Разве я не люблю тебя? Разве я не доказал тебе свою любовь? Можешь ли ты сказать, что я тебя не люблю? Не можешь. А ты тоже меня любишь? Я хочу это услышать.
Я смотрел фильм, а он смотрел на меня. Он мог видеть меня так же, как я его, с закрытыми глазами. Он меня запомнил. В воспоминаниях Джимми гладил мне волосы, лицо; делал это снова и снова, воруя меняу меня самого. В конце концов он взял меня в рот, и его рот тоже меня запомнил. Я знал, он хочет, чтобы я погладил его рыжевато-блондинистую голову, придавившую мне колено, но я не мог дотронуться до его головы.
Я думал, что уже это забыл. Я хочу умереть. Я уже мертв. Только смерть может сделать так, чтобы этого не происходило.
Бьюсь об заклад: когда ты вырастешь, ты будешь сниматься в кино, а я стану самым большим твоим поклонником.
К концу недели действие документальных фильмов, которые показывали в «Орфеум-Ориентал», переместилось на другой конец света. Муравьед с колючей шерстью, лирохвост, кенгуру, тасманийский сумчатый дьявол, сумчатые летучие мыши, плащеносная ящерицавсе эти создания водились только в Австралии. Австралия была самым маленьким в мире материком или самым большим островом. От других материков ее отделяли океанские просторы. Фильм показывал красивых светловолосых девушек, разгуливающих по австралийским пляжам. Рождественские праздники приходились там на самое жаркое время года, когда нещадно пекло солнце. Поэтому Рождество праздновали не в домах, а на лужайках. За столами сидели улыбающиеся люди. Они махали оператору, снимавшему фильм, и обменивались подарками. А центральная часть Австралии, ее сердце, приходилось на большую пустыню. Австралийские парни очень любили спорт и в состязаниях показывали отличные результаты. Кот Том любил мышонка Джерри, хотя без конца придумывал разные способы его убить. Мышонок Джерри тоже любил кота Тома, но, чтобы спасти свою жизнь, ему приходилось очень быстро бегать; настолько быстро, что он прожег борозду в ковре. Джимми любил меня и уверял, что однажды, когда он уедет, я буду очень сильно по нему скучать. Разве не так?
Скажи, что ты будешь по мне скучать.
Я буду буду скучать
Без тебя я, наверное, с ума сойду. Когда ты вырастешь, ты будешь вспоминать обо мне?
Всякий раз, когда я выходил из зала в фойе и шел мимо билетерши, что отрывала билеты и возвращала посетителям корешки, всякий раз, когда я распахивал дверь кинотеатра и попадал в пекло бульвара Шермана, где солнце висело над домами противоположной стороны, я начисто забывал то, что было внутри темного кинозала. Я не знал, чего хочу. У меня уже были два трупа и В правой руке сохранялось странное ощущение, будто я в течение долгого времени сжимал ладонью и пальцами липкую детскую ручонку. Живи я в Австралии, я был бы блондином, как Алан Лэдд, а на Рождество бегал бы до одурения по залитым солнцем пляжам.
Старшие классы школы прошли для меня, как во сне. Я читал романы, а на предметах, которые мне не нравились, думал о своем. Тем не менее мои отметки становились все лучше и лучше, и в середине выпускного класса из Брауновского университета сообщили, что готовы принять меня учиться на бюджетной основе. Через два года я удивил и разочаровал моих школьных учителей, родителей и их друзей, уйдя из университета, где у меня был завал по всем предметам, кроме английского и истории (по ним я получал только «отлично»). Я был уверен: никто не в состоянии научить меня писать. Я точно знал, чем собираюсь заняться дальше, и из всей студенческой жизни сожалел лишь о ее социальной стороне.
Пять лет я прожил в Провиденсе, обходясь минимумом средств, работая ассистентом в школьной библиотеке и подворовывая по мелочам. В промежутках между работой и концертами местных оркестров я писал, потом рвал написанное и начинал снова. Создание романа представлялось мне парком, у которого один вход. Я входил туда, возвращался назад и входил опять, пока не изучил каждый изгиб дорожки, каждое дерево, каждую шерстинку на шкуре льва. Я наблюдал детали, заставлял их сверкать, а затем возвращал туда, откуда они были извлечены. Когда издательство, куда я послал роман, его отвергло, я перебрался в Нью-Йорк и принялся за другой роман, а по ночам капитально переделывал первый. В тот период я чувствовал себя необычайно счастливым, как путешественник, бредущий навстречу новым землям. На жизнь я зарабатывал, упаковывая книжные бандероли в большом книжном магазине «Стрэнд». Несколько месяцев питался исключительно сухими завтраками с отрубями, куда добавлял арахисовое масло. Когда мою первую книгу приняли к публикации, переехал из однокомнатной квартирки на Нижнем Ист-Сайде в другую, попросторнее, в «квартиру-студию» на Девятой авеню в районе Челси. Там я живу до сих пор. Места в ней хватает для письменного стола, откидной кровати, двух больших книжных полок, ломящихся от книг, полки для стереоаппаратуры и десятков картонных коробок с пластинками. В этой квартире все имеет свое место, там и находится.
Родители так ни разу и не побывали в моем замкнутом аккуратном мире, хотя раз в два-три месяца я говорю с отцом по телефону. За минувшие десять лет я приезжал в город, где вырос, только однаждынавестить мать в больнице, куда она попала после инсульта. Я провел в родительском доме четыре дня и спал в своей старой комнате, а отец спал наверху. После смерти слепого владельца отец купил весь дом. В первый вечер, когда мы с ним сидели, он сказал, что мы оба добились успеха. Во время наших телефонных бесед он рассказывает мне об успехах местных бейсбольных и баскетбольных команд и уважительно спрашивает, как продвигается «новая книга». Я слушаю его и думаю: «Нет, это не мой отец, не тот человек, которого я знал с детства».
Моей старой кровати давно уже не было, и я улегся на двуспальную, где когда-то спали двойняшки. Как сам дом и все, что находилось вокруг него, реальная комната оказалась больше (мне она почему-то запомнилась не такой просторной). Я водил пальцами по обоям, потом стал смотреть на потолок. И тут я увидел мысленную картину: двое людей, запутавшихся в стропах парашюта, падают вниз, забавно переругиваясь друг с другом. Что это: эпизод романа, который я сейчас писал, или подарок из следующего, пока еще невидимого? Наверху скрипели половицы: мой отец расхаживал по территории, некогда принадлежавшей слепому любителю побренчать на пианино. Моя внутренняя погода изменилась, и я начал думать о Мей-Мей Левитт, которую пятнадцать лет назад, в Брауновском университете, знал как Мей-Мей Чёнг.
Оказалось, что она разведена и работает редактором в издательстве, выпускающем массовую литературу. Она прочла в «Таймс» хвалебный отзыв на мой второй роман и позвонила, чтобы поздравить. На этом зыбком, но вполне благонамеренном фундаменте мы начали строить свой долгий и далеко не безоблачный роман (уже не книжный). В родном доме, где прошло детство, я чувствовал себя на редкость скверно. Весь день просидел рядом с матерью, сомневаясь, что она понимает мои слова и вообще узнаёт меня. Нахлынула тоска по Мей-Мей, захотелось ее обнять. Я тосковал по своей целенаправленной, упорядоченной, «не от мира сего» взрослой жизни в Нью-Йорке. Мне захотелось позвонить Мей-Мей, однако время на Среднем Западе двигалось к часу ночи, а в Нью-Йорке было часом больше. Мей-Мей не принадлежала к «совам» и давным-давно спала. Потом я вспомнил больничную палату, подкошенную инсультом мать на узкой койке, и меня обожгло чувство вины: мечтать о любовнице в такое время! Даже подумалось (краткий миг наваждения), что я обязан остаться здесь и делать все возможное для возвращения матери к полноценной жизни и поддержать отца. Впрочем, я и так поддерживал его с тех пор, как он вышел на пенсию. И тут я вспомнил, как часто бывало, рыжеволосого мальчишку в красной шерстяной рубашке. Лоб и грудь сразу же покрылись потом.
А дальше со мной случилось что-то ужасное. Я хотел встать и пойти в ванную, но обнаружил, что не могу пошевелиться. Руки и ноги словно залили бетоном, они стали безжизненными и не двигались. Может, вслед за матерью и меня сразил инсульт? Я не мог даже закричатьпарализовало горло. Изо всех сил пытался сползти с двуспальной кровати. Обоняние работало, и нос улавливал запах готовящегося попкорна и разогретого масла Где-то совсем рядом, буквально за углом, кто-то невидимый мне жарил попкорн. Неподвижное тело вновь покрылось потом, отчего простыни и наволочка сделались липкими и холодными.
Я увидел, словно эпизод романа, себя семилетним мальчишкой, топчущимся возле дверей кинотеатра в нескольких кварталах от этого дома. В небе застыл раскаленный желтый солнечный диск, выжигавший жизнь на всем широком бульваре. Я увидел себя отворачивающимся от дверей; живот забурлил от дыма подземных пожаров. Потом я семилетний побежал. К горлу подступала тошнота, задергались руки и ноги. Я скатился с кровати, сумел доползти по коридору до ванной, закрыл дверь, и меня вырвало прямо в унитаз.
Сейчас, когда это пишу, мне сорок три года. За двадцать без малого лет я написал пять романов; «только» пять, и каждый последующий давался мне труднее предыдущего. Чтобы сохранять этот «прихрамывающий» темп и выдавать каждые четыре года по роману, я должен ежедневно проводить за письменным столом не менее шести часов; я должен израсходовать сотни пачек бумаги для пишущих машинок, исписать десятки больших блокнотов с желтоватыми страницами, извести целый лес карандашей и мили копирки. Этонеистовое, всепоглощающее занятие. Каждое предложение нужно проверить три или четыре раза, пока оно, будто лошадь, возьмет барьер. Суть каждой фразыбыть стрелой, направленной в потаенный центр книги. Чтобы найти свой путь в потаенный центр, я должен держать в памяти всю книгу, ее ритм и каждую деталь. Этот процесс «всестороннего запоминания»самая главная, самая важная задача жизни.
Книги получают хвалебные отзывы, хотя мне кажется, что рецензенты пишут совсем о других, более прямолинейных романах. Яодин из тех писателей, чьи успехи приносят издателям денежные потоки от продажи бестселлеров. Как-то я задумался: каково общее представление обо мне, если нечто подобное существует?
Наверное, я кажусь людям кем-то вроде художника-затворника, наносящего сотни крошечных, гротескных, фантастических деталей на каждый квадратный дюйм холста (мои книги по-старомодному длинны). Я преподаю в нескольких колледжах, обучая писательскому ремеслу, читаю лекции и получаю скромные гранты. Этого достаточно, более чем достаточно. Постоянно сталкиваюсь с явлением, которое меня в одинаковой степени изумляет и раздражает: на презентациях и семинарах я встречаю молодых писателей, завидующих моей жизни.
На одной из конференций ко мне обратилась молодая женщина:
Если бы вы давали мне совет я имею в виду, настоящий совет, а не всякие банальные слова вроде «продолжайте писать» каким был бы ваш совет? Что, по-вашему, я должна была бы делать?
Я ответил, что дам ей совет, но не на словах, а в письменном виде. Взяв информационную листовку конференции, я напечатал на чистой оборотной стороне несколько слов.
Прочтите это после того, как выйдете из зала, сказал я, подавая женщине листовку.
Она послушно сложила листок и убрала в сумочку. Вот что я напечатал ей: «Побольше ходите в кино».
В воскресенье, после субботнего путешествия на пароме, я не мог ни разу ударить по мячу: глаза постоянно закрывались, и как только веки опускались, на меня обрушивалась лавина ярких картинок. Они были словно кадры фильмов, воспроизводящиеся сами по себе, без малейшего участия с моей стороны. Руки настолько тяжелели, что было не поднять бейсбольную биту. Отца это привело в уныние. Я плелся за ним домой, где повалился на диван и проспал до обеда. Снилось, что я нахожусь внутри большого деревянного ящика, откуда невозможно выйти, и рисую на его стенках цветные картинки: деревья, солнце, широкие поля, горы и реки. Мои братья не умели жить без шума и криков, но в тот день их вопли и визги заставляли меня подпрыгивать.
С нашим парнем что-то неладно, сказал отец.
Когда мать спросила, хочу ли я в понедельник пойти на площадку Летней школы, у меня свело живот. Я сказал, что обязательно пойду и стал уверять ее и отца, что прекрасно себя чувствую. Из моего рта выкатывались фразы, не значащие ничего, или полное вранье. Стало стыдно, и я решил, что завтра обязательно пойду на площадку, и мысленно увидел ее черный асфальт, где в дальнем конце двигались фигурки ребят. Сразу после обеда я лег спать. Мать опустила жалюзи, погасила свет и, наконец, оставила меня одного. Сверху послышались звукикакое-то звериное подобие музыки, бесцельные удары по клавишам пианино. Я знал лишь, что мне страшно, но не знал почему. Завтра нужно куда-то пойти. Куда именноя не помнил, пока мои пальцы как будто не ощутили бархат кресла, крайнего слева, на поперечном проходе. Перед глазами замелькали черно-белые кадры, умышленно подобранные так, чтобы вызвать страх. Я смотрел их две недели подряд: это была кинореклама фильма «Хитч-хайкер» с Эдмундом О'Брайеном в главной роли. Муравьед и сумчатая летучая мышь встречаются только в Австралии.
Как мне хотелось, чтобы сейчас в комнату вошел Алан Лэдд, «Эд Адамс», держа наготове своей репортерский блокнот и карандаш. Я знал: мне нужно что-то вспомнить, но не знал, что именно.
Через несколько часов дверь открылась, и в комнату вбежали двойняшки, которых мать уже успела переодеть в пижамы и заставить вычистить зубы. Хлопнула входная дверьэто отец отправился в турне по барам. В кухне мать гладила рубашки и говорила сама с собой знакомым недовольным голосом. Двойняшки угомонились и заснули. Я слышал, как мать убрала гладильную доску и прошла по коридору в гостиную.
Я увидел «Эда Адамса», спокойно прохаживающимся по тротуару возле нашего дома Божественно элегантного, в своем безупречном сером костюме. «Эд» дошел до конца квартала, достал сигарету, наклонился, озаренный сияющим крутом от пламени зажигалки, затем выпустил дым и ушел. Я понял, что спал, лишь когда входная дверь хлопнула вторично и разбудила меня.
Утром отец, как всегда, забарабанил кулаком в дверь нашей комнаты. Двойняшки вскочили с кровати и радостно завопили, мгновенно наполнившись энергией. Как в мультфильме, в комнату вползали видимые полоски запаха жарящегося бекона. Братья помчались в ванную, откуда вскоре донесся шум воды в умывальнике и смывном бачке. Мать, как всегда, торопилась, одевая двойняшек, успевая курить сигарету. Мне она сказала:
Раз ты сам решил идти на площадку, иди. Только не опоздай.
В доме открывались и шумно закрывались двери. Отец кричал из кухни, чтобы я не залеживался. Я кое-как выбрался из кровати, умылся и сел за стол, где меня уже ждала миска овсянки. Отец курил и не смотрел на меня. Овсянка отдавала прелыми листьями.
Ты только послушай, как этот кретин издевается над пианино, сказал отец.
Потом он выложил на стол пару двадцатипятицентовиков и напомнил, чтобы я не потерял по дороге деньги.
Когда он ушел, я заперся в нашей комнате. Наверху нудно тренькало пианино, и его звук был похож на звуковую дорожку фильма. В кухонной раковине гремели чашки и тарелки, мебель двигалась сама собой, высматривая, кого бы догнать и убить. «Люби меня, люби меня», взывал приемник, стоящий в окружении целого семейства коричнево-белых фарфоровых спаниелей. Я услышал еще один звуклегкий, шуршащий, похожий на шепот. По гостиной двигалась лампа, а может, летал какой-то журнал.
Я все это придумываю сам, сказал я себе и постарался сосредоточиться на комиксе о Черном Ястребе.
Картинки на страницах комикса покачивались и таяли. «Люби меня!»кричал из кабины своего истребителя Черный Ястреб и резко шел на снижение, чтобы уничтожить гнездо желтых узкоглазых злодеев. За окнами бушевал пожар, пытавшийся поглотить весь мир. Когда я бросил комикс и закрыл глаза, все звуки прекратились, и я услышал парящую надо мной тишину, полную сосредоточенного внимания. Даже Черный Ястреб, перепоясанный ремнем, замер в кабине самолета, вслушиваясь в то, что я делаю.
Солнце уже жарило, но сквозь густую дымку. Я шел по бульвару Шермана к «Орфеум-Ориентал». Мир вокруг застыл, словно картинка комикса. Потом я заметил, что машины на проезжей части и редкие прохожие на бульваре вовсе не замерли, а движутся, но очень-очень медленно. Мужчины приподнимали ногу вместе с брючиной, сгибали ее в колене затем неспешно опускали. Отвороты брючин медленно поднимались над ботинками, а ботинки плыли в воздухе, похожие на лапу кота Тома, когда он тянулся к мышонку Джерри. Теплая, пятнистая шкура бульвара Шермана Я подумал, что вот так и буду без конца идти по этому бульвару, двигаясь мимо едва ползущих машин, идущих людей, мимо кинотеатра и винного магазина, через ворота парка, мимо лягушатника и качелей, слонов и голодных львов, тайной лужайки, где я доводил отца до белого каления своей бейсбольной тупостью, вязовк другим воротам в дальнем конце парка; мимо стоявших там больших домов, витрин, лужаек с пластмассовыми бассейнами и датскими велосипедами, мимо идущих под откос поездов и баскетбольных щитов, вылезающих из машин людей, черных, залитых асфальтом игровых площадок с бегающими детьми. Дальше будут поля и оживленные рынки, желтые тракторы с громадными колесами, втулки которых, как клочья шерсти, покрывают комья застывшей глины, говорящие кошки и пугливые львы на телегах, груженных высокими стогами сена, густые леса, где заблудившиеся дети по рассыпанным крошкам находят путь к пряничной двери, другие города, где никто меня не увидит, поскольку никто не знает моего имени. Я пройду мимо всего и всех.