Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен - Юлиан Семенович Семенов 11 стр.

 А я что-то не помню. Представьтесь, пожалуйста

 Яков Шелехес Мой брат, Исай, умер в девятнадцатом году, в бытность секретарем Курского губкома, от голодного туберкулеза А я бриллианты сортировал

Он распахнул дверь в хранилище драгоценных камней, Козловская задержалась на пороге:

 Простите Исая я знала, это был великолепный товарищ У меня слаба память на лица

Шелехес начал рассыпать перед Козловской камни, они высверкивали  глубинно и таинственно  при неярком свете электрических ламп, и Шелехес  помимо своей воли  понизил голос:

 Вот это романовские изумруды, они с редкостной синевой, а потому их реальная стоимость практически не может быть определена. Камни, по-моему, привезены в семнадцатом веке и не иначе как из Индии.

 Здесь очень душно, вы не находите?  спросила Козловская, и Шелехес от ее спокойного голоса, от того, что она так рассеянно смотрела на камни, растерялся:

 Где душно?

 Здесь,  ответила Козловская.  И ужасно пахнет нафталином.

 Это от коробочек, мы сафьян пересыпаем нафталином, чтобы сохранить все в целости. Раньше коробочки делались на заказ в Бельгии, подбирались соответствующие оттенки сафьяна  особого, ворсистого, не ранящего камни

 Вы поэт своего дела,  улыбнулась Козловская,  будете моим добрым гидом.

 С удовольствием. Хотите посмотреть золото?

 Меня, право, не очень все это интересует

А Пожамчи в это время водил по золотому отделу Газаряна и Потапова, рассыпая перед ними монеты, портсигары, кольца, брелоки, часы. Сам Пожамчи золота не любил, считал его тяжелым и неинтересным, откровенно купеческим, без той внутренней тайны, которая была сокрыта в каждом камне.

Так же как Шелехес, он жадно вглядывался в лица контролеров, рассыпая перед ними диковинные богатства.

 Чье это раньше было?  спросил Потапов, видимо из матросов, шагавший вразвалку, чуть косолапо.

 Буржуев,  ответил Газарян,  чье же еще, по-твоему?

 А сколько, к примеру, этот портсигар потянет?

 Смотря на каком рынке. Рынков-то много: и оптовый, и черный, и международный На черном рынке этот портсигар больших денег стоит, но я с черным никогда связан не был, не знаю, а ежели перевести на международный, то долларов девятьсот выньте и не грешите,  ответил Пожамчи.

 А это сколько  девятьсот долларов? Там вон и камушки всякие в него вделаны

 Ну, камушки эти особой цены не имеют, настоящие камни стараются не прятать в оправу, чтобы дать возможность играть граням Здесь важна форма  видите, как хорошо в ладонь ложится? Ну и вес, конечно. Половине Гохрана,  засмеялся Пожамчи,  можно коронки вставить из этого портсигара.

Когда Пожамчи закончил экскурсию и объявил контролерам, из чего исходят оценщики, определяя истинную стоимость той или иной драгоценности, Потапов недоуменно вздохнул:

 На это золото хлебушка можно всей России купить, чего же мы голодаем?

 Ну, это не нашего ума дело,  возразил Пожамчи,  правительство знает, куда золото тратить, там люди высокого ума сидят и об народе не меньше нас думают

 Как будем организовывать работу?  спросил Газарян.

 Как вам покажется нужным, товарищ,  ответил Пожамчи.

 Я думаю, оценку вы будете производить самостоятельно,  продолжал Газарян,  но в нашем присутствии, и, если у нас возникнут какие-то вопросы, будете давать объяснения, при надобности  письменные.

 Совершенно с вами согласен, товарищ, совершенно согласен.

Возвращаясь из Гохрана, Пожамчи и Шелехес обменялись впечатлениями:

 По-моему, ничего страшного не произошло,  раздумчиво говорил Шелехес,  и счастье, что на бриллианты поставили бабу. Методика проста: она интеллигентна  следовательно, доверчива. Она партийка  следовательно, беспочвенные подозрения будут ею отвергаться: по их морали  я это вывел из общения с братцами  нет ничего обидней беспочвенных подозрений. Она близорука  следовательно, уследить за пальцевыми манипуляциями,  Шелехес усмехнулся,  не сможет, даже если бы ей приказали следить за нами во все глаза, вы уж мне поверьте

 Да я уж верю,  улыбнулся Пожамчи, хотя Шелехесу он не верил. Он сделал для себя вывод, что теперь, когда к ним посадили контролеров, все покатится под гору: первый контроль предполагает последующий, и чем дальше, тем наверняка жестче он будет осуществляться. И Пожамчи решил при первом же удобном случае бежать. Случай подвернулся нежданно-негаданно. Наркомфин Крестинский поручил ему поехать в Ревель, к Литвинову, с бриллиантами. И надо же ему было встретить Воронцова на границе!

Однако по прошествии месяца после прихода контролеров РКИ в Гохран обстановка там стала лучше и чище  исчез дух взаимной подозрительности.

Альский попросил Козловскую и Газаряна написать свои заключения о проделанной работе и о том, как «прижились» в системе Гохрана те контролеры, которые туда были направлены. Оба старших инспектора представили Альскому докладные, в которых категорически утверждали, что все налажено, работа идет нормально, организовано дело надежно и никаких хищений нет, да и быть не может.

Эти докладные со своим сопроводительным письмом Альский отправил Фотиевой  для Ленина. Не верить сообщениям сталинских инспекторов РКИ не было никаких оснований, и поэтому в картотеке Секретариата СНК карточка Гохрана была вынута из отделения «Особо срочных».

Пути-дороги

С отцом Всеволод простился на вокзале. На людях они совестились обниматься и поэтому стояли близко-близко; и рука отца была в холодных руках Всеволода, и он то больно сжимал ее, то нежно гладил, и было горько ему ощущать, как она суха и худа  эта отцовская рука, и как слаба она и беззащитна.

 Ты вернешься, папочка, и я к тому времени буду дома,  тихо говорил Всеволод,  и мы с тобой вместе уедем куда-нибудь в деревню, и там поживем вместе  только ты и я, и никого больше, да?

 Да,  так же тихо отвечал Владимир Александрович,  как раньше, Севушка.

 Гулять будем по лесу и на сеновале спать

 А я буду мурашей разглядывать. Мечтаю долго и близко смотреть на мураша в лесу  ничего больше не хочу

Паровоз загудел, вагоны, перелязгивая ржавыми буферами, резко дернулись, быстро взяли с места, потом ход свой замедлили, и отец, стоявший на площадке, успел пошутить:

 Видишь, у нас даже вагоны должны утрясать вопросы с паровозом. Сплошные согласования и утверждения

Всеволод долго шел за вагоном  до тех пор, пока мог видеть лицо отца.

Бокий ждал Всеволода в комнате Транспортной ЧК Балтийской дороги: поезд Всеволода уходил через полчаса.

Владимиров должен был добраться до Петрограда, а там Севзап ЧК обеспечивала его «окном» на границе.

 Сева,  негромко, во второй раз уже, повторял Бокий.  Пожалуйста, будь очень осторожен. Блеск твой хорош дома, там будь незаметен. Характер у тебя отцовский  ты немедленно лезешь в любую драку. Запомни: ничего, кроме проверки данных Стопанского. Я не очень-то верю, что кто-то из наших дипломатов может работать на Антанту. Скорее всего, поляк имел в виду кого-то из шоферов, секретарей  словом, тех, кто просто-напросто служит в здании. Рекомендательные письма в Ревель тебе передадут на границе. Там же тебе дадут записную книжку. Отбросив первую цифру и отняв от последней «2», ты получишь номер телефона нашего резидента Романа.

 Ясно.

 Теперь вот что,  Бокий передал Всеволоду пачку папирос,  здесь, во второй прокладке, фото наших людей, которые бывали в Ревеле. Других не было. Пусть посмотрят наши друзья, кто из этих семи человек встречался с Воронцовым в «Золотой кроне»  это важно; соображений у наших товарищей много, а фактов, увы, нет

 Это показать Роману?

 Да. Он знает, через кого все это перепроверить вполне надежно, он тебя сведет с друзьями

 В случае, если завяжется интересная комбинация, ждать указаний от вас или вы положитесь на меня?

 Мы привыкли полагаться на тебя, но не лезь в петлю.

 Ни в коем случае  улыбнулся Всеволод.  Я страдал горлом с детства

К вагону Бокий провожать Всеволода не стал: не надо провожать Максима Максимовича Исаева члену коллегии ВЧК Бокию. Ведь Максим Максимович Исаев не с пустыми руками едет в Ревель, а как член кадетского подполья: стоит ли вместе показываться чекисту и контрреволюционеру? Никак этого делать не стоит  так считали оба они, потому и попрощались в маленькой комнате, где окна были плотно зашторены.

Сначала, как только Никандрова втолкнули в камеру серыми, тщательно прокрашенными масляной краской стенами, низким потолком и маленьким оконцем, забранным частой решеткой, он начал буянить и молотить кулаками в дверь, обитую листовым светлым железом. В голове еще мелькнуло: «Как в гастрономии, где разделывают туши».

 Палачи!  истошно кричал Никандров.  Опричники! Собаки! Чекистские наймиты!

Хмель еще из него не вышел. Под утро, прощаясь с Лидой Боссэ и ее липким спутником, которым она явно тяготилась, они заехали на вокзал и там выпили еще по стакану водки, поэтому чувствования Никандрова сейчас были особенно обострены и ранимы. Его и в России тяготило бессилие в столкновении с обстоятельствами; он даже вывел философию, смысл которой заключался в том, что человек  всегда и везде  бессилен перед обстоятельствами, он их подданный и раб. А восстанет  так сомнут и уничтожат. Дома он эту философию выстроил, проживая в мансарде  на свободе, впроголодь,  но издавая время от времени книжки своих эссе; забытый критикой, но окруженный вниманием и заботой почитателей  и паспорт-то он получил от комиссара, который с большой уважительностью говорил о его работах, особенно в области исторических исследований.

В том, что на его крики никто не реагировал, в том, что он ждал совсем другого  звонков издателей, номера в «Савойе», заинтересованных звонков ревельских и аккредитованных здесь европейских журналистов,  во всем этом было нечто такое жестокое и оскорбительное, что превратило Никандрова в животное: он упал на холодный каменный пол и начал кататься, рвать на себе одежду, а потом истерика сменилась обморочной усталостью, и он уснул, голодно вырвав желчью и водкой: ели мало, больше всю ночь пили

Следователь политической части ревельской полиции Август Францевич Шварцвассер был человек мягкий и сговорчивый. От остальных коллег его отличала лишь одна черта  он был неутомимым выдумщиком и в глубине души мечтал сделаться писателем, автором остросюжетных романов наподобие Конан Дойла.

Именно к нему и попали бумаги, отобранные при обыске у Никандрова. Установив, что захвачен на квартире у Воронцова литератор, только-только эмигрировавший из Совдепии, Август Францевич было подписал постановление на его немедленное  с обязательным формальным извинением  освобождение, однако, когда филеры передали своему начальнику данные сегодняшней ночи, следователь призадумался и долго сидел на подоконнике, мурлыча мотив из «Цыганского барона». Задуматься было над чем: во-первых, убит Юрла, проведший весь вечер в обществе эмигрантов и поэтов, один из которых настроен пробольшевистски; во-вторых, Никандров, как выяснилось, был дружен с Воронцовым, который  и это ни для кого не составляло секрета  был лидером боевиков в русской монархической эмиграции; в-третьих,  и это больше всего удивило следователя,  как мог быть столь спокойно выпущен из Совдепии человек, который так дружен с лидером эмиграции. За эмигрантскими лидерами большевики следили особенно тщательно и прекрасно знали не только их родственников, но и всех друзей, а порой и просто знакомых. При этом Август Францевич особо выделил и покойного Юрла, убийством которого пока что занималась криминальная полиция; известный журналист в свое время отбывал каторгу в Якутии за социалистическую, правда несколько национально окрашенную, деятельность; позже, впрочем, отошел от движения. Хотя это не мешало ему оказывать помощь  подчас финансовую, самую что ни на есть серьезную, эстонским леворадикальным оппозиционерам

Идея, сюжет возникали в голове Августа Францевича неожиданно: словно бы появлялся пейзаж на фотографическом стекле, которое опущено в проявитель. Сначала полная белизна, потом затемнение, а после  поначалу осторожно, а затем все более рельефно вырисовывающийся пейзаж; лица Август Францевич фотографировать не любил, ибо всегда, даже за портретом жены, ему виделся тюремный «фас и профиль» и обязательно  отпечатки пальцев, сделанные жирно и неаккуратно.

Сведя воедино  неторопливо и обстоятельно  все известное ему, Шварцвассер придумал довольно стройную и весьма перспективную версию. Он знал уже о визите русского посла к президенту  об этом в секретной полиции узнавали немедленно; он знал, что Литвинов сообщил президенту точные данные о русской эмиграции, и в частности о Воронцове, которого в Москве считали врагом номер один в ревельских русских кругах; сходилось и то, что Воронцов, Юрла и Никандров, отчего-то отпущенный Москвой с легкостью необыкновенной за границу, провели вместе весь вечер накануне загадочной гибели журналиста. И все это прочно базировалось на предписании главы правительства задержать Воронцова и еще шестерых его наиболее близких товарищей, а потом по прошествии определенного времени, выпустить, предписав тем не менее покинуть в ближайшее же время пределы Эстонской республики.

«Удобная комбинация для ЧК,  воодушевляясь, чувствуя впереди нечто интересное, сложное и запутанное, продолжал рассуждать Август Францевич.  Они внедряют своего человека в самую сердцевину белого движения. Чем Никандров не подходящая для этого фигура? Что ни на есть подходящая. И, если я отберу у него подобного рода признание, тогда можно будет продолжить операцию и заявить Москве протест по поводу засылки своих агентов. Мы тогда сможем и впредь отметать все нападки Кремля по поводу белой эмиграции: вы сами ее плодите, а на нас за это валите вину».

Концепция показалась Августу Францевичу до того интересной, что он не стал перепроверять себя: вдохновение  мать успеха, и попросил конвой немедленно доставить к нему арестованного писателя.

Никандрова он встретил обворожительной, несколько даже кокетливой улыбкой, приказал подать чаю с лимоном, посетовав при этом:

 Когда мы входили в состав империи, чай был куда как дешевле и лучше качеством. Сейчас, знаете ли, Альбион дерет с нас три шкуры за индийские сорта, а налогоплательщики бранят за это наше бедное правительство.

Никандров, вперившись яростным взглядом в добродушное личико Августа Францевича, взорвался:

 При чем тут чай?! Я спрашиваю  на каком основании я арестован?! У вас что тут, Совдепия или правопорядок?! Это же возмутительно! Литератора российского швыряют без всякого повода в острог! Мировое общественное мнение удивится, узнав об этом!

 А почему, собственно, мировое общественное мнение должно узнать об этом? От кого?

 От меня! Я не бессловесен! Я литеру умею складывать не только в рапорты  я писать умею, писать!

 Ну, что ж Мне будет в высшей степени интересно читать ваши импровизы. Только на чем станете писать? И чем?

 Да что же это такое?! Господи, во сне я, что ли?!  закричал Никандров.  Что происходит?!

 Если вы будете продолжать истерику, я прикажу вас посадить в карцер,  по-прежнему улыбчиво сказал Шварцвассер.

 Ах ты сволочь розовая!  заревел Никандров.  Большевистская собака! Мало вас в Москве  вы и здесь нас терзаете?!

Не соображая уже, что делает  сказалось нервное напряжение последних месяцев, пока он ждал паспорта, по ночам тоскливо и затаенно отсчитывая минуты и гадая, выйдет или не выйдет, чет-нечет,  Никандров схватил тяжелую чернильницу и швырнул ее в аккуратное, розовое личико маленького человека, сидевшего за столом. Август Францевич едва успел вскинуть руки, и это, вероятно, спасло ему жизнь. Не смягчи он удар  граненое стекло рассекло бы ему висок; а так чернильница оглушительно и до зелени жутко ударила его в лоб, кровь смешалась с черной тушью. Шварцвассер пронзительно закричал, Никандров кинулся к нему, желая помочь, испугавшись того, что сделал, и отрезвел до липкой, потной безысходности.

Вбежавшие коллеги и стражники кинулись на Никандрова, повалили его и начали бить, тупо и бессмысленно, поначалу не больно из-за того, что било слишком много народу, но потом, связанного, его уволокли в подвал и там изуродовали так, что он поседел и охрип.