Какую перчатку? не понял Никодим Васильевич.
Это так вызывали на дуэль, объяснила Нина, когда люди решали стреляться друг с другом. Один из них кидал к ногам другого перчатку.
Так подыми да и не стреляйся, сказал сторож. По-любовному, что ль, нельзя? Все бы стреляться людишкам, все бы стреляться. Колотим друг друга, а нешто белый враг Расее? Мой брат белый был; мужик, подчиненный приказу, как ему скажут, так он и поступит. Так рази он враг Расее-то? Нешто всем русским сговориться вместях нельзя было?
Иногда это очень трудно сделать, ответил Владимиров, отчего-то вздохнув.
А где теперь ваш брат? спросила Нина.
Убили его бандиты
Кого вы называете бандитами? Белых или красных?
Никодим Васильевич внимательно посмотрел на девушку и медленно ответил:
Бандитом, доченька, я считаю бандита, потому как он злодей.
Ниночка, сказал Владимиров, я провожу вас, уже поздно.
Как Нина ни отговаривалась, Владимиров пошел ее провожать. Жила девушка далеко, возле вокзала, но ей сейчас надо было обязательно в ЧК, чтобы рассказать Унаняну об Исаеве, белом офицере, который оказался сыном этого доброго старика.
Поэтому девушка попрощалась с Владимировым возле двухэтажного дома в центре, неподалеку от чрезвычайки, и зашла в подъезд. Подождав, пока старик уйдет, Нина выглянула из парадного, убедилась, что Владимиров направился к себе, и побежала в ЧК.
Владимиров же оглянулся потому, что ему было приятно вспоминать девичье нежное личико. Удивленный, он увидел, что Нина забежала в дом, третий от того, где они только что попрощались. Он решил, не испугал ли кто девушку в ее подъезде, и, сжимая в левой руке свою сучковатую палку правая у него была три года назад парализована, быстро двинулся обратно. Он распахнул ногой дверь, достал спичку, осветил все вокруг, поднялся на второй этаж: здесь никого не было.
Владимиров недоуменно подошел к тому дому, куда забежала Нина.
На фронтоне, возле двери, обитой клеенкой, он увидел надпись: «Всесибирская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности».
Владимир Александрович открыл дверь. Дорогу ему преградил часовой с винтовкой. Нины и здесь не было.
Пропуск, сказал часовой.
Тут Ниночка, девушка
Кривошеина? Она вас что вызывала?
Нет, вздохнул Владимиров, не вызывала.
Он вышел на улицу. Морозило. Луна была низкая, белая. Лед на лужицах искрился синими узорами. Перекрикивались паровозы на вокзале. В городе было тихо и пусто.
Сначала Владимиров почувствовал гнев. Потом ему стало противно. Он хотел было уйти, по после решил дождаться эту агентшу и посмотреть ей в глаза.
Нина долго составляла шифровку в Москву, потом сидела в кабинете у Сергея Мамиконовича Унаняна и рассуждала вслух будто с собою:
Он такой милый, этот Владимиров. Я сейчас себе места не нахожу, словно я предательница и дрянь.
Вы бы ему поверили?
По-человечески да.
Как это можно делить себя на человеческое и нечеловеческое? Я ставлю вопрос конкретно.
Я не знаю, что из Москвы ответят Если скажут, что им известно о его сыне Если нам скажут, что он не скрывал этого
Тогда, перебил ее Унанян, можно верить даже в черта с рогами! Нет, изволь ответить себе, не уповая на Москву!
Выйдя из ЧК, Нина увидела Владимирова, и ей сразу стало легче, потому что она решила, что старик следил за ней. Он пересек мостовую.
Я обязан сказать вам, что вы нечестный, испорченный человек, хотя еще очень маленький! Я не следил за вами; мне показалось, что вас кто-то испугал в том подъезде, только поэтому я вернулся Я отвык от того, чтобы «проверяться», поскольку мой сын работает у Дзержинского и мне, видимо, верят
Что?! перебила его Нина. Что вы сказали?!
И, неожиданно для самой себя, она поднялась на цыпочки и стала целовать Владимира Александровича быстрыми, детскими поцелуями в лоб, в холодный нос, в губы и колючие щеки
И сын
Редактор газеты «Народное дело» Григорий Федорович Вахт, предложив посетителю присесть, раскрыл конверт и быстро пробежал письмо.
«Милый Григорий! Податель этой весточки Максим Максимович Исаев (быть может, Вы с ним встречались в Цюрихе, он там был в эмиграции, совсем еще юным). Я и мои друзья настояли, чтобы Исаев ушел из России. Пожалуйста, окажите ему содействие и помощь.
Искренне Ваш Урусов».
Вахт перечитал письмо дважды; князь Урусов, бывший товарищ министра Временного правительства, арестованный, судимый и оправданный трибуналом, был человек широко известный в эмиграции и, несмотря на фразочку в чекистском отчете о процессе «в связи с раскаянием Урусова и желанием его сотрудничать с Советской властью из-под стражи освободить», по-прежнему уважаемый. Никто не верил, что Урусов добровольно согласился на сотрудничество с большевиками. Поэтому фраза в отчете о процессе вызвала еще большее сочувствие к несчастному князю, против которого, по мнению эмиграции, чекисты применили особо садистский прием компрометацию в глазах свободно думающей России.
Как добирались, Максим Максимович? спросил Вахт.
На животе, улыбнулся Исаев, мимо пограничников.
Документы у вас как?
С документами плохо.
Понимаю. Рассчитываете на помощь?
Да.
Вы ведь не член нашей партии?
Я беспартийный, думаю, эсеры и октябристы кончат свои дискуссии в Москве, когда соберется Учредительное собрание Нет?
Мы придерживаемся иной концепции
Поскольку планы у меня конкретные, хотелось бы подумать о приобретении хороших документов.
Это почти невозможно.
Тогда, вероятно, вы посоветуете, как разумнее поступить: сжечь мои бумаги и обратиться в полицию за новыми? Или месяца два можно прожить на нелегалке?
А потом?
Я не рассчитываю здесь надолго задерживаться.
Вахт поднялся из-за стола и прикрыл маленькую скрипучую дверь, которая вела в соседнюю комнатенку, где сидели три человека весь редакционный коллектив органа эсеров «Северо-Западной провинции России».
Там, по-моему, посетители, а при них о возвращении на родину говорить не следует.
Вы правы.
Урусов не написал, отчего вам пришлось уйти
За мной начали топать
По поводу заявления в здешнюю полицию Мы, признаться, такого метода не пробовали Вы сможете рассказать им о ваших последних годах: где жили, чем снимались?
Жил в Москве и в Сибири, работал при штабе Колчака, в его пресс-группе, потом скрывался.
С кем вы работали в пресс-группе Колчака?
С Николаем Ивановичем Ванюшиным.
Ванюшин личность калоритнейшая, ответил Вахт, и хотя мы с ним идеологические противники, но по-человечески давно дружны.
Да Жаль его, сыграл Исаев, знавший, что Ванюшин сейчас в Харбине, погиб он нелепо.
Он жив, Господь с вами, сразу же ответил Вахт. Мы недавно имели от него весточку из Китая
Не может быть?! А мне Поплавский клялся, что он умер от тифа Адрес у вас есть?
Я дам вам адрес, ответил Вахт, и впервые за весь разговор его глаза смягчились, утратив настороженную подозрительность. Поплавский, кстати, как поживает?
У меня нет связей с ЧК, ответил Максим Максимович. Будь я связан с ними, я бы ответил вам, как себя чувствует человек в Лубянском подвале
Когда это случилось? спросил Вахт, и Максим Максимович понял, что редактору известно об аресте Поплавского. И он еще раз убедился в том, что линию свою раскручивает правильно, уважительно подставляясь под проверку эсера.
Когда это случилось? переспросил Максим Максимович. Сейчас я отвечу точно весною
Вы, вероятно, голодны, Максим Максимович?
Не скрою весьма. Не смею вас обременять финансовыми делами: у меня есть два бриллианта. Как здесь легко реализовать драгоценности?
Никогда не имел драгоценностей А вот обедом, пожалуйста, не отказывайтесь, угощу.
Максим Максимович отметил, что Вахт повел его не в тот ресторан, который был расположен рядом с редакцией, а в маленькое полуподвальное кафе.
Тут перекусим, сказал Вахт, здесь дают блины с творогом и сливки с вареньем.
Исаев кивнул на газету, торчавшую из кармана Вахта.
Вы не позволите проглядеть свежий номер? Мы там без вольного слова несколько заволосатели и омамонтились.
Исаев заметил, как лицо редактора мгновенно озарилось гордостью он с готовностью протянул Исаеву газету, вздохнув:
Хочется жить, когда знаешь, что труд твой нужен.
Исаев быстро просмотрел газету: «По нашим данным, в этом месяце цены на псковском рынке были следующими: фунт хлеба 450500 рублей, пуд картофеля 4500 рублей, фунт свинины 5000 рублей, бутылка молока 700 рублей, десяток яиц 3500 рублей»; «Вчера в Ревель прибыл новый транспорт с золотом из России всего 600 пудов. Вагон подан в гавань, где золото было перегружено на пароход Калевипоэг. Пароход следует в Стокгольм, а оттуда, по имеющимся сведениям, в Берлин, где золото будет перековано в соврубли»; «Представитель одной из великих держав прибыл в Москву, чтобы вести переговоры о реорганизации Советского правительства. Смысл предстоящей организации смещение Ленина и Троцкого; вся полнота власти будет сосредоточена в руках нового премьера Красина. Вероятно, потребуют удаления из правительства наиболее экстремистских элементов. В случае, если эти условия будут приняты большевиками, великие державы начнут переговоры с Кремлем».
Неужели у вас нет серьезных информаторов? поморщился Исаев. Григорий Федорович, милый, зачем выдавать желаемое за действительное? И не говорите мне, что данные из Пскова вы получили от верного информатора Я сюда шел через Псков. И на базаре покупал фунт хлеба. Цены даны полугодовой давности, сейчас совсем иные И никто не приезжал в Москву из представителей великих держав с предложением насчет Красина.
Принесли блинчики. Исаев набросился на них с жадностью.
Дренькнул звоночек у двери, и Вахт воскликнул с деланным удивлением:
Лев Кириллыч, здрасьте, какими судьбами?!
Подняв голову, Исаев увидел Головкина: он узнал его по фотографиям, которые хранились в ЧК. Головкин был связан с эсеровской контрразведкой.
Знакомьтесь, гражданин Исаев из России. А это наш журналист Лев Головкин.
Головкин подозвал толстушку в туго накрахмаленном фартучке:
Кофе, два сухарика и воды.
Хотите блинчиков, Головкин? спросил Вахт.
Нет, благодарю.
Максим Максимович работал с Ванюшиным в пресс-группе Колчака в девятнадцатом, сказал Вахт, может быть, попросим его как нашего коллегу выступить с заметками в газете?
Это было бы прекрасно сказал Головкин, поблагодарив кивком головы толстушку, принесшую ему кофе.
Я вынужден отклонить это лестное предложение.
Почему?
Потому что я намереваюсь возвратиться на родину в самом недалеком будущем.
У гражданина Исаева есть рекомендательное письмо от Урусова, заметил Вахт.
Как себя чувствует князь? поинтересовался Головкин.
Плохо.
Но он сотрудничает с большевиками?
Что бы делали вы на его месте?
Каким образом вы с ним встретились?
В коридоре Нарбанка. Он там и написал мне эту записочку.
Допустим, вы получите временный вид на жительство. А что дальше?
Дальше я рассчитываю на помощь друзей.
Наших или иностранных?
Всяких.
Не стоит вам улититься, Максим Максимович, сказал Головкин, кроме как к нам, идти здесь не к кому, «Последние известия» черносотенные монархисты; они вам помогать не станут.
Есть комитет помощи беженцам Вырубов, Оболенский я думаю, они не столь перепуганы, откровенно усмехнувшись, сказал Исаев, или их судьба так же горестна?
Комитет беженцев занят иными задачами: они не преследуют целей политической борьбы, они смирились с поражением.
Значит, в Эстонии есть только одна сила, серьезно думающая о борьбе?
Вахт и Головкин ответили одновременно.
Нет, отчего же, сказал Головкин.
Конечно, мы, сказал Вахт.
И вдруг Головкин захохотал; он сгибался в три погибели, вытирая слезы, мотал головой, а потом, успокоившись, сказал:
Конспираторы дерьмовые! Тени своей боимся!
Исаев закурил:
Сейчас у меня внутри словно что-то обвалилось, Лев Кириллыч. Словно накипь в чайнике смыло «Журналист, коллега» Думаете, что мы дома так ничего про вас и не знаем?
Застегнув пуговицу на пиджаке, словно собираясь подняться, он добавил:
Меня уполномочили вам сказать, чтобы вы были особо осторожны со всеми, кто приезжает из Совдепии, и с людьми, которые с ними здесь связаны.
Вы думаете, много людей из Совдепии пойдут на связь с нами? спросил Вахт.
Я высказал пожелание друзей, которые знают и о вашей работе, и о том, каким журналистом на самом деле является Лев Кириллыч.
Средним, улыбнулся Головкин. Максим Максимович, я был рад видеть вас, и, если вы сможете надежно легализоваться здесь, я бы просил вас зайти к нам еще раз перед отъездом в Совдепию Если, конечно, не передумаете возвращаться после здешних-то блинчиков
Если и вы надумаете поехать туда готовьтесь, я загляну к вам Маленькая разница в приставках, а смысл-то эк меняет: «пере» или «на-думаете», а?
Если этот разговор серьезен, тогда я буду готовиться Я запрошу моих друзей в России о крове и документах заранее, а не столь скоропалительно, как вы
Скоропалительно приехал писатель Никандров и оказался в тюрьме, заметил Вахт, а Воронцов по его документам отправился в Совдепию!
Максим Максимович вспомнил радиограмму Севзапчека о переходе эстонской границы неизвестным, который, отстреливаясь, убил двух пограничников, эстонца и русского, это было за неделю перед его отъездом из Москвы.
О том, что Воронцов перешел границу, жестко сказал Головкин, я бы с радостью сказал «товарищам», не будь они мне так ненавистны. Жаль только, что судить Воронцова станут как врага трудового народа, он хмыкнул, то есть как нас. Его надо просто стрелять. Он им, правда, в Совдепии кровь пустит пожжет и побьет всласть
Попрощавшись с эсерами, зная, что те наверняка пустят за ним «хвост», Исаев начал крутить по городу. Хвост он определил довольно быстро: его «вели» два мальчика, видимо студенты. Вели они его неумело, упиваясь своей работой, и поэтому он их довольно скоро замотал.
Через два часа в офисе «Смешанного русско-эстонского общества» раздался телефонный звонок. Незнакомый мужской голос попросил русского «содиректора».
Господин Шорохов, я бы просил вас рассказать мне условия возвращения на родину, если, конечно, у вас есть на это время и желание.
Хотя время у меня есть, ответил Шорохов, но я не правомочен отвечать на подобные вопросы. Извольте обратиться в консульский отдел посольства в часы, обозначенные для приема
Этот обмен фразами, ничего не говорящими полицейским, подслушивающим телефонные разговоры смешанной комиссии, был паролем и отзывом для Шорохова и Всеволода Владимирова.
В тот же вечер Шорохов, после встречи с Исаевым, передал известному ему человеку коротенькое сообщение для шифровки: «Есть предположение, что человек, перешедший границу во время перестрелки, был Воронцов Виктор Витальевич. На этой версии настаивает 974-й».
О, эти русские
Немецкий резидент Нолмар последние дни возвращался домой очень поздно. Неделю тому назад его навестил Клаус Дольман-Гротте. Был он человеком странным со студенческих лет: он, например, категорически отвергал лестные предложения начать работать в министерстве иностранных дел или пойти на службу в генеральный штаб. Приглашали его туда настойчиво, и не только из-за протекции: к двадцати трем годам он знал семь языков финский, шведский, эстонский, венгерский, польский, латышский и русский. Этими языками он владел в совершенстве, но собой отнюдь не был удовлетворен: он считал необходимым изучить еще румынский, английский и датский.
Получив диплом бакалавра филологии, он начал работать низкооплачиваемым чиновником отдела рекламы в концерне «И.-Г. Фарбениндустри». Был он по-прежнему тих, незаметен, сторонился пирушек и мужских компаний, краснел, когда при нем рассказывали анекдоты и смачные буршеские истории, не пил, не курил и жил в одиночестве затворником. Потом он уехал в Варшаву. Там он несколько раз встречался с Нолмаром, который работал в посольстве и к своему студенческому приятелю относился снисходительно, как и подобает относиться дипломату к мелкому торговому агенту.