Как бы нам с вами в смешную историю не войти с главного, понимаете, хода!.. И где вы нашли это показание?
Клочков задумчиво почесал мизинцем начинающую некстати лысеть макушку и тяжело вздохнул.
В том-то и штука, что бумажка сия, как вы изволили выразиться, была весьма искусно спрятана в столе канцелярии.
То есть?
Приклеена липкой лентой к столешнице с нижней стороны.
Губернатор откинулся в кресле и позвонил в колокольчик. Тотчас из соседней комнаты вышла жена Софья Михайловна. По всей видимости, она уже уложила дочь спать и, находясь в соседней комнате еще до прихода ротмистра, слышала весь разговор. Что нисколько не удивило вечернего посетителя, поскольку и до того весь город знал, что жена принимает самое деятельное участие в государственной и политической жизни полуострова.
Простите, Павел Михайлович, что вмешиваюсь, но став невольным слушателем сей детективной истории, не могу не возразить вашим изысканием. Если, конечно, вам интересно моё мнение.
Павел Михайлович, смутившись, пробормотал что-то невразумительное, что можно было принять на выбор и за согласие и за несогласие, и Софья Михайловна продолжила, слегка прищуривая ярко подведенные глаза.
Понимаю, дорогой Павел Михайлович, ваше искушение сыграть в нашей истории некоторую ролькамчатского Шерлока Холмса, но зная Ивана Генриховича как духовную и светлую личность, на дух не могу принять вашу гипотезу, Софья Михайловна прошлась по ковру кабинета с заложенными за спину руками. Ну, приклеилась какая-то бумажка с крестиками к столешнице. Странно, что не купюры приклеились. С покойника станется. Рассеянный, наивный как дитя, смешливый Ванечка просто не в силах вести двойную жизнь японских агентов, сняла с носа пенсне, повертела в руках. А золотых старателей, которых вы задерживали, я помню. Морды, извините за выражение, резаные. Оскалы какие-то, а не выраженья лица. Рукиграбли, в мозолях и ссадинах, глаза как у волка. Разве Иван Генрихович такой? Пил? Да! Здесь я могу согласиться. А кто у нас не пьет? Я одна! На всём полуострове! А это, извините, территория нескольких Франций!
Сейчас сядет на свой конёк и начнется, подумалось Клочкову. Он отвлекся от рассуждений губернаторши и уставился в окно. Влажные листья рябины, окутанные дымкой тумана, блестели, а дальше за несколько метров уже подступался вечер. Небо закрыла серая пелена, и только светящиеся точки окон пробивали густой полумрак. Когда он очнулся, Софья Михайловна уверенным тоном, не терпящим возражений, говорила как всегда одно и то же.
Моя идеяс помощью искусства театра в расширительном смысле, конечно, сделать жизнь вокруг нас красивой. Вылечить этот вывихнутый мир, людей, в нем проживающихвот подлинная и наипервейшая задача искусства. По крайней мере, облагородить этот трудный быт, внушить людям, что есть где-то, пусть в фантазии, какая-то другая жизнь, более возвышенная, не такая, которой мы здесь живем
Тут Николай Владимирович не выдержал.
Полно, матушка, ври да знай меру всё-таки. Этак ты из русского мужика мне итальянцев понаделаешь, и чего мне с ними тут делать. Я по-ихнему и не разумею.
В кабинет, постучавшись, без доклада, по-свойски, вошел вице-губернатор Родунген. Такие посещения, практически ежедневные говорили о чрезвычайно близких и доверительных отношениях внутри Камчатки. Трудная и далекая жизнь, оторванная от материка, сближала людей одной судьбой. Порой во время зимнего ненастья, когда дома заносило снегом под конек крыши, люди, протоптав или прорыв тропинки от дома к дому, «пурговали» друг с другом сутками при неослабном разговоре и непрекращающемся застолье.
Как там? спросил, устроившегося в ротанговом кресле Родунгена, Николай Владимирович.
Всё хорошо, только и ответил Василий Осипович, отдуваясь после нескольких кружек чая, до которого был чрезвычайно охоч. Но скорей всего он не хотел говорить при Клочкове, которого недолюбливал из-за того, что тот водил амуры с его женойЛялей Петровной. Сам вице-губернатор сих процедур избегал по причине грудной жабы.
В первый год бытности на Камчатке он, не зная местных сюрпризов, удалился из любопытства в лес на Петровскую сопкукакие-нибудь триста метрови встретился с медведем. Тот, естественно, радостно среагировал на упитанного Василия Осиповича и поспешил навстречу. Деваться некуда, бежать бессмысленно, посему вице-губернатор влез на березу, причем выбрал дерево исключительно гладкоствольное, без намеков на ветки, и висел там как хороший акробат, в то время как медведь хватал его за сапоги и тянул вниз.
Вице-губернатор орал так, что осип, но своего добился. Его услышали и спасли. Но сняли с дерева уже больного, левая рука онемела, загрудинные боли не давали дышать. Шумилин, а он тогда был единственный лекарь в городе, диагностировал грудную жабу.
Нет, в самом деле, Николай Владимирович, всё хорошо, положа руку на больное сердце, повторил вице-губернатор.
Но начальник Камчатки вдруг скривился и махнул на заместителя рукой.
У вас вечно всё хорошо. Вот посудите, Павел Михайлович, обратился он за поддержкой к Клочкову. На севере одну речку японцы перегородили, другуюЧурин с шайкой. Ну, я понимаю, тевраги отечества, с ними всё ясно. Им иначе нельзя. А Чурин-то вроде свой! Но в результате их обоюдной деятельности разбойничьей местный люд обречен на голодную зиму, а это грозит различными бедами, в том числе и бунтом, знаете. Это уже не шутки! А я здесь и поставлен главным образом, в аккурат для того, чтобы этих самых бунтов в помине не ночевало. Выгребают, понимаешь, до донышка, до черной гальки всю реку. Рыбку в реку не пустят. И что прикажете мне делатьблагодушничать?
А что тут сделаешь?
Клочков знал, что Василий Осипович состоял с Чуриным в финансовых отношениях и всей силой вице-губернаторской власти всячески покрывал его безобразия, будучи коммерчески заинтересован в результатах рыбалки.
Вот именно, что ничего! горько вздохнул Николай Владимирович. Если я японцев наказать не могу, что я Чурину-то скажу? Никакого морального права не имею. Он мне так и ответит. А на японцев налетать нужна сила, которой нет, а если и есть, надо во Владивосток за разрешением обращаться. Да ведь каждый раз, милостивый государь, не напросишься, о-хо-хо
На охране побережий от супостатов находились две неповоротливые посудиныканонерская лодка «Маньчжур» и военное судно «Колыма», но они почему-то никого поймать не могли. В то время как японцы грабили на западе, наши искали их на востоке, и наоборот
Поворотясь к жене, Николай Владимирович сказал с укоризной.
Вот ты бы, голубушка, приветила бы Чурина, заняла в своем позорище вместо покойного Ивана Генриховича, светлая ему память тихий и благонравный человек был. Глядишь, и Чурин бы не крал столько! В могилу-то всю рыбу не унесешь!
Клочков поспешил откланяться. На прощанье губернатор сказал, не выходя из-за стола.
А что до карты вашей, Павел Михайлович, всё это на воде вилами, еще надобно доказывать. Погодите с выводами. У меня также на Троицу под мышкой шишка вскочила, так у кого этакой хворобы на Камчатке не бывало?
Вечер затих. Даже собаки, притомившись от дождя и сырости, перестали лаять. Грязь хлюпала под сапогами. В доме вице-губернатора горел свет. За занавеской, как на экране электрического синема, отпечаталась тень Ляли Петровны и откатилась в глубину комнаты. У Клочкова защемило в груди от одиночества и бесприютства.
* * *
Жена Родунгена Ляля Петровна, подруга Софьи Михайловны, также играла в местном любительском театре. Исполнись бы воля губернаторши, в театре играло бы всё население города и окрестных сел. В спектакле «Долой пьянство» вице-губернаторша блистала в роли жены Штарка.
Несмотря на то, что ей было слегка под сорок, выглядела она моложе, вечная кокетка-травести, с жадными, полными губами, живая как ртуть, хохотала с первого слова «Здрасьте!». Смех ее слышался издалека и привлекал веселостью и здоровьем. Мушки на лице блуждали и путешествовали соответственно с фантазией хозяйки.
С Иваном Генриховичем она дружбы не водила. Роль в спектакле не нравилась. Персонаж ее страдал и мучился, чего Ляля Петровна отродясь не любила. Ни попеть, ни потанцевать. Иван же Генрихович, желчный немец-перец-колбаса, её, мягко говоря, недолюбливал. И за кулисами, даром что она вице-губернаторша, щипал ниже спины, отчего у неё на этом месте часто горел синяк величиной с блюдце.
Поэтому Ляля Петровна, не чувствуя особенной утраты, раскладывала на подушке пасьянс «Марию Стюарт», в то время как горничная Пелагея, молодая девка, расчесывала ей на ночь волосы.
А ты знаешь ли, Палашка, какой сегодня день?
Знамо дело, барыня, Константина и Олёны.
У нас в это время, Палашка, на Валдае лён сеяли. А чтоб он хорошо рос, бабы его обманывали. Раздевались донага и так и сеяли.
Ну? Прямо голышом? Да неужто? изумилась Пелагея.
Вот тебе и ну!
Из интересу или по надобности? заинтересовалась Палаша.
Чтобы уродился быстрей.
Это как же? Прямо все бабы? Прямо весь дён так и бегали? Пелагея открыла рот и села на соседний стул.
Вот именно, вздохнула Ляля Петровна, чтобы лён, глядя на её прекрасную наготу, он же мужчиналён, восхитился и сказал: «А ну-ка, постараюсь я для этой прекрасной дамы уродиться ей под стать!»
А ежели эта баба не хороша собой? Тогда что?
Дура ты, Палашка. Тогда он подумает так: «Какая беднаяу неё даже рубашоночки на теле нет, пожалею её и одарю богатым урожаем».
Палаша глубоко задумалась, а потом подняла в удивлении наивные глазки под бровками-дугами и спросила:
А мужики что об это время делали? По хозяйству глядели или как?
Или как!.. передразнила хозяйка горничную и захохотала. Дура ты, Пелагея Батьковна!
И, вздохнув в полную грудь, томно проговорила.
В кустах, поди, сидели или на деревьях.
Палаша не поняла, зачем мужики залезают на деревья. Они же не белки! И жалобно спросила:
Это вы к чему, Ляля Петровна?
Вице-губернаторша оторвалась от пасьянса.
А к тому, что лен пора сеять, а я тут на краю света с вами с тоски помираю.
И, глядя на растерянное лицо девушки, снова захохотала своим переливчатым смехом.
Несмотря на 38 лет, как злословил бывший любовник Багиров, она не утратила обаяния четырнадцатилетней барышни. Пятнадцать лет назад смех звенел серебристым колокольчиком, сейчас дребезжал подорвавшейся жестью, но все равно звонко и заразительно.
Жили они с Родунгеном практически врозь, хоть и в одном доме, детей не завели, Василий Осипович давно устал от жениной веселости, предпочитая уединенную рыбалку и променад на берегу бухты. Ходил по гальке и черному вулканическому песку, глядел вдаль, как капитан, списанный на берег по старости.
Отношения с Клочковым, к тому времени длившиеся больше полугода, уже докучали вице-губернаторше. Она не имела привычки подолгу сосредоточиваться на одном предмете. Да и любовь, которую дарил ей ротмистр, нельзя было назвать романтической. Сухарь, помешанный на службе. Волевой подбородок, гусарские усы кончиками вверх, глаза, направленные скорее вглубь себя, нежели вовне
Но так получилась, что Софья Николаевна, узнав о тайне, их связывающей, объявила себя покровительницей их отношениям, так как считала Лялю Петровну по-настоящему несчастной и достойной лучшей доли, чем Родунген.
Женщин в городе наперечет, по пальцам пересчитать. И как везде в окружающей природе, за их внимание шла ожесточенная, непрекращающаяся подковерная схватка.
Конечно, имелись и такие, как Варя Колодилина или красавица-ительменка Рая на Поганом ручье, но в основном, как бы на поверхности, нравы царили строгие, распутство не приветствовалось.
На Валдай, на Валдай, на Валдай! Поедешь с нами, Палашка? спросила Ляля Петровна горничную перед сном.
Знамо, поеду, барыня. Чем тут зря пропадать, лучше в поле.
Лён сеять, закончила за неё вице-губернаторша и, снова захохотав, укрылась с головой стеганым одеялом.
* * *
Ночью Клочкову приснился Миядзаки-сан. Он злобно ухмылялся в островок топорщившихся под носом усиков и пытался ткнуть его средним пальцем в грудь. Ротмистр в испуге отступил к стене пакгауза. Японец, поигрывая пальцем наподобие опасной бритвы в руках опытного парикмахера, медленно приближался к нему. На ватных ногах Павел Михайлович, оскальзываясь и падая, побежал в сторону центра города, самурай прыжками за ним.
И, главное, город словно вымер, все окна черные. Миядзаки дышал у Клочкова за спиной и практически уже настиг его. Ротмистр хотел крикнуть, да крик застрял в горле, ни вдохнуть, ни выдохнуть. И чем медленнее бежал чиновник по особым поручениям, тем быстрее прыгал японский агент. Пот заливал глаза, ноги дрожали от напряжения. У собора Петра и Павла офицер прижался к дощатому забору, не в силах более пошевелиться от усталости и страха, силы, казалось, насовсем оставили его.
В зрачках приблизившегося самурая он увидел собственное отражение и от ужаса медленно осел на твердую землю, закрывая от злодея подмышку. Миядзаки-сан склонился к нему близко-близко и, шипя как самовар, закричал почему-то по-русски:
Вставайте, Павел Михайлович! Нонче ночью в двух верстах кит на берег выкинувшись. Все, кто мог, уже туда побёгли.
* * *
И, наоборот, Софья Михайловна в эту ночь глаз не сомкнула, хоть и выпила перед сном кружку настоя «венериного башмачка». Аппарат Ривароччи, который оставил ей на хранение во время отпуска врачебный инспектор Любарский, показывал давление далеко за сто шестьдесят, и она знала, что это не предел.
Культурная жизнь города до приезда Мономаховых влачила жалкое и безотрадное существование.
Бурная и деятельная Софья Михайловна в первый же год по приезде организовала Научно-промышленный музей, общественную библиотеку, выписала из Владивостока фильмы, которые крутили каждую субботу. Хотя сама лично считала кино низким искусством.
«Женщина-змея», «Кто влюблен, тот умен», «Путь порока», «Проделки подлеца» и т. д. Билеты продавались с наценкой, и всё равно разбирали влёт, что говорило о большом прорывном успехе синематографического искусства на полуострове и невзыскательном художественном вкусе народа.
Предметом её особой заботы стало Литературно-музыкально-драматическое общество с буфетом и биллиардной комнатой, впоследствии названное «Театром Н. В и С. М. Мономаховых». Здесь она являлась полной хозяйкой, ставила спектакли, играла на фортепьяно, устраивала вечера романсов и писала пьесы на различные темыот злободневных до вечных античных.
Первой постановкой её стали сцены из бессмертного «Ревизора» Николая Васильевича Гоголя, в котором сама же с блеском и сыграла городничиху. Зал стонал от хохота. Владыко Нестор, присутствовавший на премьере, так хохотал, что сломал кресло.
После такого успехагубернатор не пожалел денегпришлось пойти на строительство двухэтажного здания с балконом на углу улицы Большой и Воробьева переулка. А также закупить во Владивостоке американский дизель, вырабатывающий электроэнергию. Таким образом, благодаря театру на полуострове стало светло, а то бы так с керосинками и жили до сих пор.
Особую гордость Софьи Михайловны составляла коллекция граммофонных пластинок фирмы «Интернациональ Зонофон» и «Патэ» Левицкая, Панина, Церетели, Шаляпин, итальянская опера, куплеты из оперетт и даже французские цыгане с бесподобной Рашель Буттон.
Ах, эта Бутон, Бутон!
Зимними вечерами, когда из-за пурги не было никакой возможности выйти из дома, погулять (о работе и речи не быловсё стояло), а это могло продолжаться и несколько суток, и неделю, к ней стекались соседи на суарэ с собственными пластинками.
Театр афишировал свою деятельность на весь сезон. В этом году в зачет великой даты трехсотлетия царственного дома Романовых тринадцатого ноября вся православная Россия праздновала день тезоименитства императрицы Марьи Федоровны. В соборе равноапостольных Петра и Павла в девять утра Преосвященный Епископ Нестор планировал литургию и благодарственный молебен. А Софья Михайловна объявила премьеру своей новой мелодрамы «Жоржмой сын!»
На главную роль любовника и прожигателя жизни Люсьена де Лиля она думала назначить Ивана Генриховича Штарка, но судьба распорядилась самым подлым образом.
С каким трудом всё делается! Я точно камни ворочаю! Как Сизиф! Янесчастный Сизиф! плакала она в кровати, ломая руки.
Полно, матушка, говорил муж, накладывая ей на лоб влажное полотенце, всё образуется.
Как? Где я найду второго Люсьена де Лиля? А Иван Генриховичвылитый Люсьен! Я с него роль писала. И что теперьпереписывать? Опять? Софья Михайловна взвизнула. У меня уже нет сил! Как вы не можете понять, я не электрическая машина-динамо!