Что?
Живешь теперь с Саулом?
Ну, живу. Вернее нет, это он живет в моей комнате, в моем доме, в моем городе, в моей стране, в моей...
Галактике! сказал Леви.
Да, в моей Галактике!
Кашу твою еще не съел? спросил я. Но Рафаэль ответил с неожиданной яростью:
Съел! Ненавижу его!
Знаешь, тебе в детстве стоило больше сказок читать. Во-первых, они учат делиться, а во-вторых понял бы шутку сейчас.
Рафаэль сильнее натянул капюшон, пробормотал что-то невразумительное. Саул сказал:
А этомой любимый цветок.
Да, сказал Леви. Я тебе хотел об этом рассказать, он обожает эту мухоловку.
Это не мухоловка, обиженно сказал Саул. Продавец сказал мне, что онинопланетный. Онцветок с Венеры.
У нас есть еще кое-что с Венеры, да, Лия? спросил я.
Да! Мои гонококки!
Ненавижу эту женщину, она испортит любую шутку преждевременным панчлайном!
Саул задумчиво гладил цветок, и я подумал, может ли венерина мухоловка переварить подушечку пальца. Вопрос был интересный, жаль не нашлось пока таких чокнутых ученых, которые бы все прояснили. В это я верил твердо: если есть тупой вопрос, однажды, пусть не сейчас, найдется магистр, одержимый этим вопросом, готовый написать труд о венериных мухоловках в сто страниц, потратить тысячу часов в библиотеке, а потом скормить растеньицу свой гребучий палец.
Так, сказал Козел. У нас тут все-таки не балаган.
Тогда уберите Макси, засмеялась Вирсавия, но Козел продолжил, не обращая на нее внимания. С этим педагогическим методом у него проблем не было, а других он не знал. Вот у нас Макси вернулся из больницы. Макси, расскажи нам, что ты чувствуешь?
Вы опять спрашиваете меня, что я чувствую, чтобы удостовериться, что вы сами чувствуете хоть что-нибудь?
Нет, просто надеюсь отвлечь вас и выпить виски, у меня фляга под пиджаком.
Я устроился на стуле поудобнее, принялся отряхивать колени, хотя пол был чистым.
Чувствую ли я хоть что-нибудь? Пока я был в больничке, мой друг тут застрелил двоих школьных хулиганов, и у меня по этому поводу амбивалентные чувства. Тех бычар я терпеть не мог, но друга любил. Так что вроде бы круто, но в целом отстой. Плюс, неужели не мог этот мой дружочек дождаться меня, я бы ославил его на весь мир, а у меня мгновенно прибавился бы миллион подписчиков. Как вы знаете, я делаю все ради славы.
Саул гладил пальцем свой любимый цветок, осторожно, как женщину после секса, по крайней мере другого сравнения на ум почему-то не приходило. Многовато чувственности и любви для растения. Я встал, принялся ходить по кругу: Леви, Саул, Вирсавия, Рафаэль, Лия, и опять Леви, и так далее.
Вот не знаю, Саул из приюта, а Лия начинает знакомство со слов "отсасываю за пятерку", и как бы все мы разные, а это так непросто. Калев вот вообще умер. И я задаюсь вопросом, важным жизненным вопросом: если политика сведена до функция администрирования идеального общества, и в Новом Мировом Порядке все так хорошо, левиафан либеральной идеологии поглотил все попытки к сопротивлению, объявив их просто образом жизни, и нам остается лишь сохранять диспропорцию нашего богатства и бедности стран Третьего Мира, то, какого, скажите-ка, мне вместо карамельного сиропа налили в коктейль шоколадный?! Раз все проблемы уже решены, можно заняться и Максом Шикарски, но что-то никого не волнует, что я давлюсь шоколадным сиропом в школьной столовой!
Теперь я больше не ходил по кругу, я прочерчивал линии от одного чокнутого к другому.
Нет, серьезно, Лия, у тебя сегодня были неудачи?
Лия вытянула руку так резко, что я не успел среагировать, она схватила меня за член и сказала тягучее "нет", пустив язык между зубов.
Сделаю с тобой развратную гифку, Лия!
Сделай со мной что-нибудь еще.
Если продолжишь сжимать руку, малышка, я не смогу ни с кем ничего сделать и придется сублимировать, устроив диктатуру правого типа в какой-нибудь банановой республике, а?
Лия разжала руку, и я тут же отскочил от нее. Вирсавия сказала:
Теперь понимаешь, что чувствуют девчонки от приставаний?
Я кивнул на Козла.
Девочки, теперь я понимаю, что значит негласный общественный договор о безразличии и культура насилия. Слава чокнутой Валери Соланас, озабоченной диабетичке Андреа Дворкин, и дважды чокнутой Суламифь Файерстоун. Я обратился в новую веру, восславим Богиню и откажемся от...
Рафаэль сказал:
Ты сбился с темы.
Да, точно. Что я чувствую? Блин, ребятки, вам когда-нибудь приходило в голову, что в нашем поколении все на свете уж точнозрители. Я вот, к примеру, в собственную жизнь совсем не вовлечен, в гипомании я даже слышал закадровый смех, как будто я, это не только я, но и парень, который смотрит на меня, сидя на диване. Странное чувство? А вот у меня есть сюрприз для вас! Все чувства странные!
Я щелкнул пальцами:
Эй, Леви, мне стоит записать эту речь на видео?
Нет, сказал Леви. Никому не понятно, что ты говоришь.
Это тебе непонятно, потому что ты ушел во внутреннюю эмиграцию.
А по-моему ты просто сбиваешься с мысли.
Леви достал из кармана таблетницу, сунул таблетку под язык и закрыл глаза, проглатывая ее. О, эта одержимость собственным телом и фильмами с дурными спецэффектами.
Мы родились в мире, где каждый из нас может быть странным. Вот в чем дело. Мы можем быть какими угодно, но это ничего не меняет.
Лия сказала:
Я уже потекла, лягушонок.
Заразись-ка сифилисом слегка, Лия.
Я достал из кармана пачку сигарет и закурил, Козел отхлебнул из своей фляжки, а Леви пошел и открыл окно.
Здесь, в Ахет-Атоне, нет никаких проблем, все так скучно, так уныло, что один паренек берет пушку и вышибает двух других, как в компьютерной игрушке. Таков его образ жизни. У психиатров появился повод прописывать детишкам больше " Рисполепта" , фармацевтические компании получат сверхприбыль вместе с медиахолдингами, а бедняжка Макс Шикарски будет задаваться вопросом " почему" , но у него нет ответа!
Рафаэль сказал:
Мне тоже очень жаль...
Тебе не жаль. Ты видел Калева в школе, и самое близкое твое с ним знакомство состоялось, когда тебя стошнило на его ботинки перед школьным спектаклем, тут я постарался изобразить интонацию Хамфри Богарта. Луи, думаю, что это начало прекрасной дружбы.
Вирсавия пожала плечами:
Ну, ужасно, что так происходит. Но я не понимаю, как это связано с обществом.
А я все связываю с обществом, потому что мне скучно жить, и я развит не по годам, и больше ничего другого не умею.
Я затянулся, мне тут же захотелось выбросить сигарету и закурить другую. Я понял, что меня трясет. Мне самому казалась необъяснимой столь бурная реакция, желание всех научить жить как следует у меня, конечно, было с детства, желание поговорить и погромче, тоже, но я чувствовал себя на сцене, словно у моих губ был микрофон, и я говорил прямо в него, и мне хотелось протянуть руку и взять стеклянную бутылку с холодной водой, оставленную заботливой ассистенткой, сделать пару больших глотков, а потом разбить ее себе об голову.
Даже в глазах потемнело. У меня, как у хорошего еврея, было в жизни два пути: стать комиком или получить Нобелевскую премию. А в тот момент я вдруг понял: это все совершенно не смешно, я совершенно не смешной. Леви волновался за меня, он протянул руку, но не успел схватить меня, я отскочил, затянулся и, запрокинув голову, выпустил дым в потолок.
Это и есть наше время, я не знаю, что сказать, поэтому говорю все, что угодно. Я могу приплести сюда любую тему, сделав свою речь ну совершенно бессмысленной.
Ты уже это сделал, сказал Рафаэль.
Ах, какая вы поддерживающая группа, что бы я без вас делал.
И Козел вдруг спросил:
Нет, Макси, я имею в виду, тебе больно? Это очень простой вопрос. На него есть простой ответ.
Лицо у него неожиданно стало внимательным, если бы не фляжка в его руке, сошел бы за человека, у которого пока не стоит отбирать диплом.
Я склонил голову низко-низко, так что шея заболела. Леви как-то сказал мне, что с этого ракурса я еще сильнее похож на лягушку. Мне тогда стало так обидно.
Пока меня не было, сказал я. Умер мой друг. А мы даже не попрощались. И я не помню, что сказал ему в последний раз. Наверняка какую-нибудь дрянь.
И Козел, которого мне вдруг перехотелось так называть, сказал:
Терять человекаэто очень больно, Макс. Особенно, если он уходит таким путем. Сложно понять, как что-то исчезло из твоей жизни навсегда. Мы все учимся жить с этим.
Я умею жить со всем, с чем угодно. Я живу под одной крышей с женщиной, которая по ошибке добавила в мой деньрожденный торт хайлайтер.
Макс, сказал Козел, закрыв флягу. Иногда случается что-то плохое, а сказать об этом нельзя ничего. Иногда случается что-то, совершенно не связанное с политикой, и с войной. И в мировом масштабе это событие не имеет никакого значения. Но оно важно для тебя лично, и ты имеешь право на свою собственную, личную боль. Бывает, что-то случается, а пошутить про это тоже нельзя.
Он уже пошутил утром, сказал Леви.
Надо сказать, удачно, добавил я и понял, что все смотрят на меня странно. Кроме Лии, ее взгляд совершенно не изменился, остался таким же острым, отстраненным и темным, как всегда. Остальные были обеспокоены. И тогда я понял, что меня трясет до кончиков пальцев, что я ощущаю странные спазмы, как будто я плачу.
Плакать я умел только от усталости, после приступов гипомании, ошалев без сна и еды, в которых, как мне казалось, я совершенно не нуждался.
Меня встряхивало, словно я захлебывался рыданиями, просто совершенно сухими. Это, наверное, тоже было смешно, только никто не смеялся. Губы Лии растянулись в тонкой улыбке, а Леви подался ко мне, остальные смотрели с волнением.
И я сказал:
Прошу прощения, пацаны и дамы. Эмоции зашкаливают.
Ты потерял друга, Макс, сказал Козел. Мне жаль. И всем здесь. Мы уже говорили об этом с Леви. А теперь говорим об этом с тобой. Эта боль не пройдет сразу.
А я подумал: врешь ты все, поэтому-то ты и Козел.
Эта боль никогда не пройдет.
Я сказал:
Вас что ли из колледжа не выгнали?
Получилось не слишком внятно, и я вдруг добавил:
Я просто не знаю, почему. И это меня убивает. Вдруг я в чем-то перед ним виноват, вдруг я мог что-то сделать. Почему? Ну почему?
Я понимал, что больше я не поговорю с Калевом, никогда. Раньше все было проще. Я часто обижал его, а потом всегда мог извиниться. И я медлил, потому что у меня было время.
А теперь они похоронили Калева, они опустили его в землю в одной ужасной, мрачной, деревянной коробке специально для этих дел. И я не услышу его голос. Никогда. Он не скажет:
Не парься, все оукей.
Ничего больше не оукей, потому что Калев убийца и лежит под землей. Мне показалось, что меня сейчас стошнит.
Саул сказал:
У меня когда-то тоже умер друг. Это был несчастный случай. Его сбила машина. Мы с группой тогда были на экскурсии, он ее так ждал.
Я посмотрел на Саула, вид у него был совершенно спокойный, странновато-обаятельный. Он почесывал свой любимый цветок, поставив горшок на колени.
Ты это видел? спросил я.
Да. Я видел, как это случилось, и не поверил. Но он умер не сразу. Он провел целую ночь в больнице, и я до самого конца думал, что все будет хорошо, что все не может быть плохо. Но все вот так и кончилось. И потом один чувак сказал: из тьмы мы вышли, и во тьму уходим, или что-то типа того. А был такой летний день, и я подумал: ужасно страшно быть одному в темноте, там, внизу.
Я задрожал сильнее. Саул пожал плечами:
Но я купил инопланетный цветок, тот парень, продавец, сказал, что в нем может жить человеческая душа, если взять землю с могилы и в нее цветок посадить.
Развели тебя, как лоха, сказал я. И всех нас вообще, как лохов, развели.
Сухие спазмы, заменяющие мне слезы, не прекращались. Почему это вообще случается с маленькими мальчиками и девочками? Почему, если нужно умирать и лежать на кладбище целую вечность, не видеть неба над головой и ток-шоу на экране телевизора, ни буквы в книжке, ни единого родного лица, это нужно делать так рано.
И как можно выбрать именно это? Вопросов было так много, и я все представлял Калева, совсем одного в каком-то очень страшном месте, толком не умея представить самого этого места. Мне казалось, что я стою голый перед всеми чокнутыми, или даже больше, чем голыйбез кожи.
Я был отвратителен сам себе, и я вышел, несмотря на то, что кто-то кричал мне вслед. Козел молчал. Наверное, он думал, что помог мне. Я не знал, стоило ли ему похвалить себя. Я не выбежал, как девочка-подросток, узнавшая, что папа запретил ей идти на концерт любимой группы, я вышел быстрым шагом, потому что мне было так стыдно, и я хлопнул дверью, потому был так зол.
Я прошелся очень решительно, а у автомата с газировкой вдруг понял, что не знаю, куда направляюсь. Каков мой пункт назначения? Смерть, наверное. Всем нам суждено исчезнуть однажды, и все, что мы любили, уйдет вместе с нами.
Но что остается?
Ушел Калев Джонс, остался Макс Шикарски, остался Леви Гласс, остался Эли Филдинг. Мы знаем что-то о Калеве, мы что-то можем о нем сказать, но началась игра в испорченный телефон, и вот уже наши, скажем, знакомые из колледжа, никогда не узнают настоящего Калева. Он был живым человеком, а стал пунктом в моей биографии.
Мертвый дружок, ему было всего четырнадцать, какая трагедия, это сложило меня, как личность. Я прислонился к стене и закрыл глаза, зажмурился так крепко, надеясь, что в уголках глаз появятся слезы, и станет чуточку легче.
Я услышал, как монетки падают в жадную прорезь автомата с неприятным металлическим шумом, он проглотил их, затем выплюнул что-то тяжелое. Через некоторое время в моей руке оказалась банка, я открыл глаза. Кола лайт. В этом был весь Леви, он пытался позаботиться о моем здоровье или заставить отупеть от аспартама. Надо сказать, был в этом смысл. Тупорылым людям живется легче. Да и тупорылым животнымтоже, они становятся звездами ютуба, и их печатают на кружках.
Я сказал:
Ага. Спасибо.
Леви кивнул, он встал рядом, и я почувствовал тепло его руки. Мы молчали. Я открыл банку и делал неторопливые глотки. От сладкого и вправду становилось чуточку, но легче.
Хочешь сходить к нему? спросил Леви.
Я покачал головой. А потом вдруг подался к Леви и выпалил:
Я хочу сходить в его старый дом!
Глаза Леви расширились, он медленно кивнул, но потом все равно спросил:
Зачем? Поддержать его родителей?
Нет.
Я подумал, что для меня ответ слишком короткий, но слова будто закончились, я вытряхнул последнюю крошку из пачки, которая досталась мне при рождении, и теперь казалась, что я все израсходовал. Некоторое время мы молчали, Леви меня не торопил. Он с ужасом рассматривал пятно грязи прямо перед собой и выглядел загнанным в ловушку. Наконец, я хорошенько встряхнул новую пачку слов и с хлопком открыл ее:
Его больше нет, понимаешь ты это? Он исчез навсегда. Все, что он когда-либо знал, говорил и помнилрастворилось. Можно верить в рай и ад, в перерождения, в любимый цветок, но все это бесполезно. Калева теперь не существует, не существует его привычек, его чувств и мыслей. И кое-чего от него не осталось даже в нас. Ты, к примеру, когда-нибудь интересовался, какой была его первая пижама, любил ли он замороженные вафли, и сколько у него пломб? Все это ушло навсегда. Или нет. Его родители ведь знали. Но Леви, все, что мы можем сделать для неговытащить из небытия хоть кусочек. Мы должны узнать, почему Калев сделал это. Никто не знает этого, Леви, никто не узнает, и еще одна важная часть Калева уйдет навсегда. Мы не должны этого допустить. Это значит убить его, понимаешь?
Я говорил лихорадочно, и взгляд Леви пытался зацепиться за мой, я понял, что стою слишком близко к нему, но Леви не отстранял меня.
И что ты предлагаешь? Дедукция? Индукция?
Я пощелкал пальцами, повторил его слова, а затем сказал:
Леви, что обожал Калев?
Теперь уже не знаю. Убивать людей, наверное.
Шутка в стиле меня. Хвалю. Он обожал "Шерлока".
И? А мне нравится "Игра Престолов".
Странно, что умер он, а не ты. Так вот, Калев знал, что уходит. И если так, он хотел бы поговорить с нами.
Он мог поговорить со мной в любой момент.
Может, Калев хотел поговорить со мной. Или просто не мог сделать этого напрямую. Мы пойдем к нему домой, и мы узнаем, почему все так. У всего ведь есть причина, Леви?
Я спросил так отчаянно, что Леви вынужден был согласиться.