Ты выглядишь грустной, Левис взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже взглянула не нее. Оба мы с интересом смотрели на мою руку, ситуация забавная и неожиданная. Левис, похоже, не знал, что это такое, а у меня же возникло ощущение, что в руках у него какая-то вещичка, более мне не принадлежащая. Никто еще не держал мою руку столь естественно.
Сколько тебе лет?
К моему безмерному удивлению я ответила честно:
Сорок пять.
Ты счастливая.
Пораженная, я взглянула на Левиса. Ему, должно быть, 26 или чуть меньше.
Дожить бы до таких лет. Это здорово. Он отпустил мою руку или, как мне показалось, снова вернул ее моему телу. Затем отвернулся и закрыл глаза.
Спокойной ночи, Левис, я встала.
Спокойной ночи, ласково ответил Левис. Спокойной ночи, Дороти Сеймур.
Я осторожно закрыла дверь и спустилась вниз, на террасу. Мне было необычайно хорошо.
3
« Ты знаешь, я никогда не забуду тебя. Я не смогу тебя забыть.
Забыть можно все.
Нет. Между нами стоит что-то безжалостное, ты тоже это чувствуешь. Ты должен понять. Невозможно, чтоб ты не понимал этого».
Я прервала этот волнующий диалог, мой последний шедевр, и бросила вопросительный взгляд на Левиса. Он приподнял брови и улыбнулся.
Ты веришь в безжалостность поступков? спросил он.
Но это же не обо мне, это о Ференце Листе и
Но ты?
Я начала смеяться. Я знала, что жизнь временами казалась мне безжалостной, и некоторые любовные увлечения оставляли меня в уверенности, что я никогда не приду в себя. И вот теперь, в сорок пять лет, в отличном расположении духа я сижу у себя в саду и ни в кого не влюблена.
Я верила, а ты?
Пока нет, Левис закрыл глаза. Постепенно он становился более разговорчивым, и мы болтали о нем, обо мне, о жизни. Вечером, когда я приходила из студии домой, он, опираясь на костыли, спускался вниз, удобно устраивался на террасе в парусиновом кресле-качалке, и мы, бывало, с несколькими порциями шотландского наблюдали наступление ночи. Я радовалась, что, приходя домой, нахожу его там, спокойного, странного, веселого и молчаливого одновременно, как какую-то домашнюю зверушку. Просто радовалась, ничего больше. Я ни в каком смысле не влюбилась в него, наоборот, его привлекательность пугала и почти отталкивала меня. Не знаю почему, возможно, он казался мне чересчур приглаженным, слишком стройным, слишком совершенным. Нельзя сказать, что я видела в нем что-то женственное, но он заставлял меня вспомнить об избранной расе, о которой писал Пруст: волосы, как пух, кожа, как шелк. Короче, не было в нем ничего от детской угловатости, которую я нахожу такой привлекательной в мужчинах. Интересно, брился ли он, да росла ли у него борода?
По рассказам Левиса, он родился в пуританской семье, в Новой Англии. Немного проучившись, он пешком отправился в путь, подрабатывая по мелочам, где можно, и, наконец, прибыл в Сан-Франциско. Встреча с себе подобными, слишком большая доза ЛСД, нападение на машину, травмаи вот он здесь, в моем доме. Поправившись, он уедеткуда, он не имел ни малейшего представления.
А пока мы болтали о жизни, об искусствечто-то он знал, но его образование изобиловало зияющими пробеламикороче, наши отношения большинство людей назвали бы весьма интеллектуальными и в то же время самыми необычными, какие могут быть между мужчиной и женщиной. Но если Левис постоянно расспрашивал меня о моих прошлых любовных приключениях, то о своих не говорил никогда. Последнее, естественно, тревожило меня, учитывая его возраст. Слова «мужчина» и «женщина» он произносил одинаково вяло, беспристрастно. А так как я, даже в мои сорок пять, не могла произнести слово «мужчина» без нежности в голосе и не почувствовав пробегающую по мне волну милых сердцу спутанных воспоминаний, то временами ощущала холодность и неловкость.
Когда ты впервые узнала, что такое жестокость? спросил Левис. Когда первый муж покинул тебя?
Боже мой, нет. Это-то я пережила. Представив себе толькоабстрактное искусство все время, постоянно Но когда Френк ушел, да, тогда я чувствовала себя, как раненое животное.
Кто этоФренк? Второй?
Да, второй. Мужчина как мужчина, ничего особенного, но он был такой веселый, такой нежный, такой счастливый
И он оставил тебя?
Лола Греветт влюбилась в него до безумия.
Левис приподнял брови, заинтригованный.
Ты же слышал об этой актрисе?
Он неопределенно взмахнул рукой. Меня это разозлило, но я не подала вида.
Короче, Френк потерял голову, решил, что уже на седьмом небе, и покинул меня, чтобы жениться на ней. В то время я думала, что никогда не выкарабкаюсь. Мучалась больше года. Ты удивлен?
Нет. Что с ним стало?
Через два года Лола безумно влюбилась в кого-то еще и бросила Френка. Он подряд снял три неудачных фильма и начал пить. Вот и конец истории, наступило минутное молчание.
Левис слабо застонал и попытался подняться из кресла-качалки.
Что-то случилось? встревоженно спросила я.
Я чувствую, что никогда не смогу снова ходить.
На мгновение я представила себя проводящей с ним, инвалидом, остаток моих дней, и, что любопытно, идея не показалась мне ни абсурдной, ни неприемлемой. Наверное, я уже достигла того возраста, когда хочется взвалить на себя такую ношу. В конце концов, я ничем не могла навредить ему.
Оставайся, где ты есть, весело воскликнула я, и когда у тебя выпадут зубы, я буду готовить тебе кашку.
А почему у меня должны выпасть зубы?
Говорят, это случается, когда долго лежишь. Должна отметить, что это странно. Они тем более должны выпасть, когда стоишь, согласно закону всемирного тяготения. Но не выпадают.
Левис искоса взглянул на меня, почти как Пауль, но более дружелюбно.
В этом что-то есть. Ты знаешь, я бы никогда не уходил от тебя. Затем, закрыв глаза, нежным голосом попросил принести что-нибудь из поэзии, и я отправилась в библиотеку поискать стихи, которые понравились бы ему. Это был еще один наш ритуал. Тихим, спокойным голосом я декламировала строчку за строчкой, чтобы не разбудить и не испугать его. В этот раз я выбрала «Оду Уолту Уитмену» Гарсиа Лорки.
4
Новости я узнала в разгаре работы. Я диктовала секретарше захватывающий диалог Ференца Листа и Марии дʼАго, как я его себе представляла (впрочем, без особого энтузиазма, так как накануне выяснила, что роль Листа отдана Нодину Дьюику. Интересно, кто решил, что на роль композитора более всего подходит этот мускулистый и темнолицый здоровяк, но в подобных фильмах случается и не такое).
Это безнадежно, бормотала я на ухо плачущей секретарши (она удивительно чувствительная натура), когда зазвонил телефон. Хлюпая носом и вытирая глаза платком, секретарша взяла трубку и повернулась ко мне:
Это Пауль Бретт, у него что-то срочное.
Я взяла трубку.
Дороти? Ты уже слышала?
Нет. По крайней мере, не думаю.
Милая Ах Френк умер, я промолчала. Пауль нервно добавил:Френк Тайлер. Твой бывший муж. Он покончил с собой сегодня ночью.
Это неправда, я не поверила. У Френка не было ни крупицы мужества. Очаровательный во всех отношениях, но полное отсутствие мужества. А насколько я знаю, нужно немалое мужество, чтобы убить себя. Достаточно вспомнить о тех, кому больше ничего не оставалось, но они не смогли переступить последнюю черту.
Он покончил с собой этим утром в третьеразрядном отеле, продолжал Пауль. Недалеко от твоего дома. Никаких объяснений.
Мое сердце билось реже, реже. Так сильно и так редко. Френк его жизнерадостность, смех, кожа Мертв. Странно, насколько смерть легкомысленного человека может потрясти сильнее, чем смерть более цельной личности. Я не могла заставить себя поверить.
Дороти, ты меня слышишь?
Слышу.
Дороти, ты должна приехать. У него нет семьи, и ты же знаешь, Лола в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но ты должна приехать и позаботиться о формальностях. Я заскочу за тобой.
Он повесил трубку. Я передала трубку секретарше, ее все зовут Кэнди-Леденец, Бог знает почему, и села. Она взглянула на меня, и какое-то шестое чувство, делающее ее столь незаменимой, заставило ее подняться, открыть ящик, помеченный «картотека», и подать мне открытую бутылку «Chiv as Pegal», которая обычно там стояла. Рассеянно я сделала длинный глоток. Я знаю, почему людям в шоковом состоянии дают алкоголь: это отвратительная штука, и в таких случаях он вызывает в человеке чувство отвращения, чем и выводит из оцепенения быстрее, чем что-либо другое. Виски обожгло мне рот и горло, и я пришла в себя.
Френк мертв, сказала я. Кэнди уткнулась в носовой платок. Разумеется, я частенько, когда меня покидало вдохновение, рассказывала ей грустную историю своей жизни. Она, впрочем, тоже. Короче, она знала о Френке все, и это хоть как-то утешало меня. Трудно представить, что бы я делала, если б узнала о смерти Френка, находясь в обществе человека, не знавшего о его существовании. Действительно, видит Бог, бедняга давно уже пропал с глаз. Когда-то его знали все, теперьнапрочь забыли. Здесь, в Голливуде, трагедия известности в том, что вышедшую в тираж знаменитость стараются совсем не вспоминать. А если уж и упомянут, то единственной строчкой в газетах, несколькими небрежными фразами, неодобрительными и совсем без жалости, которую могло бы вызвать самоубийство. И Френк, Красавчик Френк, вызывавший зависть муж Лолы Греветт, смеявшийся со мной Френк, будет умерщвлен вторично.
Пауль приехал быстро. Он по-дружески взял меня за руку, но не проявил ни малейшего сочувствия, которое, знаю, вызвало бы у меня потоки слез. Я всегда сохраняю привязанность, нежность к мужчинам, с которыми я спала, плохим или хорошим. У женщин это встречается крайне редко. Но ночью, в постели, наступает момент, когда чувствуешь, что на земле нет никого ближе тебе, чем мужчина, лежащий рядом, и ничто не заставит меня поверить в обратное. Мужские тела, такие мужественные и такие ранимые, такие разные и такие похожие, так озабоченные не быть похожими Я взяла Пауля под руку, и мы вышли. Мне стало значительно лучше еще и от того, что я не любила Пауля Мне предстояло окунуться в прошлое, и присутствие там близкого человека из реального мира было бы невыносимым.
Френк лежал на кровати, спящий, безразличный ко всему, мертвый. Он выстрелил себе в сердце с двух дюймов, так что лицо его осталось нетронутым. Я попрощалась с ним без особых волнений, как, я полагаю, прощаются с частью самого себя, с чем-то, что было частью тела, а взрыв снаряда, операция или несчастный случай забирают ее. У него были каштановые волосы; странно, но я никогда не видела мужчин с такими волосами, и все же это самый обычный цвет. Паульрешил отвезти меня домой. Я повиновалась. Было четыре часа дня, солнце обжигало наши лица в новом «ягуаре» Пауля, а я думала о том, что оно уже никогда не обожжет лица Френка, а он так любил солнце С мертвыми не церемонятся: лишь только человек испустил дух, как его заколачивают в черный ящик, плотно закрытый, и опускают в землю. Избавляются от мертвых. Или их приукрашивают, уродуют, выставляют напоказ, под белыми электрическими огнями, неузнаваемо изменившихся в окоченении. А я оставляла бы их на солнце, минут на десять, отвозила бы на морской берег, если они любили море; они могли бы в последний раз полюбоваться землей перед тем, как соединиться с ней навеки. Но нет. Мертвых наказывают за их смерть. В лучшем случае мы играем немного Баха или церковные псалмы, которых они наверняка не любили. В общем, Пауль доставил меня к дому, подавленную меланхолией.
Можно мне зайти на минуточку?
Механически я кивнула, потом подумала о Левисе. Ну, впрочем, велика важность! Что мне их молчаливые, ледяные взгляды, какая разница, что они думают друг о друге.
Итак, Пауль проследовал за мной к террасе, где Левис, растянувшись в кресле, наблюдал за птичками. Он издалека приветливо помахал рукой, но, заметив Пауля, резко опустил ее. Я вошла на террасу и остановилась перед Левисом:
Левис, Френк умер.
Он вытянул руку, нерешительно коснулся моих волос, и тут я не выдержала, что-то во мне сломалось. Я упала на колени и зарыдала у ног этого ребенка, ничего не знающего о горестях жизни. Рука Левиса прошлась по моим волосам, лбу, залитым слезами щекам; он молчал. Слегка успокоившись, я взглянула вверх: Пауль ушел, не сказав ни слова. И неожиданно я поняла, что не плакала при нем по одной простой причине: он этого очень хотел.
Ну и вид, должно быть, у меня, пробормотала я, взглянув на Левиса. Я знала, что глаза у меня заплыли, тушь потекла, косметика погибла. И в первый раз в жизни в присутствии мужчины меня это нисколько не беспокоило. Во взгляде Левиса, в том моем отражении, которое этот взгляд возвращал мне, я видела только заплаканного ребенка Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В этом взгляде чувствовалось что-то мрачное, пугающее и успокаивающее, наверное, из-за искренности, исключающей всякую фальшь в проявлении чувств.
Тебе тяжело, задумчиво произнес Левис.
Я очень долго любила его.
Он покинул тебя, отрезал Левис. И наказан. Такова жизнь.
Ты слишком наивен. Жизнь, слава Богу, не детская игра.
А хотелось бы Левис больше не смотрел на меня; его внимание снова обратилось на птичек. Он, казалось, полностью забыл обо мне. На мгновение я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко; мне не хватало Бретта, воспоминаний о Френке, которого мы могли бы воскресить в разговоре, рук Пауля, все время платочком осушающих бы мне слезы, короче, иной отвратительной, слюнявой, сентиментальной комедии, которую мы могли бы сыграть на этой самой террасе. В то же время я гордилась тем, что удалось обойтись без этого. Зазвонил телефон, и я вошла в дом. Звонки не прекращались весь вечер. Мои бывшие любовники, друзья, бедная секретарша, приятели Френка, репортеры (правда, только два-три), казалось, все повисли на телефоне. Они уже знали, что в Риме Лола, узнав новости, сочла удобным грохнуться в обморок и покинуть съемку в сопровождении ее нового итальянца-жиголо. Вся эта суета совершенно выбила меня из колеи. Никто из них, сейчас таких сочувствующих, ни разу не помог Френку, и именно я, презирая американские законы о разводе, материально поддерживала его до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Актерской Гильдии. Этот тип, отвратительнее которого трудно представить, после моего возвращения из Европы возбуждал против меня одно судебное дело за другим, стараясь довести меня до нищенства, а затем, когда у него ничего не вышло, принялся за Френка после того, как Лола оставила его. Этот всесильный грубый и удивительно ничтожный человек прекрасно знал, что я искренне ненавижу его. Но у него хватило наглости позвонить мне.
Дороти, мне так жаль. Я знаю, ты глубоко любила Френка, и я
А я знаю, что ты выбросил его на улицу и практически везде внес в черный список. Повесь трубку, пожалуйста. Я не хочу быть грубой.
Джерри повесил трубку. От злости мне стало легче. Я повернулась к Левису и объяснила ему, почему я ненавижу Джерри Болтона вместе с его долларами и всемогуществом.
Если бы не несколько друзей и не мои стальные нервы, он довел бы меня, как и Френка, до самоубийства. Лицемерный подонок. Я никогда никому не желала смерти, но я почти хочу, чтобы он сдох. Онединственный, кого я ненавижу до такой степени На этом моя речь оборвалась.
Ты недостаточно требовательна, рассеянно заметил Левис. Наверняка есть и другие.
5
Мы сидели в моем кабинете. Я нервно ерзала, не отрывая глаз от телефона. Кэнди побледнела от волнения. И только Левис, устроившийся в кресле для посетителей, казался спокойным и даже заскучавшим. Мы ждали результатов его кинопробы.
Однажды вечером, через несколько дней после смерти Френка, он неожиданно решился. Встал, легко сделал три шага, будто у него и не было травмы, и остановился передо мной.
Посмотри, я опять здоров.
Неожиданно я осознала, что настолько привыкла к его присутствию, к его физической неполноценности, что совсем не ожидала того, что произошло. Потом он скажет мне «прощай, благодарю тебя», покинет дом, и я больше никогда не увижу его. Странная грусть охватила меня.
Это хорошая новость, в голосе моем не слышалось радости.
Ты так думаешь?
Конечно. Что Что ты собираешься теперь делать?
Это зависит от тебя, Левис снова сел. Я перевела дух.
По крайней мере, он не уезжает немедленно. В то же время его слова заинтриговали меня: как могла судьба такой капризной, равнодушной и свободной особы зависеть от меня? Ведь я была для него не более чем сиделкой.
В любом случае, если я останусь здесь, я должен буду работать, продолжал он.
Ты думаешь поселиться в Лос-Анджелесе?
Я сказалздесь, твердо ответил Левис, указав на террасу и кресло. И, помедлив, добавил:Если, конечно, тебя это не стеснит.