После того как выпили, Юрла, достав из кармана блокнотик, спросил Никандрова:
Фамилию комиссара не помните? А то, может, сами о нем напишете: мы неплохо платим за хлесткую информацию.
Я, видите ли, информации писать еще не научился.
Тогда честь имею кланяться, сказал Юрла.
Воронцов догнал Юрла в гардеробе:
Карл Эннович, вы про комиссара не пишите.
Мне тогда вообще не о чем писать. Вы нашу читающую публику знаете она не выдержит философского диалога этих гигантов.
Лучше уж не пишите вовсе, чем эту тему трогать
Значит правда? Есть такой комиссар? Узнаю ведь через полицию, кто сегодня приехал из Москвы, узнаю
Карл Эннович, я просил бы вас не трогать этой темы
Что, свой комиссар? подмигнул Юрла, надевая пальто.
Господин Юрла, я прошу вас не трогать эту тему.
Все заговоры, заговоры Надоели нам ваши заговоры, граф, хуже горькой редьки Пора бы серьезным делом заниматься.
Вы можете дать мне слово, господин Юрла?
Юрла для себя решил не писать об этом комиссаре, как и о Никандрове, ему это было не очень-то интересно, но сейчас ему, в прошлом наборщику, выбившемуся с трудом в люди, приятно было наблюдать за графом Воронцовым, который, покрывшись красными пятнами, униженно и тихо молил его, сына петербургского плотника.
Не знаю, господин Воронцов, не знаю У нас свобода слова гарантирована конституцией, куражился он, не знаю
Это и решило его судьбу.
Разность общих интересов
Раздевалась Мария Николаевна Оленецкая стремительно, бесстыдно и некрасиво. Как и большинство женщин, считал Воронцов, она только поначалу была совестлива. Потом то, что называется любовью, стало для нее жадной работой она торопилась поскорее лечь в громадную постель, под душные, тяжелые перины, и совсем, видимо, не думала о том, что ее лифы, английские булавки, старомодные панталоны могут вызвать в нем, Воронцове, отвращение.
Он уже знал, что говорить с ней о делах сначала, в первые минуты встречи, бесполезно. Она сразу же начинала целовать его плечи и шею, и он в эти минуты чувствовал себя продажной девкой и ненавидел себя жалостливой, но отчетливой ненавистью.
Мария Николаевна поняла после встречи с Воронцовым, что вся ее прежняя жизнь была бессмысленной. Влюбилась она в него беспамятно; мучительно страдая, отсчитывала дни до новых встреч с ним; она возненавидела время, которое отнимало у нее неумолимо и безучастно самое себя: уже сорок шесть лет ей, и каждый час несет с собой старость, ощущение собственной ненужности.
Встретился с ней Воронцов случайно: после Харбина он три месяца пил, перестал различать лица. В голове его мешались китайские, японские, эстонские слова; лишь когда он слышал русскую речь, особенно женскую, постоянное чувство тревоги оставляло его и он успокаивался, даже мог поспать десять, двадцать минут без угнетавших его кошмаров.
В маленьком кафе Мария Николаевна пила свой кофе, а он коньяк. Воронцов плохо помнил лицо женщины, но он услышал ее прекрасный, русский голос, и ему сделалось так нежно и спокойно, как давно не было. Он увел ее к себе это было в субботу, и все воскресенье прошло в кровати; он просыпался только для того, чтобы выпить воды, которую ему подносила женщина, и снова уснуть. С того дня он вышел из запоя, эта случайная встреча спасла его.
Узнав, кто такая Мария Николаевна, он поначалу отстранился от нее, но потом по-прежнему стал назначать ей свидания, потому что сейчас, после того как он вернулся к жизни, к политической борьбе, он хотел лишь одного: понять, что же это за люди оттуда; чем они живут, чем разнятся от него и от тех, в чьем кругу он вращался. Оставляя у себя на ночь Марию Николаевну, он убеждал себя, что эти «несгибаемые» живут тем же, чем живут все люди на земле: любовью, нежностью, бесстыдством, страхом, радостью. Он, правда, никак не учитывал, что Оленецкая была стареющей женщиной, с неудачной, изломанной жизнью; не учитывал он и того, что в революцию она пришла случайно, через сестру, скорее корпоративно, чем осмысленно, и лишь после того как республика открыла свои посольства за границей.
Как-то раз, когда Оленецкая уснула, он закурил и долго лежал без движения униженный, пустой и думал: «Мы все так устали от грубостей, что стали уповать на кардинальное изменение наших жизней будь то война, революция, неважно, лишь бы что-то изменилось, сорвало накипь прежнего, перетряхнуло, а когда дождались, да и мордой об стол! мордой об стол! начали делать наивные попытки вернуть то прошлое, которое ненавидели, когда оно было настоящим».
Он бы и расстался с ней, но однажды, когда он вышел из пансионата, где она теперь снимала комнату по субботам, к нему подъехала машина с дипломатическим номером, и господин в спортивном костюме, сидевший за рулем, сказал:
Виктор Витальевич, позвольте подвезти вас.
С кем имею честь?
Отто Нолмар, торговый атташе Германии.
Он распахнул дверцу, и Воронцов сел рядом.
Погода сегодня дрянная, сказал Нолмар, скользко, того и гляди занесет автомобиль.
Вы говорите, как настоящий русский.
Я рожден в Киеве, там и воспитывался Хотите кофе?
Нет. Спасибо. Хочу спать.
Тогда разрешите быть предельно кратким?
Этот немец в гольфах и в шляпе с пером раздражал Воронцова своей холеной медлительностью и чрезмерно аккуратной манерой вести автомобиль.
Виктор Витальевич, мы интересуемся той дамой, которая влюблена в вас, шифровальщицей русского посольства Мы это Германия Я предвижу ваш вполне справедливый гнев: с подобного рода разговорами вам сталкиваться не приходилось. Но, перед тем как вы потребуете остановить машину и скажете мне что-нибудь обидное, и это обидное в дальнейшем не может не помешать нашим отношениям, я просил бы вас выслушать меня не перебивая. Виктор Витальевич, русская эмиграция, даже наиболее организованная и решительная ее часть, ничего не сможет поделать с кремлевским режимом, не войдя в контакт с кем-нибудь из заинтересованных лиц в правительственных учреждениях Запада. Режим Кремля так силен, что повалить его, уповая на силы эмиграции и немногочисленного и распыленного подполья, никак невозможно. Если вы считаете, что я не прав, то разговор нам продолжать бесполезно
Миновав перекресток, Нолмар неторопливо глянул на Воронцова. Тот молчал, сосредоточенно рассматривая ровную булыжную дорогу.
Можно продолжать?
Продолжайте.
Благодарю вас. Я рад, что вы меня верно поняли. Германия сейчас переживает, пожалуй, самый трагичный период своей истории. Я знаю, что ваши симпатии были всегда на стороне Британии, я знаю, как вы подтрунивали над нами филистерами и колбасниками. Но, согласитесь, колбасники умеют работать, и мы восстанем из пепла и еще скажем свое слово.
При чем здесь шифровальщица русского посольства?
Нас интересуют прежде всего экономические вопросы: с кем Кремль ищет торговых контактов, какими реальными средствами он располагает, это все шифруется.
А какую помощь вы сможете оказать нашему движению?
Естественно, вы не имеете в виду денежную помощь? Я бы не посмел ее вам предложить, потому что этим поставил бы вас в положение моего агента
А если мне понадобятся документы, немецкие железнодорожные билеты, германская экипировка?
Латышские железнодорожные билеты, эстонская экипировка, литовские документы. Германия сейчас не в том положении, чтобы обострять отношения с Москвой. Да и потом, налаживая добрые отношения с Кремлем, вовлекая вашу родину в систему наших деловых взаимоотношений, мы вам куда как большую услугу оказываем.
Нолмар остановил автомобиль, не доезжая трех домов до квартиры Воронцова. С тех пор они виделись четыре раза, и встречи эти были полезными для них обоих. Поэтому-то Воронцов и не рвал с Оленецкой, как она ему ни была противна.
«Ничего, думал сейчас Воронцов, осторожно отодвигаясь от разгоряченной Марии Николаевны на край кровати, надо отдать себе отчет в том, что эмиграция обречена на гибель, если не подчинить гордыню разуму. Пусть Нолмар сообщает в Берлин, что я на него работаю, ничего, пусть Когда мы вернемся домой, сочтемся самолюбием».
Что у тебя нового? спросил Воронцов, раздавив папиросу в глиняной пепельнице. Никаких известий из дома?
Никаких, милый, ответила Мария Николаевна.
Воронцову приходилось быть очень верным в разговорах с ней: он считал для себя невозможным требовать у этой несчастной женщины информации в обмен на любовь. Это, считал он, унижало бы в первую очередь его, а не ее. Он выстроил для своих с ней взаимоотношений иную форму: он говорил ей, что думает вернуться домой, но для этого ему надо точно знать, к чему дома идет дело к стабилизации и правопорядку либо же к новому кровопролитию, если большевики не смогут выпутаться из тех хозяйственных сложностей, в которых они так трагично завязли.
А здесь что слышно? Что у вас?
Ничего интересного, милый
Сколько раз ты говорила мне, что нет ничего интересного, а когда позже рассказывала подробности, я делал для себя очень важные выводы, и ты, именно ты, дважды спасла мне жизнь Помнишь?
Помню.
Она тогда рассказывала ему содержание шифровок о деятельности савинковцев в Польше и о требовании решительной борьбы с их представителями в случае, если они появятся в Ревеле. Воронцов сумел объяснить тогда Марии Николаевне, как для него важно это ее сообщение, ибо у него много врагов среди савинковцев.
Через нее он узнал и о приезде Пожамчи, а этой ночью она сказала, что сегодня Литвинов должен был посетить президента по поводу непрекращающейся враждебной деятельности белой эмиграции в Ревеле
Карла Энновича Юрла зарезали в подъезде около полуночи. Окостеневшее тело нашли утром длинно закричал молочник, привезший творог и сметану жильцам третьей и пятой квартиры
Ранним утром, когда еще не развиднелось и последний мороз казался сероватым, тяжелым, Воронцов, остановившись неподалеку от своего дома, увидел, как в полицейскую карету затаскивали Никандрова. Его били по шее, вталкивая в карету, а он кричал что-то свирепое и яростное.
«А ведь это, верно, его вместо меня взяли», понял Воронцов и хотел было открыться полиции, но потом он решил, что Никандрова и так освободят, разобравшись в ошибке, а его они, видимо, освобождать не станут, а после он понял, что, вероятно, и Никандрова не станут быстро освобождать, а, скорее всего, вышлют хорошо, в Латвию, а то и обратно домой, и вспомнил он сегодняшнюю ночь, и Карла Энновича, и Оленецкую и увидел себя со стороны и подумал: «Будь же мы все трижды прокляты!»
И стало ему до того вдруг противно жить на этой земле, что он было подумал пойти к морю и утопиться, но потом вспомнил, как издевался над самоубийцами, и позвонил Нолмару.
Вы уже знаете об арестах? спросил Нолмар.
Она сказала об этом ночью. Я не успел никого предупредить. Кто мог подумать, что президент так быстро подчинится их нажиму
О том, что зарезан журналист Юрла, тоже знаете?
Как вы думаете, если большевики потеряют миллионов сорок долларов, это для них будет ощутимо? не отвечая на вопрос Нолмара, спросил Воронцов.
Естественно Они ведь выходят к барьеру им торговать надо. Но, исчезнув там, где эти деньги объявятся?
Где-нибудь да объявятся Мне нужны документы, Отто Васильевич, билет до Москвы и денег немного.
Документ на чье имя?
На любое, не суть важно
Это я понимаю Фотография-то чья должна быть там?
Моя.
Ах, вот как Тогда я повторю свой вопрос: где объявятся потом эти миллионы?
Где-нибудь да объявятся
Тогда вы «где-нибудь» себе документы и заказывайте
Где бы им нужнее объявиться? после долгой паузы, решив было вылезти из машины, но потом поняв, что положение его до унизительного безвыходное, спросил Воронцов.
В Германии.
Вы хотите, чтобы часть денег перешла в ваше пользование?
Почему же часть? Все эти деньги должны перейти в наше пользование. За каждый доллар мы будем расплачиваться марками по спекулятивной, естественно, цене.
Но эти доллары не будут обращены Германией в пользу торговли с Совдепией?
Мы, естественно, можем торговать с ними, но доллары нам нужны для торговли с Америкой. Россия удовольствуется ботинками, крахмалом и гайками.
Моя организация будет вправе распоряжаться деньгами, даже если Советы станут третировать Берлин нотами?
Вы хотите получить эти деньги противозаконно? улыбнулся Нолмар. Я не верю в то, что вы сможете на это пойти.
Напиться бы до зеленых чертей, Отто Васильевич.
Неплохая мысль.
Когда будут готовы документы?
Сегодня. И по улицам не ходите, не раздражайте полицию. А ваша подруга мне будет нужна в ваше отсутствие. Вы меня с ней познакомьте
Она в меня влюблена, ничего у вас не выйдет
Отто Васильевич рассмеялся:
Поскольку в разведке я уже десять лет, женщина мною изучена, как «Отче наш» Все идеалы растерял из-за этого, на своих сестер не могу смотреть без содрогания Выйдет, Виктор Витальевич, увы, все выйдет. Это в нас, в мужчинах, чувство долга, рыцарство, а в них одна страсть: разбуди ее и ты победитель.
Скотство это
Правда это, а не скотство. Впрочем, правда от скотства отстоит недалеко: и то и другое должно быть предельно обнаженным. Но, если Мария Николаевна исключение, она будет помогать мне из любви к вам такое тоже бывает.
С Пожамчи Воронцов встретился на улице, перехватив его на пути в «Золотую крону» после того, как познакомил Оленецкую с Отто Васильевичем.
Пожамчи был с Воронцовым излишне подобострастен, веселился и вчерашнего не вспоминал. Причина такого резкого изменения в настроении Пожамчи заключалась в том, что сегодня, беседуя по поручению Литвинова с представителем французского ювелирного концерна «Маршан и К°» с глазу на глаз, он открылся ему и предложил сделку: француз готовит пару контрактов на продукты питания для Советов, но просит взамен не деньги, а камушки, именно те, которые подберет в Москве Пожамчи. Именно он должен был согласно разработанной ювелирами партитуре привезти эти камни в Ревель. Он должен был, как они задумали, привезти государственные драгоценности и чтобы не было международного уголовного дела свои, лишь ему принадлежащие, уникальные. Эти камни гарантировали ему пять процентов акций в пакете концерна «Маршан и К°».
Рассчитав, что контракт для Совдепии люди Маршана подготовят в самом ближайшем будущем, Пожамчи прикинул, что обратно сюда ему надлежит вернуться через месяц, от силы два. Он уговорился также, что на границе его встретят компаньоны с машиной; камни для Литвинова он перешлет послу, а с остальными драгоценностями в тот же день исчезнет.
Поэтому, считал он, теперь Воронцов не страшен, а уж в Москве тем более. Поэтому Николай Макарыч шумно веселился, рассказывал хмурому Воронцову веселые анекдоты и жаловался на горькую жизнь дома
Запомнив отзыв, сказанный ему Воронцовым, он обещал во всем помогать его посланцам. О том, что в Москву собирается сам Воронцов, он и предположить не мог
«Выписка из приказа по ВЧК, 28/7
в) откомандировать помначинотдела Владимирова Всеволода Владимировича в Эстонию для выполнения специального задания
В Москве утром
Две шифровки из Ревеля Глеб Иванович Бокий получил одновременно. Первая гласила: «Неизвестный из Москвы высказывал в поезде Москва Ревель желание остаться в Эстонии невозвращенцем. Август».
Вторая шифровка была более определенной: «Неизвестный сов. гражданин провел вечер вместе с белоэмигрантом Воронцовым. Беседу прослушать не удалось, однако отношения у них были самые дружеские. В случае, если это наш человек, срочно предупредите, чтобы я не тратил силы на наблюдение. Карл».
Отправив эти сообщения в соответствующие отделы, Бокий вызвал автомобиль и позвонил Владимирову.
Всеволод, сказал он, документы вам готовы, красивые документы. Только почему вы себе в двадцатом выбрали псевдоним «Исаев» и за него сейчас держитесь, я понять не могу. «Максим Максимович» понимаю Лермонтов, но фамилию, казните, не одобряю. За ней ни генеалогии нет, ни хитринки торговая какая-то фамилия, право слово