Между тем властелином моего сердца или, по крайней мере, тела, в тот вечер предстояло стать Паулю, и я заранее зевнула.
Пауль Бретт, кстати, очень интересный мужчина, элегантный, обходительный, представлял интересы RKB и других кинокомпаний, оберегая от покушавшихся на их собственность. Его достоинства котировались столь высоко, что Памела Крис и Лола Греветтдва самых значительных символа секса для нашего поколения, в течение десяти лет пребывания на экране пожиравшие состояния и сердца мужчин, опустошая к тому же их портсигары, даже они без памяти влюблялись в него, а после разрыва закатывали истерики. Словом, Пауль мог по праву гордиться славным прошлым. Но, глядя на него в тот вечер, несмотря на все, я видела только маленького белокурого мальчика, мальчика лет сорока. Должно быть потому, что лицом он напоминал херувима.
Сегодня мы подошли к последнему рубежу: после восьми дней цветов, телефонных звонков, намеков и появления вместе в обществе женщина моего возраста не могла не сдаться, по крайней мере, в этой стране. День Икс наступил: в два часа ночи мы неслись в мою скромную обитель, и в тот момент я горько сожалела о важности секса в отношениях между людьми, потому что у меня от усталости слипались глаза. Но я уже хотела спать прошлой ночью и три дня назад, так что теперь не имела на это права. Понимание Пауля«Конечно, дорогая»сменилось бы неизбежным«Дороти, что случилось? Ты можешь сказать мне все». Значит, впереди у меня приятный ритуал выуживания из холодильника кубиков льда, поиски бутылки шотландского виски, вручение бокала с весело звенящими кубиками Паулю, а потом мне предстояло расположиться в гостиной на большой тахте, приняв соблазнительную позу а-ля Полетт Годдард. Пауль подошел бы ко мне, поцеловал а после всего проворковал бы проникновенным голосом: «Это должно было случиться».
У меня перехватило дыхание. Пауль сдавленно вскрикнул. В свете фар, шатаясь, как лунатик, или, скорее, как одно из тех болтающихся соломенных чучел, которые я видела во Франции, человек ринулся на нас. Должна сказать, что мой маленький блондин среагировал мгновенно. Резко нажал на тормоза, и машина полетела в правый от дороги кювет вместе с очаровательным пассажиром, я имею в виду себя.
После ряда странных видений я обнаружила, что лежу, уткнувшись носом в траву и вцепившись в сумочку: любопытная ситуация, так как обычно я ее везде забываю (что заставило меня схватить эту маленькую сумочку в преддверии, быть может, рокового момента, я никогда не узнаю). Потом услышала голос Пауля, произносящий мое имя с такой сердечностью, что у меня защемило сердце, и, успокоившись за него, снова закрыла глаза. Лунатик не пострадал, со мной, как и с Паулем, все в порядке, значит после того, как все утрясетсянервный шок и так далее, у меня появится отличная возможность хорошо выспаться одной.
Все хорошо, Пауль, пробормотала я умирающим голосом и поудобнее устроилась на траве.
Слава тебе, Господи, воскликнул Пауль, обожавший старинные, романтичные выражения. Слава Богу, ты не ранена, дорогая. На мгновение я поду
Я не знаю, о чем он подумал в то мгновение, так как в следующее, в адском грохоте, нас, сцепленных в объятии, отбросило метров на десять от кювета. Наполовину оглохшая и ослепшая, я освободилась от объятий Пауля, чтобы взглянуть на «ягуар», горевший как свечка, к счастью, хорошо застрахованная свечка. Пауль тоже сел.
Мой Бог, простонал он, бензин
Там осталось еще что-нибудь взрывающееся? спросила я с оттенком черного юмора. И внезапно вспомнила о существовании дикаря. Быть может, он горел в тот самый момент. Я вскочила, заметив, что на обоих чулках спустились петли, и побежала к дороге. Пауль последовал за мной. Темная фигура, недоступная огню, но неподвижная, распростерлась на щебенке. Сначала я видела только гриву каштановых волос, которым огонь придавал красноватый оттенок, а затем, без усилия перевернув его, я увидела лицо человека, скорее, лицо ребенка.
Поймите меня правильно. Я не любила, не люблю и не буду любить совсем молоденьких парней, тех, кого называют в Европе minets. Их растущая популярность, и среди моих приятельниц тоже, кажется мне удивительной. Прямо-таки последователи Фрейда. Юнцам, от которых еще пахнет молоком, не следует вить гнездышко на груди у женщин, от которых пахнет виски. И все же это лицо на дороге, повернутое ко мне в свете языков пламени, это лицо, такое юное, но уже такое суровое, его совершенство наполнили меня странными чувствами. Мне хотелось и бежать от него, и баюкать, нежно обняв. А ведь я не страдаю от материнского комплекса. Моя дочь, которую я обожаю, живет в Париже, счастлива замужем и окружена стайкой маленьких чертенят, которых она постоянно мечтает спихнуть мне летом, когда у меня появляется счастливая мысль провести месяц на Ривьере. Слава Богу, я редко путешествую одна, поэтому ее мечты еще ни разу не материализовались.
Но вернемся к той ночи и к Левисуэтого безумца, это чучело, этого лежащего без сознания человека, этого красавца звали Левис, на мгновение я застыла над ним, не двигаясь, даже не положив ему руку на сердце, чтобы удостовериться, бьется ли оно. Я смотрела на него, не видя особой разницы, жив он или умер. Несомненно, недопустимая сентиментальность, в которой потом мне пришлось горько раскаяться, не в том смысле, как кто-то, возможно, подумал.
Кто это? сурово спросил Пауль. Если и есть что-то восхитительное в обитателях Голливуда, так это их мания знать и узнавать всех. И Пауля нервировало, что он не может назвать по имени человека, которого едва не переехал среди ночи. Я начал закипать.
Мы же не на вечеринке, Пауль. Как ты думаешь, он ранен?.. О!
Что-то коричневое, бегущее из-под головы незнакомца на мои руки Кровь! Я узнала ее тепло, липкость, густоту. Пауль увидел кровь в тот же момент.
Я не тронул его, я в этом уверен. Его, должно быть, стукнуло обломком машины при взрыве, он встал, его голос был спокоен и тверд. Я начала понимать слезы Лолы Греветт. Не двигайся, Дороти, я пойду позвоню, большими шагами он направился к темным силуэтам домов, видневшихся вдали. Я осталась одна на дороге, рядом с человеком, который, быть может, умирал. Вдруг он открыл глаза, взглянул на меня и улыбнулся.
2
Дороти, ты совсем свихнулась?
На такой вопрос мне труднее всего ответить, особенно, если его задает Пауль, который, в элегантном темно-голубом блейзере, смотрит на меня с издевкой. Мы на террасе моего дома, и я одета для работы в саду: старые брезентовые слаксы, цветастая блуза и косынка на голове. Не то, чтобы я когда-либо работала в саду: вид садовых ножниц пугает меня; но я люблю менять внешность. Поэтому каждый субботний вечер я одеваюсь для работы в саду, как и мои соседи, но вместо того, чтобы носиться за взбесившейся газонокосилкой или полоть буйно заросшую цветочную клумбу, я устраиваюсь на террасе с двойным виски в одной руке и книгой в другой. За этим занятием и застал меня Пауль. Я чувствовала себя виноватой и неряшливойдва почти одинаково неприятных ощущения.
Ты знаешь, что все в городе только и говорят, что о твоем последнем сумасбродстве?
Все, все, повторила я недоверчиво и скромно.
Что, во имя Бога, этот парень здесь делает?
Но он выздоравливает, Пауль, он поправляется. В конце концов, ему сильно повредило ногу. И ты же знаешь, что у него нет ни доллара, ни семьи, ничего.
Пауль глубоко вздохнул.
Именно это и беспокоит меня, дорогая. Включая и то, что твой молодой битник налакался ЛСД перед тем, как броситься под колеса.
Но, Пауль, он же сам тебе все объяснил. Под действием наркотиков он не только не узнал, но и представить себе не мог, что это автомобиль. Огни фар он принял
Неожиданно Пауль покраснел.
Мне все равно, что он там себе представлял. Этот придурок, этот хулиган чуть не убил нас, а через два дня после этого ты привозишь его к себе, устраиваешь в гостиной и носишь ему завтраки в постель. Что, если он однажды придушит тебя, приняв за цыпленка или Бог знает за кого? А если он убежит с твоими драгоценностями?
Тут я нанесла ответный удар.
Знаешь, Пауль, никто еще не принимал меня за цыпленка. А что касается моих драгоценностей, то их не так уж много, чтобы нажить на них состояние. В конце концов, не могли же мы оставить его совершенно беспомощного прямо на дороге.
Ты могла оставить его в больнице.
Но он думал, что в больнице слишком мрачно, и я целиком с ним согласна.
Пауль выглядел очень расстроенным, когда уселся напротив меня в парусиновое кресло. Механически он взял мой стакан и выпил добрую половину содержимого. Я не остановила его, хотя мне это совсем не понравилось. Пауль явно был на взводе. Он посмотрел на меня.
Ты работала в саду?
Для убедительности я кивнула несколько раз. Любопытно, что некоторые мужчины просто заставляют их обманывать. Я просто не смогла бы объяснить Паулю мое невинное субботнее времяпрепровождение. Он опять назвал бы меня сумасшедшей, и я задумалась бы, а не прав ли он.
Не так-то легко заметить, продолжал Пауль, оглядываясь вокруг. Мой мизерный клочок сада действительно напоминал джунгли. Но я притворилась рассерженной.
Я делаю все, что могу.
Что у тебя в волосах?
Я провела рукой по голове и обнаружила две или три стружки, белые и тонкие, как бумага.
Стружки, недоуменно ответила я.
Я это прекрасно вижу, сухо подтвердил Пауль. Кстати, их полно и на земле. Кроме ухода за садом ты еще и плотничаешь?
В этот момент еще одна стружка спланировала сверху ему на голову. Я быстро взглянула наверх.
А, я знаю, это Левис вырезает маску из дерева, чтобы скоротать время.
И элегантно отправляет обрезки через окно? Очаровательно!
Я тоже начала немножко нервничать. Возможно, я допустила ошибку, привезя Левиса сюда, но, в конце концов, лишь на определенное время без каких-то скрытых мотивов. И потом, Пауль не имел никаких прав на меня, на что я тут же ему и указала. Он ответил, что его права те же, что имеет каждый мужчина на беспечную женщину. Право этооберегать ее, и дальше такая же чушь Мы повздорили, он ушел взбешенный, а я осталась в шезлонге, с навалившейся усталостью и теплым виски. Часы показывали шесть. На лужайке, усыпанной листьями, удлинялись тени, приближающийся вечер сулил лишь скуку, так как битва с Паулем лишила меня приглашения в веселую компанию. Оставался еще телевизор, обычно нагоняющий сон, да неразборчивое бормотание Левиса, которое я слышала, принося ему обед.
Никогда раньше я не встречала такого тихого человека. Внятно он говорил только раз, когда объявил о своем нежелании остаться в больнице, через два дня после столкновения. Мое гостеприимство он принял как само собой разумеющееся. В тот день у меня было очень хорошее настроение, возможно, слишком хорошее; один из тех моментов, редких, слава Богу, когда чувствуешь, что каждый человек на Земле одновременно твой брат и твой сын, и ты должна заботиться о нем. С тех пор я забочусь о Левисе, удобно устроенном в кровати в моей гостиной, на его ногу наложены повязки, которые он сам меняет. Все это время он не читал, не слушал радио, не смотрел телевизор, не разговаривал. Иногда сооружал нечто странное из сухих веток, которые я приносила из сада, или с ничего не выражающим лицом смотрел в окно. В самом деле, спрашивала я себя, а не идиот ли он, и это предположение, вкупе с его красивой внешностью, казалось мне очень романтичным Что касается моих достаточно скромных и редких вопросов о его прошлом, будущем, настоящем, то ответ следовал один и тот же: «Это неинтересно». Однажды ночью он оказался на дороге перед нашим автомобилем, его имяЛевис, и это все. Впрочем, меня это устраивало: длинные истории утомляют, а большинство людей, видит Бог, меня не жалели.
Я пошла на кухню, на скорую руку приготовила изысканный обед из консервов и поднялась наверх. Постучав, вошла в комнату Левиса и поставила поднос на кровать, усыпанную стружками. Вспомнив о той, что спланировала Паулю на голову, я начала смеяться. Левис поднял глаза, явно заинтригованный. Глаза у него были как у кошки, очень светлые и зеленовато-голубые под черными длинными ресницами. Механически я отметила, что за такую внешность «Колумбия» подписала бы с ним контракт, не раздумывая ни секунды.
Ты смеешься? Говорил он низким, хрипловатым голосом, чуть заикаясь.
Я смеюсь потому, что одна из стружек упала через окно Паулю на голову, и он рассвирепел.
Его сильно ушибло?
Я взглянула на Левиса в изумлении. Впервые он шутил, по крайней мере, я надеялась, что он шутит. Я глупо хихикнула, и вдруг мне стало как-то не по себе. Пауль прав. Ну что я буду делать с этим молодым психом в субботний вечер, одна, в уединенном доме? Я могла бы танцевать или смеяться с друзьями или даже заниматься любовью с милым Паулем или с кем-нибудь еще
Ты не собираешься уходить?
Нет, ответила я с горечью. Я надоедаю тебе? Я тут же пожалела о сказанном, противоречащем законам гостеприимства. Но Левис, лежащий в постели, залился счастливым, сердечным, прямо-таки детским смехом. И неожиданно, всего лишь под действием этого смеха у него, казалось, появилась душа, он сразу помолодел.
Тебе ужасно скучно? Этот вопрос застал меня врасплох. Разве можно понять, когда тебе ужасно скучно, очень скучно или просто, не сознавая того, скучно в этой бесконечной кутерьме, которая и есть жизнь?
Мне некогда скучать, холодно ответила я. Я сценарист в RKB и я
Это там? Поворот его подбородка влево вобрал в себя сверкающую бухту Санта-Моники, Беверли-Хиллз, эту обширную окраину Лос-Анджелеса, студии и съемочные павильоны, и объединил их одинаковым презрением. Быть может, презрение, сказано слишком сильно, но движение это выражало нечто большее, чем безразличие.
Да, там. Так я зарабатываю себе на жизнь, в моем голосе слышалось раздражение. За три минуты этот незнакомец заставил меня сначала упасть в собственных глазах, а потом почувствовать себя бесполезной. Ведь, в самом деле, что мне давала эта идиотская работа, кроме небольшой стопки долларов, собирающихся вместе каждый месяц и таким же образом каждый месяц растрачиваемых? Однако чувствовать себя виноватой из-за юнца, явно некомпетентного и нализавшегося ЛСД, было по меньшей мере неприлично. Я не имею ничего против таких наркотиков, но не верю, что они могут трансформировать чью-то привычку в философию, почти всегда предающую презрению тех, кто ее не разделяет.
Зарабатывать на жизнь, повторил Левис задумчиво, зарабатывать на жизнь.
Так говорят, ответила я.
Какая жалость! Как я хотел бы жить во Флоренции в те времена, когда там хватало людей, заботившихся о других просто так, как ты сейчас.
Они заботились о скульпторах, художниках или писателях. Ты принадлежишь к ним? Левис покачал головой.
Быть может, они заботились о людях, приносивших им радость.
Я цинично рассмеялась, почти в духе Бетт Девис:
Ты легко можешь найти это и здесь, прямо сейчас. Я тоже повернула подбородок влево, как и он чуть раньше.
Левис закрыл глаза.
Я же сказал «просто так», а это уже не просто так.
Когда он произносил «это», в его голосе было столько чувства, что я вдруг стала задавать себе множество вопросов о нем, каждый следующий все более романтичнее. Что я знала о нем? Любил ли он кого-нибудь до безумия, не понимаю, почему так говорят, по мне это единственный способ любить. Случай, наркотики или это отчаяние бросило его под колеса «ягуара»? Исцелялся ли он, отдыхая? Заживало ли его сердце, как и нога? И когда он упорно смотрел в небоне видел ли он там чье-то лицо? Несносная память подсказала мне, что последнюю мысль я использовала, когда писала сценарий к цветному фильму «Жизнь Данте» и испытывала большие трудности с любовным антуражем. Голос за сценой. На сцене Данте, сидящий за массивным средневековым столом. Данте поднимает глаза от запыленного манускрипта, и голос мурлычет: «Когда он упрямо смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо?» Вопрос, на который зрителям предстояло ответить самим, я надеюсь, утвердительно.
Итак, мы пришли в ту точку, откуда начинался путь, проложенный ранее моим пером. Меня бы это очень обрадовало, обладай я малейшим литературным честолюбием или следами таланта. Очень плохо Я взглянула на Левиса. Он уже открыл глаза и наблюдал за мной.
Как тебя зовут?
Дороти, Дороти Сеймур. Разве я тебе не говорила?
Нет.
Я сидела на краешке его кровати. Вечерний воздух вливался в окно, наполненный запахом моря, запахом столь сильным, столь неизменным после стольких лет, как я дышу им, что он казался прямо-таки жестоким в своем постоянстве. Долго ли еще я буду сладострастно вдыхать этот воздух? Сколько времени мне отпущено до того, как останется лишь тоска по ушедшим годам, поцелуям, теплу мужского тела? Я вышла бы замуж за Пауля, отказалась бы от неограниченной веры в свое хорошее здоровье, душевное равновесие. Так легко быть довольной собой, когда ты кому-то нужна, а потом? Да, потом? Потом, без сомнения, будут психиатры, сама мысль о которых вызывала у меня тошноту.