На Билла, которого окружали десять тысяч акров лугов и стада настоящих коров, игрушки, купленные Лаймом в последнюю минуту по пути в аэропорт, произвели слабое впечатление. Прошлым летом он брал Билла в поход, и там они неплохо понимали друг друга, но сейчас, когда лежал снег, брать мальчика было некуда, за исключением полуденного катания на коньках и диснеевских мультфильмов в Ист Колфакс.
Воскресным вечером в аэропорту он прижал свою щеку к щеке ребенка и качнул головой так, что его усы царапнули Билла; мальчик отпрянул назад, в глазах Анны появился холодный упрек. В присутствии Данди, стоящего рядом и наблюдающего, она подставила щеку для традиционного поцелуяот нее пахло холодными сливками и шампунеми страстно прошептала ему в ухо: «Не падай духом, Дэвид, не унывай!»
Он неприятно усложнял ее жизнь, и она хотела, чтобы он оставался на расстоянии, но она не хотела посылать мальчика к немуЛайм должен был приезжать к ней, если он хотел видеть Билла. Это был ее способ держать его на поводке. Она была прижимистой женщиной.
Он помнил ее высокой девушкой с холодными глазами газели и прямыми светлыми волосами; ее манеры были скорее спокойными, чем вызывающими; они поженились, потому что не видели серьезной причины не сделать этого. Но довольно скоро они начали тяготиться друг другом: оба знали, что другой собирается сказать еще до того, как он скажет это. Со временем это внесло разлад в их отношенияони уже ни о чем не говорили между собой.
Такая жизнь стала для них слишком невыносима, и наконец она ушла, тяжело ступая каблуками и ведя ребенка за руку.
Они жили в одном из тех городков, существование которых определялось с точки зрения числа миль до Александрии. Он держал дом еще шесть месяцев, а затем переехал в город, в двухкомнатную квартиру в доме без лифта.
Служащие уже покидали здание управления делами, но ему не хотелось возвращаться в двухкомнатную квартиру в доме без лифта. Он всегда мог поехать к Бев. Но вместо этого он отправился в бар в Военно-Морском клубе.
Водка с мартини, очень сухая смесь. Однажды он нашел, что ему приятно ходить в бары, ему нравились сумрачные, необитаемые комнаты, в которых футбольные матчи и кинокартины рассеивали тоску по человеческому разговору.
Лайм стал ценителем старых кинолент: он мог назвать имена актеров, умерших двадцать лет назад, и все, что ему было нужноэто еще один поклонник кино, с которым можно было бы убить вечер, говоря о восхитительных мелочах. «Юджин Палетт в «Мистер Дидс едет в город». «Нет, это был «Мистер Смит едет в Вашингтон». «Я думал, это был Клод Рейнс». «Совершенно верно. Они оба играли в этом фильме». «Помните красивую романтическую мелодраму «Маска Димитриоса». Гринстрита и Лорре, был ли в ней тоже Клод Рейнс? Он был у Них в «Касабланке», но играл ли он в «Димитриосе»?»«Я не знаю, но этот фильм пойдет на следующей неделе в одной из ночных программ, я читал об этом в газете»
Скука приводила его в отчаяние. Он с вялым раздражением думал о похотливом мужчине и женщине, которые по недосмотру дали ему билет в этот мир. Слишком молодой во время войны для чего-либо кроме романов в стиле Дэйва Доусона, мелодрам, передаваемых по радио, бейсбола на песке и значков юного стрелка. Слишком старый позднее, чтобы присоединиться к поколению «озабоченных»: Лайм окончил колледж, так ни разу не поинтересовавшись политическими взглядами соседа по комнате.
Слишком много баров он уже изучил. Все они слишком примелькались. Он покинул клуб.
В пятидесятые холодная война казалась значительным делом, и он с гордостью стал одним из тех, кто боролся с лучшими людьми, которых могла выставить другая сторона. «Достаточно ли вы прожили, мистер Лайм, чтобы помнить то время, когда вы могли отличить добро от зла»?
В те времена американская разведка была младенцем, скопированным с британской системы, и дела велись в чересчур колдовском стиле, характерном для англичан, как будто к ядерному сверхоружию можно было относиться так же, как к грызне на Балканах в двадцатые годы. Но постепенно вошел в норму цинизм. Храбрость стала подозрительной. Стало модно оправдывать себя трусостью. Если ты собирался предстать перед опасностью, только чтобы пощекотать нервы, тебя брали на заметку как мазохиста, отягощенного комплексом вины. Считалось, что никто не ищет риска. К мужеству стали относиться с презрением: если ты выполнял какую-либо опасную работу, все ждали, что ты скажешь, что ты делал это ради денег или по убеждениям. Но не потому, что тебе это нравится. Чтобы доказать, что ты нормальный человек, нужно было выставлять себя цыпленком. Они добились успеха в искоренении мужества. Преступление и лихая езда на машине стали практически единственными оставшимися занятиями.
У Лайма был прирожденный талант к изучению иностранных языков, и его пятнадцать лет использовали в полевых условиях, главным образом в Северной Африке, но однажды послали на восемнадцать месяцев в Финляндию. Постепенно он начал питать отвращение к работе со своими коллегамине только с противниками по другую сторону, но и со своими союзниками. Они были извращенцами, играющими в бессмысленные игры, а компьютеры лишили их дело какого-либо азарта. Стоило ли рисковать при этом жизнью?
В конце концов Лайм, используя все свое скромное влияние, добился перевода в кабинет, где от него ничего не требовалось и где он временами забывал, чем, собственно, занимается.
Он работал на руководящей государственной должности, зарабатывал четырнадцать тысяч долларов в год или, во всяком случае, получал их, возглавлял отдел, который расследовал ежемесячно около тысячи угроз жизни президента, из которых все, кроме трех за все время, не имели под собой никакого основания, отдел, в котором ленивая безответственность выдавалась за исполнение служебных обязанностей, и подумывал об отставкео работе руководителем службы безопасности в какой-нибудь корпорации, пока судьба, этот вечно ждущий гробовщик, не одержит верх над ним.
Это было все, что он заслужил. Однажды наступает момент, когда то, что ты делаешь, становится обыкновенной работой, которую ты можешь выбросить из головы каждый день в пять часов, когда в тебе пропадает вера в то, что ты делаешь, и это значит, что ты слишком долго этим занимаешься. Ты продолжаешь двигаться по наезженной колее, но это движение подобно повторению одних и тех же слов до тех пор, пока они не потеряют свой смысл.
Вечерний сумрак дышал холодом. Он пошел домой мимо ряда покрытых копотью домов в викторианском стиле, с башенками и безвкусным орнаментом, и по наружной лестнице поднялся к себе в комнаты. Паровой радиатор работал на полную мощность, воздух был спертый и тяжелый, как будто помещение долго не проветривалось. Дутый абажур приглушал свет, комната казалась сероватой, по углам прятались тени. Он резко снял трубку телефона и нерешительно набрал номер.
Алло.
Привет.
Caro mio. Как у тебя дела?
Паршиво, ответил он. Ты уже обедала?
Боюсь, что да.
Повисла тяжелая тишина. Наконец она сказала:
Я пыталась дозвониться тебе, но телефон не отвечал.
Я кое-где остановился, чтобы промочить горло.
Но ты не пьян?
Нет.
Отлично, приезжай, я соображу тебе что-нибудь поесть.
Не стоит, если у тебя такое настроение.
Не будь дураком, Дэвид, сказала она.
Не я первый, не я последний. Я в отличной компании.
Ты действительно дурак, Дэвид. Но приезжай. В ее голосе появилась густая влажная интонация, и это вновь вызвало в нем воспоминания о ее сексуальности. Приезжай, Дэвид, я хочу тебя.
Мысленно задавая себе вопрос, кто из них больший дурак, он спустился и сел в машину. Ему следовало лучше подумать, прежде чем звонить Бев. Ему хотелось увидеть ее, но в прошлом году у него была дешевая интрижка с пустой девицей из Сент-Луиса, и он не желал впутываться подобным образом еще раз, даже с Бев; на этот раз уже он был тем, кому нечего предложить.
Но он выехал из гаража и поддался засасывающему течению улицы. Она увлекла его к, северу, в сторону Палисэйдсфешенебельные дома, породистые собаки, модно одетые худые женщины и толстые дети. В этом районе жили сенаторы и члены кабинета, и при обычных обстоятельствах два или три званых вечера, устроенных обладателями накрахмаленных рубашек, были бы здесь уже в полном разгаре. Но сегодня все было отменено из-за взрывов. Однако вечера, без сомнения, должны были вскоре возобновиться. В знак траура все оденутся в черное и будут носить нарукавные повязки, ходить с мрачным видом и пылать справедливым гневом, но после короткого перерыва обеды продолжатся, потому что правительство по-прежнему функционирует, а большая часть его работы совершается именно на таких обеденных собраниях.
Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. Окна были слабо освещены, на переднее окно падал отсвет включенного внутри цветного телевизора. Лайму было приятно увидеть признак нормального состояния вещейгде-то в подсознании он чувствовал свою ответственность в отношении избранного вице-президента после того, как он обратился к нему на ступенях Капитолия: это в чем-то роднило их.
Апартаменты Бев располагались в ультрамодной башне из стекла. Как административный помощник спикера она получала хорошие деньги и знала, как их со вкусом потратить. Передняя комната была просторной: полностью белые стены, эскизы Бери Ротшильда, солидная добротная мебель спокойного цвета, не загромождающая пространство. Лайм постучал, отпер дверь своим ключом, бросил плащ на стул и позвал Бев.
Она не ответила. Он обошел комнатытам было пусто; он прошел на кухню, смешал два коктейля и уже шел с ними в гостиную, когда вошла Бев в плаще и с тяжелой коричневой сумкой для продуктов.
Привет. У нее был радостный вид. Когда он взял у нее пакет, она наклонила лицо, и он ощутил ее дыхание на своих губах.
Он отнес покупки на кухню. Бев стянула перчатки, сбросила с плеч плащ и сняла шарф, потрескивая волосами. Они ровно легли ей на плечи, на концах завиваясь кверху.
Она заметила коктейли и, прежде чем идти на кухню, сделала большой глоток, потом бесцеремонно оттолкнула его в сторону и начала разгружать бумажный пакет. Лайм уперся плечом в косяк двери.
Нам бы хватило того, что оставалось.
Если бы у меня хоть что-нибудь было. Она стояла на цыпочках, ставя что-то в холодильник; икры ног напряглись, платье туго обтянуло ребра и грудь. Она повернулась и, поняв, что он рассматривает ее, быстро исподлобья взглянула на него.
Проваливай отсюда, сказала она, смеясь над ним. Он хлопнул ее по заду, вернулся на диван и взял свой стакан.
В течение нескольких минут Бев яростно щелкала и звенела на кухне, а затем появилась, неся поднос и столовое серебро.
Я думал, ты ела.
Пусть это будет десерт. У меня есть настроение погрешить. Она сервировала стол.
Тушеный шницель с яйцом подойдет?
Да. Отлично.
Она подошла к кофейному столику и наклонилась к нему, чтобы зажечь сигарету; он скользнул взглядом по линии, плавно переходящей от горла в манящую смуглую ложбинку между грудями. Она наблюдала за нимулыбающаяся, с полуприкрытыми глазами, теплая и томная. Выпрямилась, выдохнула дым в потолок, поднесла свой бокал ко рту. Было слышно, как лед зазвенел о ее зубы.
В таком случае, все в порядке.
Он лениво прикрыл глаза, оставив узкую щелочку, и Бев приняла вид сюрреалистической субстанции в красных тонах. Когда она вышла на кухню, он закрыл глаза и снова услышал щелканье дверцы холодильника и грохот чего-то еще.
Вставай, Рип Ван Винкль.
Он открыл глаза. В комнате было темно: она потушила весь свет, только на столе горели две свечи. Он хмыкнул и поднялся, она засмеялась над ним с возбужденной развязностью; это смутило его. Она взяла его за руку и повела к столу.
Это «Уорнер Бразерз», 1947, но именно это мне и нравится.
Вино?
Сервировка, дурачок. Будем пить «Моро».
Шабли с телятиной?
Почему бы и нет? У меня есть сардины.
Сардиныдля десерта.
Я же сказала, что у меня буйное настроение.
Он попробовал телятину.
Чертовски хорошо.
Конечно. Этого следовало ожидать.
Ты ведешь себя так, как будто за этим что-то кроется. Чем я должен расплачиваться за такое внимание?
Ничем. Я просто дразню тебя.
Она наклонилась вперед, держа бокал обеими руками. Мягкое теплое свечение исходило от ее глаз и кожи.
Что произошло с твоим замечательным крутым юмором? Помнишь, как ты при переходе заполнял бумаги для Дефорда: дата рождения 19 июня 1930, вес семь фунтов две унции, рост 21 дюйм?
Это было до того, как я узнал Дефорда.
А как насчет тех сотен подписных карточек, которые ты заполнил на имя и адрес Дефорда? Он, должно быть, начал получать пару сотен журналов и каталогов каждую неделю.
Я считал, что ему нужно получать больше информации.
Ты ничем подобным не занимался уже целый год.
Я полагаю, тебе это надоело, сказал он.
Ты говоришь, что уже слишком стар для подобного.
Мне это просто наскучило.
Ах, тебе просто наскучило.
Верно. Он отодвинул от себя пустую тарелку и протянул руку к бутылке с вином, чтобы снова наполнить бокалы.
Во всяком случае, у тебя хороший аппетит. Она подняла свою рюмку под этот тост жестом, который не был в ходу с тех пор, как Чарльз Бойер перестал играть романтические роли: глаза полуприкрыты, влажные губы приоткрыты. Внезапно она рассмеялась:
Я чувствую, что я немного пьяна. Или навеселея никогда не улавливала четкой разницы. Прошлой ночью я видела фильм по телевизорудержу пари, я могу поставить тебя в тупик. «Великое восстание Сиу». Ты знаешь, кто написал сценарий?
Ради Бога.
Это было внушающее ужас зрелище. Кто бы ни написал это, у него хватило ума взять псевдоним. Сценарий был написан, как показывали огромные пылающие красные буквы, Фредом С. Доббсом.
Секунды две он обдумывал ее слова, а затем рассмеялся. Она выглядела задетой и обиженной. Лайм воспроизвел сердитое ворчанье Хемфри Богарта:
Пофлуфайте, никто.
Я не думала, что ты сообразишь.
Кто-то в самом деле использовал имя «Фред С. Доббс» для псевдонима?
Честное скаутское.
Он опять засмеялся. Доббс был персонажем Богарта в «Сокровищах Сьерра-Мадре»тип, способный на все ради золота.
Они отнесли тарелки в раковину. Лайм поймал ее, протянув руки через стойку с посудой. Она схватила его за галстук и потянула его голову вниз; ее язык был очень горячим. Они оставили свечи гореть и перешли в спальню. Лайм сел и начал расшнуровывать ботинки, следя за ней. Так как она презирала нижнее белье, то оказалась обнаженной раньше его; она расстегнула пуговицы на его рубашке и руками потянула его на постель. Он занимался с ней любовью неторопливо и умело.
Они зажгли одну сигарету на двоих.
Как ты меня находишь?
У тебя то, что надо, точно там, где надо.
Произнеси это с убеждением, дорогой. У нее был яркий, нестерпимо сияющий взгляд.
Лайм свирепо затянулся табачным дымом, и у него закружилась голова.
Да, в его тоне сквозило раздражение.
В чем дело?
Я не знаю. Неважно.
Ее ноги запутались в скрученных простынях, она брыкнула ими, освобождаясь.
Поскучай тут немножко. Она скрылась в ванной. Лайм лежал на спине; живот равномерно поднимался и опускался в такт его дыханию, вокруг него расходился во все стороны дым.
Она вернулась, села на край кровати и взъерошила ему волосы.
Он сказал:
Извини.
За что?
За то, что беру на себя слишком много, я думаю. Я не собираюсь все время изображать Гамлета.
Тебе просто не повезло, вот и все. То, что произошли взрывы, нельзя исправить.
От этого никому не легче.
Что тогда говорят в таких случаях?
Лежа на подушке, он покачал головой.
Было бы полнейшей наивностью верить, что существует ответ на любой вопрос. В данном случае другого ответа, кроме как уничтожить всех подозреваемых террористов, нет.
Это слишком жестоко.
Не совсем так. Это стандартная процедура почти во всем мире. Здесь мы все еще делаем вид, что тоталитарные решения неприемлемы, но жизнь нас учит. Он рассеянно улыбнулся. Революции не саморазрушаются автоматически. Надо убивать их.
Но тебе едва ли хочется делать это самому.
Несколько лет назад я запомнил одно высказывание. Цитата, своего рода обличение. В дословном переводе: «земля вырождается, налицо признаки того, что цивилизация движется к закату. Свирепствуют взяточничество и коррупция, кругом насилие. Дети больше не уважают своих родителей и не подчиняются им»