проводить в последний путь всех умирающих и дать инвалидам шанс прожить жизнь так, как заслуживает того каждый человек. Я бы тоже хотел разобрать Новый Мировой Порядок на кусочки и равно разделить наши богатства между всеми земными народами.
Но я-то в интернете рот открывал, а Вирсавия правда делала мир чуточку лучше. И заставляла других участвовать в этом. Однажды мы с Леви обнаружили себя сажающими деревья около детского сада. Это было откровением в семь утра в воскресенье.
Словом, всегда было так: парень с эпилепсией, боящийся постепенного угасания своего сознания, парень с биполярным расстройством, такой эффективный в своей аффективности, девчушка с анорексией, выплескивающая внутренние конфликты в общественную деятельность, парень с социофобией, которому зря досталось лицо мерзавца, и самая жуткая психопатка в Новом Мировом Порядке по версии "Макси Дайджест".
Я привык к чокнутым, они были мне как семья, в том смысле, что иногда я их почти ненавидел, но сердце мое все же могло замереть от нежности во время душевного разговора.
Но теперь в нашей компании появился он. В принципе, больше я пока что ничем не располагал, но был заранее уверен, что все последующее мне не понравится. От него пахло тяжелыми сигаретами, он был кудрявый, почти как я, а может даже чуть больше, что меня уже разозлило, русый, под глазами у него были не синяки, так, тонкие полоски. Лицо его сложно было назвать красивым, однако в его не слишком пропорциональных и не слишком выразительных чертах было что-то по-настоящему привлекательное. Это была загадка почище присуждения Генри Киссинджеру Нобелевской Премии Мира. Одет наш новый чокнутый был вполне обычно, и я долго думал, почему меня его прикид так меня удивил. На новеньком были бежевые бриджи с тонким черным поясом и белая рубашка с синими горизонтальными полосками по бокам. Ему бы еще перчатки для яхтинга, и можно обхватывать тросы и любоваться со знанием дела на какое-нибудь синее, южное море.
В этом-то и была загвоздка. Я посмотрел в окно и увидел, как в магазине напротив загорелась Рождественская гирлянда.
На коленях у странного новенького был горшок с большой, зубастой венериной мухоловкой. Ее цветы (головы) были похожи на крабики для волос, или на тайное местечко Лии. В одной из пастей сидела оса, ее голова торчала между прутьями зубов. Выглядело даже комично, особенно если забыть, что ферменты растения переваривают эту осу заживо. Оса была похожа на заключенного, который собирается поорать на надзирателей, используя своеобразный тюремный сленг. Так-то, в тюрьме тоже есть ферменты, которые переваривают в людях остатки эмпатии и всякие надежды на лучшую жизнь. И где долбаный новенький взял долбаную осу долбаной зимой?
Новенький улыбался, расслабленно, мечтательно и самоуверенно, будто у него был план, и в нем просто ничего не могло пойти не так. Словно этот план уже работал.
Учителя таких просто обожают, такие парни иллюстрируют сомнительную мудрость "полюбите себя сами, и вас полюбят другие", такие парни получают права и катаются в кинотеатры под открытым небом вместе с девочками, о которых ты мечтаешь.
Я спросил:
Шизотипическое расстройство?
Психиатр рассказала мне один маленький секрет: этот диагноз ставят особо загадочным личностям, которым ни один другой диагноз не подходит, но полноценных психозов они не выдают.
О, сказал Козел. Ну точно, этот, как его...
Козел пощелкал пальцами, покачал головой, словно звук ему не понравился.
Саул, ответил новенький. ЯСаул. А тыМакс. Ириска-из-Треблинки.
Ты смотрел мой видеоблог?
Я на него подписан.
И тебе нравится?
Вообще нет. Ты прям безнравственный чувак.
Спасибо.
Не благодари меня. У меня психотравма. Могу кинуться на тебя.
Ты меня заинтриговал. И выбесил. Это я должен вызывать у людей такие чувства!
Леви засмеялся, и я посмотрел на него.
Саул правда классный. Смешной очень.
Смешной?
Я сполз со стула и встал на колени.
Это я, я, я смешной! Смешной и жалкий в своих истероидных попытках заработать хоть капельку вашего внимания! Это меня, меня, меня недостаточно любила мама! Это я хочу, чтобы все на меня смотрели! Эй, Козел, я делаю это ради вас, теперь в наших посиделках есть хоть что-то от психотерапии.
Твои травмы детства никому не интересны, Макси.
А вам стоило выбрать другую профессию!
Вирсавия засмеялась, Лия сделала то, чего я от нее и ожидал, сменила позицию, продемонстрировав мне свою дельту Венеры, Рафаэль скучающе смотрел в окно, пытаясь скрыть неловкость, похожую на раскаленную иглу в его мозге. Я подполз к Леви, положил голову на его колени.
Ты просто не можешь так со мной поступить!
Нет, я имею в виду Саул просто прикольный. Абсурдный такой.
Как японские сериалы восьмидесятых? Да, кого я обманываю, он станет твоим лучшим другом, ведь он похож на японские сериалы восьмидесятых даже больше, чем японские сериалы девяностых похожи на японские сериалы восьмидесятых.
Успокойся, Макси, ты же не на хорошей групповой терапии, где все принимают чувства друг друга и гоняются за гештальтами.
Одну руку Леви держал у меня на голове, другой рисовал в блокноте разноцветные грибы с желтыми глазами, яркие-яркие и совершенно бессмысленные. Леви часто рисовал маленькие картинки, чтобы очистить голову. По выражению глаз у психоделических героев его рисунков на полях всегда можно было определить его настроение, хотя Леви и не знал этого. Я ему просто не говорил. Оранжево-синие, желтоглазые грибы были грустными из-за Калева.
Вирсавия сказала:
Саул из приюта. Это та-а-ак трагично и загадочно.
Глаза Вирсавии загорелись, словно Саул вызвал в ней какой-то энтузиазм, какую-то жажду деятельности. Вирсавии нравились многие мальчики, в основном, из-за их внешности. Душевные качества мужчин, впрочем, как и их тачки, деньги, статус в школе, ее не интересовали. Запасть она могла на любого, если вдруг Вирсавию возбудила родинка на его пальце или, к примеру, изгиб его губ. Про родинку даже не совсем шутка. Так попал Леви, причем объектом любви Вирсавии, два раза с ним погулявшей, была та же родинка, которая, как клялся Леви, станет меланомой, если он не будет избегать попадания солнечных лучей на нее. Верно говорят: никогда не знаешь, что к добру, а что к худу. Ну, или не так говорят. Да и в принципе какая разница, кто там и как говорит, Фуко как-то утвердил в качестве общего места, что дискурсов так много, что они наскакивают друг на друга, делая мир таким противоречивым.
А может, он такого и не говорил, и тогда все еще сложнее, потому что мир-то остался противоречивым, но общего места в таком случае уже нет.
Да, давай, сказал Козел. Расскажи-ка тут о себе, Саул. Будет немного похоже, как будто я правда работаю, если кто зайдет.
Я вернулся на свой стул в настроении мрачном, завистливом. Даже, на секунду, сам себе разонравился. Потом решил, что я, вообще-то, умудряюсь любить себя таким, какой я есть, то есть совершать невозможное. А приуныть немножко от новенького в твоей уютной компании намного более достойно, чем все те моменты, когда я открываю рот не для того, чтобы положить туда литий или ириску.
Я из приюта, ну да. Так и сказала Вирсавия. Я не буду с ней спорить. Я жил в приюте в Дуате. А затем меня усыновила мама Рафаэля.
Я посмотрел на Рафаэля и понял, что в его глазах куда больше безысходности, чем обычно. Ну да, как же, как теперь жить виртуальной жизнью, когда к тебе подселили нового брата.
Интересно, сказал я. Если родители усыновляют нового ребенка, значит ли это, что старыйнекомпетентен?
Рафаэль показал мне средний палец. Какая небанальная аргументация. Вирсавия сказала:
Заткнись, Макси.
Ты любила мои семитские глаза! Мои кудри! Тебе даже мой неправильный прикус был мил! Вот как ты теперь со мной, а?
Кудри у Саула очень пружинистые, мечтательно сказала Вирсавия.
Мы вообще не о нем! Мы сейчас о Рафаэле!
Рафаэль вздрогнул.