Итак, Чарли прочел мои мысли и глотнул вина. Христос всегда был обещанием весны, верно? В середине самой длинной ночи года содрогнулось Время, а Земля в муках родила миф. И что провозгласил этот миф? С новым годом! Боже, ведь первый день нового года не первое января, а день рождения Христа. Его дыхание касается наших ноздрей, обещает веснус первой же секунды после полуночи. Так вдохни поглубже, Томас!
Заткнись!
Почему? Ты снова слышишь голоса?
Да! Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. Так в какой еще момент, если не сейчас, пронеслась у меня безумная мысль, надо загадывать желания?
Том
Чарли стиснул мне локоть. Но мысль уже запала слишком глубоко, воспламенив меня. Действительно ли сейчас особое время? И действительно ли святые духи витают над землей в такие снежные ночи, чтобы одаривать нас в этот странный час? И если я тайно загадаю желание, то действительно ли эта ночь, эти странные сны и древние метели исполнят его десятикратно?
Я закрыл глаза. Мое горло дрогнуло, сдерживая слова.
Не надо, сказал Чарли.
Но желание уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. Сейчас, сейчас, подумал я, странная звезда горит над Вифлеемом.
Том, выдохнул Чарли. Христа ради!
Да, Христа, подумал я, и произнес:
Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час
Нет! Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.
.пожалуйста, пусть мой отец оживет.
Стенные часы пробили двенадцать раз.
О, Томас, простонал Чарли. Его ладонь, сжимающая мою руку, разжалась. О, Том
Снежный заряд ударил в окно, закрыл его саваном и умчался.
Входная дверь распахнулась настежь.
Снег брызнул на нас белым дождем.
Какое печальное желание. И оно только что исполнилось.
Исполнилось? Я резко обернулся и уставился на открытую дверь, зияющую, как могила.
Не ходи, Том.
Хлопнула дверь. Я уже бежал по улице. Боже, как я бежал!
Том, вернись! Голос угас где-то далеко позади, в снежных вихрях. Не надо!
Но в ту первую минуту после полуночи я бежал и бежал, позабыв обо всем, задыхаясь, приказывая сердцу биться, крови мчаться, ногам нести меня вперед, и думал: «Он! Он! Я знаю, где он! Если я получил этот дар! Если желание сбылось! Я знаю, где он!»
И во всем засыпанном снегом городе начали бить, бить и звенеть рождественские колокола. Они окружали меня, мчались следом и подгоняли, пока я что-то выкрикивал, хватая ртом снег, и лелеял свое безумное желание.
Дурак! Он же мертв! Вернись!
Но что, если он будет жив всего лишь час этой ночью, а я не приду, не отыщу его?
Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный бегом; соленая маска замерзала на лице и хлопьями отваливалась при каждом моем прыжке по середине пустой дороги, а веселые переливы колоколов отзвенели и стихли.
Порыв ветра подтолкнул меня за поворот, где меня ждала темная стена.
Кладбище.
Я стоял возле массивных железных ворот, глядя сквозь них невидящими глазами.
Кладбище напоминало руины древнего форта, взорванного столетия назад. Могильные плиты похоронил снег нового ледникового периода.
Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.
И столь же внезапно ночь обернулась вином, разговорами и глупыми приметами, и моим беспричинным бегом Но я верил, я искренне верил и знал: что-то случилось здесь, в этом снежно-мертвом мире
Вид нетронутых могил и снега без единого отпечатка ноги придавил меня с такой силой, что с радостью я утонул бы в этом снегу и умер сам. Я не мог вернуться в город и посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это какая-то злая шутка, ужасный трюк, на который я попался, и что я стал жертвой его безумной способности угадывать чьи-то отчаянные желания и играть ими. Неужели он шептал у меня за спиной, давал обещания, внушал мне это желание? Боже!
Я коснулся запертых на висячий замок ворот.
Что я найду за ними? Лишь плоский камень с именем и надписью: «Родился в 1888, умер в 1957», надписью, которую трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.
Я отнял руку от ворот и повернулся. И в то же мгновение ахнул. Из горла вырвался крик изумления.
Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.
Чье-то слабое дыхание? Приглушенный плач?
Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?.
Я стиснул ворота и уставился в темноту перед собой.
Да, вон там! Еле заметный след, точно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миги я потерял бы его навсегда!
Я завопил, побежал, подпрыгнул.
Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и рухнул на другой стороне, окровавив последним вскриком рот. И побрел к будке привратника.
Там, в тени, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.
Я уставился на него безумными глазами. И рванулся вперед, чтобы рассмотреть.
Я не знал этого человека.
Он был стар. Очень, очень стар.
Должно быть, от вновь навалившегося отчаяния я застонал.
Потому что старик поднял дрожащие веки.
И именно его глаза заставили меня завопить:
Отец!
Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился полуночный снег.
А голос Чарли, далеко, в заснеженном городе, все умолял: «Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись».
Стоявший передо мной человек не знал меня.
Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные и словно затянутые паутиной, но знакомые глаза метались по мне, пытаясь опознать. «Кто это?»читалось в них.
И тут из его рта вырвался ответ:
ом!..ом!
Он не мог выговорить «т».
Но он произнес мое имя.
И, словно человек на краю обрыва, охваченный ужасом от мысли, что земля может обрушиться и швырнуть его обратно в ночь, он вздрогнул и ухватился за меня.
ом!
Я крепко сжал его. Он не упадет.
Сцепившись в отчаянном объятии и не в силах разжать руки, мы стояли и слегка покачивалисьдвое, слившиеся воедино посреди бушующей метели.
«Том, о, Том», вновь и вновь потрясенно произносил он.
«Отец, дорогой», думал и произносил я.
И тут старик напрягся, потому что, наверное, только сейчас впервые разглядел за моей спиной надгробия на бесплодном поле смерти. И ахнул, словно крикнув: «Где мы?»
И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он все понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря: «Нет».
Он повернулся ко мне, словно ожидая ответа, точно увидел во мне хранителе его прав, защитника, который мог бы сказать «нет» вместе с ним. Но в моих глазах отразилась жестокая правда.
И мы вместе уставились на еле различимую дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где его похоронили много лет назад.
Нет, нет, нет, нет, нет!
Слова вылетали из его рта.
Но он не мог произнести «н».
И я услышал отчаянное извержение: «етететет!»
Безнадежный, надломленный крик.
И затем еще один вопрос омрачил его лицо.
«Я знал это место. Но почему я здесь?»
Он стиснул кулаки. Уставился на свою впалую грудь.
Бог наградил нас жестокими дарами. И самый жестокий из нихпамять.
Он вспомнил.
И начал таять. Он вспомнил, как затрепетало его тело, как замерло усталое сердце, как захлопнулась дверь в вечную ночь.
Он застыл в моих объятиях, и его стиснутые веки затрепетали, удерживая мелькавшие в голове мысли. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:
Кто поступил так со мной?
Он распахнул глаза. Его взгляд уперся в меня.
«Ты?»вопросил он.
«Да», подумал я. Это я захотел, чтобы ты быложил сегодня ночью.
«Ты!»вскрикнули его лицо и тело.
И затем, вполголоса, он задал последний вопрос:
Зачем?..
Теперь настала моя очередь замереть в раздумье.
В самом деле, зачем я это сделал?
Как я осмелился возжелать этой ужасной, душераздирающей встречи?
И что мне теперь делать с этим незнакомцем, с этом старым, потрясенным и перепуганным ребенком? Зачем я вызвал только для того, чтобы отправить его обратно в землю, в могилу, к жутким снам?
Удосужился ли я хотя бы подумать о последствиях? Нет. Необдуманный порыв вышвырнул меня из дома на это поле мертвецов, подобно безмозглому камню, брошенному в безмозглую мишень. Зачем? Зачем?
И теперь мой отец, этот дрожащий старик, стоит в снегу, ожидая моего жалкого ответа.
Снова став ребенком, я утратил дар речи. Некая часть моего естества знала ту правду, которую я не мог произнести. Неразговорчивый с отцом при жизни, я еще более онемел рядом с этой проснувшейся смертью.
Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но ей не хватало сил сорваться с языка. Меня переполняли рвущиеся наружу крики.
Время шло. Этот час скоро пройдет. Я утрачу возможность сказать то, что должно быть сказано, что следовало сказать тогда, еще много лет назад, когда он был жив и ходил по земле.
Где-то на другом конце страны колокола пробили половину первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.
«Зачем? спрашивали глаза моего отца. Зачем ты привел меня сюда?»
Я и тут я остановился.
Потому что его рука сжала мою. Его лицо нашло свою собственную причину.
Это был и его шанс, его последний час, чтобы сказать то, что ему следовало сказать мне, когда мне было двенадцать, или четырнадцать, или двадцать шесть. И пусть даже онемел я. Здесь, среди падающего снега, он мог обрести покой и уйти своим путем.
Его рот приоткрылся. Ему было трудно, мучительно трудно произнести старые слова. Но его дух внутри истлевшей плоти все же решился на мучительное усилие. И он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.
Что? выдавил я.
Он крепко ухватился за меня и попытался удержать глаза открытыми. Ему хотелось спать, но губы его приоткрылись и прошептали снова и снова:
ялюяяяя!
Он смолк, задрожал, напрягся и попытался выкрикнуть снова и не смог:
яблютебя!
Отец! воскликнул я. Позволь мне сказать это за тебя!
Он замер и стал ждать.
Ты ведь хотел сказать «ялюблютебя?»
Дааа! крикнул он. И у него наконец-то очень четко вырвалось:Да! Да!
Папа, сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. Папа, милый, я люблю тебя.
Мы бросились навстречу. Обнялись.
Я заплакал.
И увидел, как из какого-то пересохшего колодца внутри его ужасной плоти выдавились несколько слезинок и, задрожав, заблестели на его ресницах.
Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.
Зачем ты привел меня сюда?
Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?
Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и заперты навсегда, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.
И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын, сын и отец, части единого целого, которые радость внезапно сделала неотличимыми.
На моих щеках замерзли слезы.
Мы долго стояли на ледяном ветру, заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило двенадцать сорок пять, но мы и потом стояли в снежной ночи, не произнося больше ни слова, потому что нужда в словах отпала, пока наш последний час не кончился.
И над всем белым миром в рождественское утро, когда Младенец Христос лежал на свежей соломе, колокола пробили один раз, возвестив о том, что врученному нам ненадолго дару настало время покинуть наши окоченевшие руки.
Отец обнял меня.
Отзвучал одинокий удар колокола.
Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этот раз легко.
Его пальцы коснулись моей щеки.
Я услышал его шаги.
И шорох его шагов стих одновременно с моим безмолвным внутренним всхлипом.
Открыв глаза, я еще успел увидеть метрах в ста от меня. Не останавливаясь, он обернулся и махнул мне рукой.
И между нами опустилась снежная завеса.
«Как смело и без колебаний ты теперь возвращаешься, старина», подумал я.
Я зашагал в город.
Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он всмотрелся в мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.
Наверху меня ждала постель, похожая на большой белый сугроб.
Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч к западу, две тысячи к востоку, сотню миль к югу. Он падал везде и на все. Падал и на две цепочки следов за городом: одна вела в город, другая терялась среди могил.
Я лег в снежную постель. Я вспомнил лицо отца в тот момент, когда он помахал мне, повернулся и ушел.
То было лицо самого молодого и счастливого человека из всех, кого я видел за свою жизнь.
И, вспомнив его, я заснул и перестал плакать.
Рэй БрэдбериОктябрьская игра
Он сунул револьвер обратно в ящик письменного стола и задвинул его.
Нет, не так. Луиза не станет страдать, если умрет так просто. Она умрет, все кончится, и она не будет мучиться. Для него это было очень важно. Но как продлить ее мучения? Как, начнем с этого, все проделать? Ну, ладно
Мужчина стоял в спальне перед зеркалом. Он задержался перед ним достаточно долго, чтобы услышать, как внизу, на улице, за окнами этого теплого двухэтажного дома, носятся дети, шурша подобно стайке мышей или опавшим листьям.
По тому, как шумели дети, можно было узнать, какой сегодня день. По их крикам можно было понять, какой сегодня вечер. Узнать, что год клонится к концу. Октябрь. Последний день октября, с его белыми костлявыми масками, резными тыквами и запахом свечного воска.
Нет. Все зашло слишком далеко. Октябрь не принес облегчения. И вряд ли станет хуже, чем уже есть. Он поправил черный галстук-бабочку. Будь сейчас весна, кивнул он своему отражению в зеркалемедленно, спокойно, безучастно, еще оставался бы шанс. Но сегодня весь мир летит ко всем чертям. Нет больше зелени весны, свежести, надежд.
В гостиной раздался негромкий топот. Это Марион, сказал он себе. Моя малышка. Восемь лет. Пара сияющих серых глаз и любопытный ротик. Дочурка весь день бегала из дома на улицу и обратно, примеряла разные маски и советовалась с ним, какая из них самая страшная и жуткая. В конце концов они выбрали маску-череп. Она была «совсем ужасная». Она «перепугает всех насмерть».
Он снова поймал в зеркале свой взгляд, полный сомнений и нерешительности. Он не любил октябрь. С того самого дня, много лет назад, когда впервые лег на осенние листья перед домом своей бабушки, и услышал шум ветра, и увидел голые деревья, и заплакал без причины. Каждый год к нему возвращалась часть этой тоски. Весной она всегда улетала.
Но сегодня вечером все было иначе. Он чувствовал, что осень придет и продлится миллионы лет.
Весны больше не будет.
Весь вечер он тихо плакал, но никто бы не заметил на его лице и следа слез. Все затаилось куда-то глубоко, и остановиться невозможно.
Дом заполнял густой приторный запах сладостей. Луиза выкладывала на блюда запеченные в тесте яблоки, в больших чашах искрился только что смешанный пунш, над каждой дверью висело яблоко, а из каждого окна треугольником выглядывали по три расписные тыквы. В центре гостиной уже стоял таз с водой и лежал мешок с яблоками, подготовленные для гадания. Требовалась лишь затравка, ватага ребятишек, и яблоки из мешка начнут плюхаться в воду, подвешенные яблоки раскачиваться в дверях, сладости исчезать, а стены комнатыотражать вопли ужаса и восторга. Все как обычно.
Сейчас дом замер в приготовлениях. И была еще одна деталь.
Сегодня Луиза ухитрялась оказываться в любой другой комнате, кроме той, где находился он. Это был ее очень тонкий способ выразить: «О, посмотри, Майк, как я сегодня занята! Настолько, что когда ты входишь в комнату, где нахожусь я, то у меня всегда найдется дело в другой. Ты только посмотри, как я кручусь!»
Какое-то время он еще играл с ней в эту детскую игру. Когда Луиза оказывалась на кухне, он приходил туда и говорил: «Мне нужен стакан воды». И когда он стоял и пил воду, а она занималась пирогом, пускающим на плите карамельные пузыри, точно доисторический гейзер, она восклицала: «О, мне надо зажечь свечи в тыквах!»и мчалась в комнату зажигать свечи.
Он входил туда вслед за нею и говорил, улыбаясь: «Мне нужна трубка». «Сидр! спохватывалась она, убегая в столовую. Мне надо проверить сидр».
Я проверю, предложил он, но она заперлась в ванной.