Херн остановился около двери.
Навряд ли их удастся удовлетворить чем-либо, кроме конкретных новостей, господин президент. «Мы сделаем все, что можем, мы ожидаем скорейшего разрешения»не важно, в какие слова это будет оформлено, все равно это звучит слишком похоже на то, что они много раз слышали раньше.
Черт побери, я ничего не могу с этим поделать! Президент вспыхнул; у него был очень усталый вид, глаза покраснели.
Перри Херн тихо удалился. Этридж тоже производил неважное впечатление. Вялый, под глазами набухли мешки, у него был явно болезненный вид. И не удивительно, он получил сильный удар.
Саттертвайт устал так же, как любой другой, слишком устал для формальностей. Он обратился к президенту с резковатой фамильярностью, которую обычно держал при себе на публике.
Я надеюсь, вы вытащили меня сюда не для рапорта об успехах. Когда мы что-нибудь получим, я дам вам знать.
Полегче, Билл.
Он заметил легкий шок в глазах Этриджа, поморщился и кивнул, принося извинения. Президент сказал:
Мы должны выработать линию поведения.
Относительно того, что говорить прессе?
Нет, ничего подобного.
Президент взял в рот сигару, но не зажег ее, что усилило гортанность его голоса.
Это все та идиотская пресс-конференция, которую они провели прошлой ночью.
Какая пресс-конференция?
Ты не слышал о ней?
Я был занят по горло, господин президент, вам это известно.
Декстер Этридж спокойно произнес из своего кресла:
Часть лидеров конгресса прошлой ночью провели объединенную пресс-конференцию. Его голос звучал сухо и неодобрительно. Вуди Гест, Фиц Грант, Уэнди Холландер и некоторые другие. Представлены обе палаты и обе партии.
Президент подтолкнул ему через стол номер «Нью-Йорк Таймс».
Лучше прочти это.
Саттертвайт уже видел этот номер «Таймс» в течение дня, но у него не было времени прочесть его. Заголовок вверху первой страницы был набран самым крупным шрифтом, который когда-либо использовался в «Таймс»:
ФЭРЛИ
ПОХИЩЕН
Каждое из этих двух слов жирными высокими буквами протянулось во всю ширину страницы. Внизу страницы под двумя колонками фотографий хорошо знакомых лиц шел текст:
Лидеры конгресса требуют жесткой политики.
Они настаивают, чтобы правительство отвергло требования выкупа.
Пока Саттертвайт читал, президент говорил:
Каждый из них звонил мне. Поступила гора телеграмм высотой с милю.
Как разделились мнения в телеграммах?
Примерно шесть к четырем.
За или против твердой линии?
За. Президент медленно выговорил это слово, и оно будто повисло в воздухе. Наконец он добавил:Кажется, публика не настроена просто оставаться в бездействии и скорбеть по этому поводу. Он вынул сигару изо рта, голос стал жестче.
Я могу слышать голос толпы, Билл. Они собираются здесь под окнами с пиками и факелами.
Саттертвайт хмыкнул в знак того, что он услышал сказанное, перевернул страницу.
Декстер Этридж заметил:
Мы решили утром, господин президент. Мы уже приняли решение.
Я знаю, Декс. Но мы не объявили его публично.
Вы понимаете, что мы тем не менее не можем изменить свое мнение.
С другой стороны, разве мы предвидели, что реакция выльется в подобное жестокое противостояние?
Господин президент, сказал Этридж. Тон, каким это было сказано, заставил Саттертвайта поднять глаза. Этридж медленно откинулся в своем кресле. Он говорил глубоко дыша, раздраженным голосом:
Вы никогда не принадлежали к тому типу людей, которые принимают решения исходя из того, кто последним говорил с ними. Вам никогда не требовалось единодушие публики, чтобы утвердиться в правильности выбранного решения. Мне трудно поверить, что вы хотите позволить безрассудной панике толпы повлиять на ваше
Этот спор может расколоть страну, грубо оборвал его президент. Я не играю в политику, черт побери. Я пытаюсь сохранить единство державы.
Этридж выпрямился. Саттертвайт впервые видел его в таком гневе.
Вы не можете удержать страну от раскола, отдав ее на откуп шарлатанам.
Президент ткнул сигарой в сторону газеты в руках Саттертвайта:
Кое-кто из этих парнейвидные общественные деятели, Декс. Может быть, некоторые из них тоже шарлатаны, но вы не можете делать оценки на основании этого свидетельства.
Саттертвайт отложил газету.
Я думаю, позиция президента вполне объяснима. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Мы действовали исходя из первого побуждениямы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, мы немедленно заключили, что условия выкупа нельзя назвать неприемлемыми, поэтому мы решили согласиться на обмен. Во главу угла были поставлены соображения о безопасности Фэрлиу нас не было времени обдумывать косвенные проблемы.
Этридж пристально рассматривал его. Мускулы его лица судорожно подергивались.
Президент Брюстер сказал:
Если мы сдадимся, мы откроем зеленую улицу любой ничтожной шайке террористов во всем мире, позволим им проделывать подобные вещи снова и снова. Освобождение этих семерых убийц, отправка их в убежищеподумать только, что где-то существует страна, способная предоставить им убежище, равноценно тому, как если бы мы дали любому мятежнику в мире разрешение быть свободным в своих действиях, идти и безнаказанно взрывать людей и здания.
Кожа Этриджа сейчас напоминала цветом телятину. Под глазами набухли нездоровые мешки. Он умоляюще простер руки.
Господин президент, я могу только отстаивать то, что сказал сегодня утром. Похитители предлагают обмен, и все мы согласны с тем, что жизнь Клиффорда Фэрли значит гораздо больше, чем жизнь тех семерых ничтожеств. Я не понимаю, что тут изменилось.
Саттертвайт повернулся, ловя взгляд президента. Он ответил Этриджу:
Если бы это было действительно quid pro quo, с вами бы никто не спорил. Речь идет не об обмене между жизнью Фэрли и жизнью семи ничтожеств, а о том, что мы не можем позволить себе выдать карт-бланш экстремистам.
Этридж сидел, упрямо выпрямившись, молчанием выражая несогласие.
Он потер глаза большим и указательным пальцем и когда снова открыл их, возникло ощущение, что ему трудно сфокусировать взгляд.
Я думаю, мы должны отдавать себе отчет в том, что любые наши действия не смогут удовлетворить всех, нам не избежать раскола. Теоретические аргументы очень легко сводят на нет все решениявзгляните, я могу предъявить вам серьезные доводы против принятия жестких мер. Вы не можете просто отказаться освободить семерых террористов, за этим должна последовать крупная операция полиции против всех радикальных групп. Вы будете вынуждены довести дело до конца с помощью непрерывного расширения мер безопасности, а это означает непрерывное сокращение прав граждан. Этот путь ведет только к поддержанию напряженности, и, кажется, это именно то, чего хотят от нас воинствующие экстремистыжесткие репрессии подогреют их антиправительственные выступления.
Саттертвайт заметил:
Вы утверждаете, что мы уже проиграли.
Мы проиграли этот раунд. И должны примириться с этим.
Только не я, огрызнулся президент. Я не собираюсь. Он провел рукой по поверхности стола, взгляд не следил за рукой; Брюстер наблюдал за Этриджем. Его рука наткнулась на зажигалку, чиркнуло колесико, и президент зажег сигару. Декс, ты собираешься публично бороться с этим? Ты открыто пойдешь против меня?
Этридж не дал прямого ответа.
Господин президент, самым важнымболее важным, чем вся эта трагедия, является создание долгосрочной системы политических мер, которая восстановит безопасность людей, их уверенность в себе. Если в обществе не накоплен громадный потенциал недовольства, питающий воинствующих экстремистов, то из-за отсутствия поддержки, все террористическое движение угаснет. Теперь, как мне кажется
Долгосрочная политика, оборвал его Саттертвайт, является роскошью, обсуждать которую в настоящий момент у нас нет времени.
Может быть, вы позволите мне закончить?
Прошу прощения. Продолжайте.
Я не хочу обидеть никого лично, но я считаю Клиффорда Фэрли наиболее подходящей кандидатурой, чем кого-либо в правительстве, для устройства того типа безопасного, надёжного государства, в котором мы все нуждаемся. Его идеиэто первые из виденных мною проектов реформ, которые дают нам реальный шанс создать в нашей стране более ответственное и чуткое правительство. И если нам удастся вернуть Фэрли, волна всеобщей симпатии будет настолько подавляющей, что для него откроется прекрасная возможность получить в конгрессе поддержку для такого количества преобразующих программ, которое никогда не прошло бы при других обстоятельствах.
Саттертвайт был потрясен и пытался не показать это. Вновь избранный вице-президент, хилый, с болезненными глазами, высокой и костлявой фигурой Дон Кихота, продемонстрировал совершенно неожиданную трезвость суждений и остроту ума. Этридж рисовал портрет Фэрли гораздо более привлекательным, чем он был на самом деле. Реформы предлагались и раньше, и Саттертвайт не видел ничего примечательного в тех, которые обещал Фэрли, но в одном позиция Этриджа была неопровержимо сильна: благополучное возвращение Фэрли могло возбудить как раз такой всеобщий всплеск эмоций, который предсказывал Этридж. На гребне этой волны, обладая минимальными политическими способностями, Фэрли действительно мог протащить через конгресс любые.; неслыханные ранее реформы до того, как законодатели успеют опомниться.
Взгляд Саттертвайта миновал Этриджа, скользнул по висящему флагу и устремился на президента Брюстера. Он увидел на покрытом морщинами лице президента удивление, родственное его собственному, осознание исключительной важности того, что только что произнес Этридж.
12:25, восточное стандартное время.
В штабе спокойствие Лайма было необратимо нарушено. Он прибыл почти час назад с ленчем, завернутым в бумажный пакет, дно которого потемнело от кофе, пролившегося из термоса. Дешевая еда с урчанием переваривалась у него в желудке.
Он отодвинул пустой стул рядом с агентом АНБ Фредом Кайзером, крупным, седеющим, дружелюбно-грубоватым мужчиной. Лайм знал его, но недостаточно хорошо. Кайзер поддерживал связь сразу по двум телефонам, сидя с зажатой между плечом и ухом трубкой и держа пальцами другую.
Лайм небрежно просмотрел отпечатанные на машинке рапорты, выискивая обрывки информации, и не нашел ничего дельного. На длинном столе были в беспорядке разбросаны растущие груды бумаг, скрепленные в уголках, доклады из машинописного бюро, расположенного этажом ниже, из Национального военного командного центра в Пентагоне, из агентств секретной службы и картотеки АНБ, с обложек последних, после того как их принесли, потребовалось сдуть слой пыли.
В дальнем конце комнаты женщина с голубыми волосами заполняла на машинке индексные карточки и раскладывала их в алфавитном порядке. Каретка телепринтера дергалась туда-сюда, бумага выпрыгивала из стеклянной щели; майор в форме отрывал ее и, стоя, читал, не обращая внимания на трещавшую рядом машину.
В комнате царили оживление и суета. Основное, чем здесь были заняты, это составление списков, а затем подведением по ним итогов. Здесь были списки известных радикальных деятелей, и под ними находились другие спискилюдей, которые не были с полным основанием внесены в предыдущие. Подозреваемые, но не известные. Банки компьютеров, подключенные к телепринтеру, проводили анализ досьеобраз жизни, местонахождение, мельчайшие факты о черных американских пилотах вертолетов и следах двух транспортных средств, оставленных на снегу заброшенной фермы в Пиренеях, где был обнаружен вертолет.
У боковой стены Б. Л. Хойт, расслабленно спокойный, с поднятыми к потолку холодными голубыми глазами, слушал в наушниках какую-то записьвозможно, копию ленты Фэрли. Конец ленты проскользнул через рекодер и, хлопая, намотался на приемную катушку; Хойт не пошевелился.
Фред Кайзер с грохотом отшвырнул трубку и рявкнул:
Господи Иисусе.
М-м?
Ничего. Просто подмывает высказаться по поводу этого бедствия.
М-м. Горящая сигарета Лайма лежала на краю стола, длинная полоса пепла на ней угрожала вот-вот поджечь дерево. Он взял окурок, затянулся и смял его в пепельнице.
Моя жена считает себя психологом, сказал Кайзер.
Неужели.
Я пошел домой позавтракать, понимаешь? Она провела полчаса, анализируя поведение этих ублюдков. Все, что мне было нужно, это пара чашек кофе и яичница с беконом, а вместо этого меня засыпали сногсшибательными догадками о том, почему захватили Фэрли.
Ну и почему же? Лайм отложил в сторону один напечатанный листок и перевернул другой.
Я не особенно ее слушал. В ее представлении, их всех одурачили, их родители оттолкнули их, что-то в этом роде. Это все чушь, ты знаешь. Я могу сказать, что побудило их. Кто-то втянул их в это дело. Кто-то завербовал их. Кто-то обучил их. Кто-то запрограммировал их. Кто-то взял группу одурманенных идиотов, завел их, наподобие механических игрушек, и указал им на Клиффа Фэрли. Точно так же, как кто-то отправил этих семерых болванов с тикающими в чемоданах бомбами в Капитолий. Теперь нам следует установить, кто это и зачем. Не сойти мне с этого места, если нам не следует покопать поглубже под Пекин или Москву.
Я не знаю. Лайм не увлекался историей тайных заговоров.
Да перестань. Настанет день, когда мы ответим на все это дерьмо с помощью морских пехотинцев. У нас принято быть готовыми к тому, чтобы идти в любую точку земного шара с той пушкой, которая требуется, чтобы вернуть любого вшивого гражданина нашей страны, не говоря уже о президенте.
И куда же ты пошлешь десантников, Фред? В кого будешь стрелять? Лайм постарался скрыть сарказм в голосе.
А-а-а
Зазвонил телефон. Кайзер по-военному резко повернулся, снял трубку, говорил и слушал. Лайм тем временем опять занялся своими бумагами. Кайзер был младенцем в политике, но это не раздражало; люди, подобные Кайзеру, обитали в мужской технической сфере, им нё требовалось понимать реальностьтолько факты.
Кайзер повесил трубку.
Почему Фэрли?
Лайм взглянул на него.
Я хочу сказать, мне понятно, что он подвернулся под руку и все такое. Но этот сукин сын был отъявленный либерал. Тебе не кажется, что им следовало выбрать какого-нибудь настоящего американца. Того, кого они действительно ненавидят.
Они никогда так не делают. Самый лучший козел отпущенияэто невинная жертва.
Почему?
Не знаю. Ацтеки имели обыкновение использовать для человеческих жертвоприношений девственниц.
Иногда твои рассуждения не выглядят бесспорными на сто процентов, тебе это известно?
Это нормально, ответил Лайм. Разброс определяется границами того, что дозволено знать.
Что?
Ничего.
Клянусь Богом, тебе нужно провериться.
Лайм закрыл глаза и кивнул в знак согласия. Когда он открыл их, взгляд уперся в часы и, словно по сигналу свыше, появился Саттертвайт.
Он ворвался в комнату в развевающемся пальто, более растрепанный и суетящийся, чем обычно; остановился, обвел комнату своими близорукими, увеличенными стеклами очков глазами и спросил, стягивая пальто с плеч:
У кого-нибудь есть что-нибудь срочное для меня? Если это не жизненно важно, оставим на потом.
Ответа не было: как в классной комнате, полной детей, которые слишком стесняются, чтобы вызваться произнести по буквам контрольное слово. Саттертвайт оглядел их всех, очень быстро поворачиваясь по мере того, как взгляд переходил от одного лица к другому. Заметив Лайма, он выбросил вперед руку с вытянутым указательным пальцем, повернул ладонь и властно поманил:
Идем.
И отвернулся, не ожидая подтверждения готовности следовать за ним. Лайм поднялся, оттолкнув назад стул, ловя на себе любопытные взгляды.