Перминев уже собрался уходить, когда неожиданно вспомнил, что видел эту девицу раньше. На площади Дзержинского, в четвертом управлении КГБ. Тогда она была в форме, но выглядела не менее соблазнительно, чем сейчас.
Часом позже Перминев ощущал себя на верху блаженства. Под ним пружинила мягчайшая кровать, над ним извивалась в любовном танце тоненькая юная грузинка по имени Нона, которая без остановки то шептала, то вскрикивала, словно разучилась говорить нормально.
Девушка принадлежала к довольно колоритной категории советских служащих, часть из которых получала зарплату, а другие паслись на вольных хлебах. И тем, и другим разрешалось оставлять себе сорок процентов заработанной валюты в обмен на сведения, которые они добывали в постелях иностранцев. Развлечение Перминева было для нее чем-то вроде сверхурочной работы. Но с хозяевами спорить не приходилось.
Через три-четыре года большинство девушек находило себе «фирмача», желающего спасти заблудшую душу, и на выходе из Дворца бракосочетаний их уже ждала выездная виза. Совсем не плохой финал, если учесть, что молодость и красота проходят. Почему бы не позволить Западу позаботиться о бедных крошках?
Сегодня Перминев благодушествовал, и к тому были все основания. Наконец-то появилась реальная возможность поприжать своего шефа и со временем сесть на его место. У них на Лубянке такое случалось довольно часто.
Перминев смотрел в окно поверх дымящих труб и лозунгов об электрификации. Да, товарищ Калягин просто обязан поспособствовать такому преданному слуге.
Ира Николаева проснулась в отвратительном настроении. Давно уже не молодая и не стройная девушка «с изюминкой», она спала в одиночестве. Уже стемнело. Луна еще не вышла, и за окном светились лишь огоньки соседних домов. Вдаль, насколько проникал взгляд, ряд за рядом тянулись спальные корпуса микрорайона Чертаново. Один из друзей, побывавший за границей, сказал как-то: «Это похоже на Нью-Йорк, честное слово, только у нас тише».
В комнате стало прохладно. Ира, поеживаясь, прошаркала в ванную за лекарством, на ходу подвязывая резинкой длинные седые волосы. Разумеется, толку от этих таблеток не было никакого, но все вокруг говорили: «Ты должна держаться, ты просто обязана бороться за свое здоровье».
Николаева по привычке прошла на цыпочках мимо комнаты дочери, но тут же вспомнила, что Лена уехала на выходные в студенческий лагерь и вернется только завтра утром. Она толкнула дверь дочкиной комнаты.
Включив свет, Ирав который уже разслегка отшатнулась при виде царящего здесь ералаша. На стенах, увешанных самодельными коллажами, сувенирами из Ялты и Одессы, открытками, плакатами, театральными программками, похвальными грамотами из школы, можно было прочесть всю немудреную жизнь советского подростка, неразрывно связанную с именем Ленина. Пионерская организация имени Ленина, ленинский комсомол, каникулы в пионерских лагерях имени Ленина, культпоходы в парки и театры имени Ленина Жизнь в тени мертвеца. Николаева прислонилась к двери и задумалась, вспоминая.
Она вспомнила Лену грудным ребенком с легкими, как пушок, светлыми волосиками и розовыми складками от подушки на щечках. Когда ее вынимали из колыбели, дочка никак не хотела просыпаться, плакала, и слезы катились по материнской ночной рубашке.
Однажды на вечеринке где-то на юго-западе пожилая женщина, кажется, чья-то тетка, произнесла фразу, поразившую Иру. Склонившись над кроваткой расхныкавшегося ребенка, тетка сказала: «Когда человек родится, он плачет, а все вокруг смеются. Поживи с мое, детка, и когда станешь умирать, то будешь смеяться, а все кругом заплачут».
Ира закрыла дверь и вернулась в гостиную, одновременно служившую ей спальней. По телевизору передавали программу «Время». Она подошла к нему, чтобы выключить, как вдруг на экране возникло лицо человека, которого она не видела многие годы и уже не надеялась увидеть никогда. С экрана на нее словно пахнуло холодным балтийским ветром.
Ира бессильно опустилась в кресло, чувствуя, как тают в памяти годы и расстояния.
Она потрясла головой, стараясь вспомнить, что же сказали по телевизору. Боже мой, что он такого сделал, чтобы попасть в программу «Время»? Кажется, упомянули Политбюро.
Она зажмурилась, пытаясь прогнать видение, но не могла. Словно наяву увидела тесную комнату в Таллинне, всем телом ощутила шершавые казенные простыни и его грубые руки, вновь пережила нестерпимое чувство стыда, унижения.
Ира открыла глаза. Ее щеки были мокрыми от слез. Лицо с экрана исчезло, показывали какие-то трактора.
8 декабря
Лена приехала под утро. Ей еще повезло: их самолет приземлился в Домодедово в четвертом часу ночи как раз перед тем, как аэропорт закрылитемпература в Москве упала до минус тридцати и поднялся густой туман.
Лена внесла с собой в квартиру уличный мороз. Николаева поцеловала ее в ледяную щеку, почувствовав холодное прикосновение локона длинных каштановых волос дочери. Все говорили, что девочка очень похожа на мать. Потому, быть может, что никто не только не видел, но и не слышал об отце Елены.
Они сели на кухнемать кутаясь в халат, дочь так и не сняв сапоги. На плите, посвистывая, закипал чайник.
Что я тебе привезла, мамочка! воскликнула Лена, доставая из сумки небольшой сверток. Ну-ка, разверни.
Под серой упаковочной бумагой оказался кусок белого мягкого сыра. У Николаевой непроизвольно набежали слезы.
Не знаю, дочка, можно ли мне Что скажет Марина Александровна? Ведь она запретила есть сыр, говорит, что это плохо повлияет на мою кровь Зря ты потратилась, сетовала Николаева, а сама улыбалась, ласково поглаживая руку дочери.
Все равно мы его съедим, решительно заявила Лена. Нет, нет, ты сиди, я все сделаю сама.
Девушка была возбуждена, ее так и распирали впечатления о поездке их развеселой компании. Сегодня вечером она обязательно все расскажет Саше. Все до капельки: о новых подружках, об их нарядах, о том, как здорово провели время. И подарок Саше привезла. Ему обязательно понравится, ведь она знает Сашин вкус. Саша, Саша, Саша
Николаева по-матерински видела, что происходит с дочерью. Этому Саше повезло, даже, пожалуй, чересчур, учитывая его нынешнее положение.
Лена выложила сыр на тарелку и поставила перед матерью. Сыр выглядел так аппетитно, что Николаева сглотнула слюну и уже потянулась отрезать себе кусочек, как вдруг на нее накатил приступ тошноты. Она едва успела отвернуться, прежде чем ее неудержимо вырвало. Когда она немного пришла в себя, то ощутила руку дочери, липкий пот, выступивший по всему телу, и страшный озноб.
Лена беззвучно плакала. Завернув сыр в бумагу, она выкинула его в мусорное ведро.
Прости, мамочка. Это я, дура, во всем виновата.
Николаева закрыла глаза, и ее снова стошнило. Как ей хотелось попробовать сыра! Еще пару лет назад она набросилась бы на него и съела все до последней корочки. Но сейчас даже собственная рука не послушалась, отказалась прикоснуться к деликатесу, а организм покарал ее, словно чужую, жестокой болью. Только бы не умереть сейчас, она просто обязана завершить то, что задумала сегодня ночью, а тамвсе равно.
К полудню боль отпустила настолько, что Ира смогла улыбнуться, вспомнив о своем бунте против режима, предписанного ей Мариной Александровной. За окнами ярко светило солнышко, небо было чистымстоял великолепный зимний денек. Николаева снова ощутила решимость. Вчера, увидев то лицо на экране телевизора, она была так потрясена, что долго не могла взять себя в руки. Чем больше она думала, тем больше возникало вопросов. Неужели ее, дуру старую, столько лет водили за нос? Но в глубине души Николаева знала, что она не ошибалась.
В полчетвертого она натянула теплые сапоги, два свитера под пальто и, попрощавшись с дочерью, спустилась на улицу. Только бы не замерзнуть, ожидая автобус.
Но автобус подошел почти сразу, и через полчаса Николаева сошла на Садовом кольце возле Театра кукол. Уже начало смеркаться, зажглись уличные фонари. Ира едва не пропустила нужный ей переулок, ведь столько лет прошло. Вот онстарый обшарпанный дом из красного кирпича. Словно ветерком повеяло от него почти забытой смертельной опасностью.
Все здесь было по-старому, знакомо поскрипывали рассохшиеся ступени деревянной лестницы, лишь надписи на стенах подъезда сменились. А вот и та дверь, даже не надо смотреть на номер квартиры Но когда Ира позвонила, силы оставили ее, ноги подкосились, дыхание перехватило. Она хотела закричать и не смогла. Перевозбуждение и болезнь взяли свое.
Анатоль нашел ее у порога. Он втащил женщину в квартиру, поразившись, насколько она легкая. И лишь уложив на диван в своей комнате, он узнал в ней Иру.
Самого же Анатоля трудно было не узнать, несмотря на прошедшие годы, настолько необычной он обладал внешностью. Даже стоя на коленях перед кушеткой, он громадой нависал над Ирой, выставив вперед густую черную бороду и блестя огромной лысиной.
Открыв глаза, она внимательно изучала каждую черту, каждую морщину его характерного лица. Всех их он учил жизни, кормил, при необходимости защищалв те годы это было настоящим подвигом.
Как он сказал ей тогда, в Таллинне? «До встречи на будущий год в Иерусалиме». Как и Щаранский, он выкрикнул то же самое в зале суда при вынесении приговора. Каждый раз, провожая в Израиль или в лагеря друзей, Ира слышала эти слова.
Она вспоминала печальные сборища на Ленинградском вокзале или в аэропорту. Евреи провожали еврея. Нехитрый скарб упакован в картонные коробки, перевязанные шпагатом, все нажитое распродано и раздарено, во внутреннем кармане последнего в жизни советского пиджака фотография незнакомых заграничных родственников, пара адресов и телефонов. Таможенники издеваются как хотят над жидами и предателями родины: заставляют вывернуть карманы, потом раздеться донага, подзывают кагэбэшников в штатском, чтобы те прочли найденные письма и отобрали фотографии, пинками загоняют в самолетвсе делается от имени государства. Жалкая месть униженной страны, которая, захлопывая за тобой дверь, норовит прищемить тебе пальцы.
По-другому провожали в лагеря. Каждый день во дворе суда собирались родственники и друзья. И каждый день их фотографировали, проверяли паспорта. А когда подъезжал «воронок», все они громко кричали: «Мы здесь, мы с вами!»
Николаева заглянула в глаза Анатоля, пытаясь прочесть его мысли.
Ты зачем сюда заявилась? Постороннему тон мог показаться грубым, но она-то хорошо знала его прямолинейную манеру изъясняться.
Ты мне очень нужен, умоляюще сказала Ира. Я хотела поговорить с тобой.
Поговорить! Ты уже не девочка и знаешь правила игры. Когда лавочка закрытаникаких контактов. Разбежались, и баста.
Я знаю, Анатоль. Она робко дотронулась до его руки. Но вчера я увидела Я растерялась. Для меня это очень важно.
Он поднялся на ноги.
Пойду заварю чай.
Ира наблюдала за ним с дивана: кухней служил отгороженный закуток в углу комнаты. Анатоль поставил чайник на плитку, вымыл чашки в раковине. Почему он так и не женился? А может, он был женат? Никто никогда не осмеливался спросить Интересно, как его зовут? Наверняка не Анатоль. Впрочем, какая разница? Главное, что на него всегда можно было положиться.
Я знаю, почему ты пришла. Анатоль вернулся к дивану и, придвинув стул, сел. Чайные чашки он поставил прямо на пол между ними.
Так ты тоже его видел? Признайся, видел? Значит, я не обозналась.
Ты должна гордиться. Анатоль отвел глаза в сторону, не выдержав Ириного взгляда.
Гордиться?! Ира резко села на диване. О какой гордости ты говоришь? Я отвратительна самой себе. Ты помнишь, что приказал мне сделать? А сейчас сидишь здесь и толкуешь о какой-то гордости.
Анатоль видел, как порозовели ее бледные щеки. Женщина была явно не в себе.
Другого выхода не было, осторожно сказал он. Мы же тогда обо всем договорились. Все дальнейшее лишь подтвердило нашу правоту. Неужели ты не понимаешь, что твоя жертва оказалась оправданной?
Я ненавижу себя, презираю Ради чего я пошла на унижение? Ради людей, которых никогда не видела и не увижу. Что они дали?.. А взяли все! Ты даже не представляешь, как я тогда ненавидела тебя. Я была лишь инструментом в твоих руках, не так ли? Удобным инструментом. А я человек.
Внезапно Николаева осеклась, почувствовав новый прилив тошноты. «Надо быть спокойнее», решила она про себя. Каждый всплеск эмоций кончался у нее одинаково.
Ты не права, сказал Анатоль. Тебе Нам с тобой давно пора забыть обо всем. Мы конченые люди. Он вытер пот со лба.
Да, а кто в этом виноват? Николаева смотрела на него со злостью. Вздумалось англичанам распустить нашу организацию, они и распустили. Только забыли предупредить об этом двух наших товарищей, и тебе пришлось устроить для них несчастный случай. Они ведь знали обо мне и Калягине. Я поймала Калягина, когда он был ничтожеством, а не важной шишкой. Послушать тебя, так он без меня не пролез бы в Политбюро.
Мне нечего добавить. Говори, что нужно, и уходи.
«Как он сдал, подумала Николаева. И я уже старуха».
За окном свирепо завывал ветер, в соседской комнате играло радио. Наступил вечерсамое счастливое время для москвичей. Николаева взглянула на часы. Уже шесть.
Анатоль поерзал на стуле и улыбнулся.
Не стоит ворошить прошлое.
Но слишком хорошо Ира знала этого человека, и его добродушная улыбка не обманывала ее.
Тебя интересует мое будущее? Тогда поговорим о моей дочери, сказала она, глядя ему прямо в глаза.
Хочешь есть?
Нет.
Он сидели уже два часа, большей частью молча. О том, что их связывало, нельзя было говорить вслух. При упоминании любого из имен автоматически включался датчик тревоги, словно вмонтированный в мозге каждого из них. И каждый знал, что на самом деле кроется под казалось бы невинным замечанием собеседника. «Идиотское положение», подумала Ирина.
Ты изменился, Анатоль. Я не чувствую в тебе прежней силы. Что случилось?
Он пожал плечами.
Вернулся к прежнему ремеслу. Анатоль кивнул на стол, где были разложены часы разных марок и размеров. Теперь я снова часовых дел мастер.
Ты дурак, если решил, что у тебя есть будущее. Посмотри на меня, смотри внимательнее. Она обвела пальцем свое лицо. Видишь, я умираю, но готова заняться чем-нибудь более интересным, чем возня с чужими часами. У меня сохранились контакты, обо мне еще не забыли.
Тебе надо уходить, ты и так засиделась. Кто знает, может, они все еще держат меня под колпаком? Тебя кто-нибудь видел в коридоре?
Николаева встала.
Ты не только дурак, Анатоль, но еще и трус. Трус и дурак. Что касается меня, то я так просто не сдамся.
Она тихо, как бы про себя, рассмеялась.
Мой маленький птенчик-министр вырос в большого жирного гуся, залетевшего прямо в Кремль. Слишком много он бегал за юбками, на том и попался, не так ли? Пожалуй, пора зарезать гуся, рождество скоро. Ее голос опустился до шепота, но, казалось, был слышен по всему дому.
Анатоль подошел к ней и положил руку на плечо.
Убери лапы, не трогай меня
Ты не поняла Ира. Он на нашей стороне. Правда. Он служит им, но работает на нас. Как ты, как вы все можете забывать об этом?!
Я все помню. Николаева плюнула на пол. Все.
Анатоль наблюдал из окна, как она вышла на улицу и завернула за угол. В висках гулко пульсировала кровь. В прежние времена у него было железное самообладание, но где они, эти времена? Николаева стала опасной и неконтролируемой. Сейчас она могла разрушить грандиозную операцию, начатую много лет назад. Обращаться к ее рассудку бесполезноболезнь помутила его.
А он думал, что прошлое уже никогда не вернется. С годами исчез нервный тик, спало постоянное напряжение, люди на улице перестали казаться переодетыми агентами КГБ, засыпать удавалось без водки. Теперь налаженная жизнь дала трещину и начала рассыпаться. Анатоль знал, что ему предстоит бессонная ночь.
9 декабря
Под утро Анатоль решился. Он натянул старое черное пальто, надел потертую меховую шапку и осторожно, стараясь не хлопнуть, закрыл за собой дверь. На улице уже появились редкие прохожие.
По пустынному переулку он прошел мимо синагоги, до сих пор единственной действующей в Москве. «Сколько же робких заклинаний, сколько отчаянных проклятий слышали эти стены», подумал Анатоль. До войны они жили неподалеку отсюда. Синагога была чистенькой и тихойнынешнее столпотворение в ней показалась бы тогда диким. Не одну тысячу раз прошагал он по этому переулку за руку с отцом, но так и остался равнодушным к вере предков.