Так вот, предполагалось, что клавиатура будет двухуровневойверхняя половина регистра, скажем, здесь, а басовая под ней. По-моему, отец ее так и не соорудил. Я помню, однако, как Пауль приходил к нам, чтобы обсудить ее устройство. При первом его визите отец попросил меня принести им шнапса, я принесла, и Пауль ущипнул меня за щеку.
Как-то раз он привел с собой еще одного мужчину. Меня этот незнакомец поразилволосы торчат вверх, глаза вращаются. Пока Пауль разговаривал с отцом, незнакомец то и дело вскакивал, выбегал из кабинета и описывал несколько кругов по вестибюлю, потирая виски и что-то бормоча сам себе, точно сомнамбула. Я сидела на верхней ступеньке лестницы и наблюдала за ним. Он вроде бы и не замечал моего присутствия, но вдруг остановился, взглянул прямо на меня и спросил, чему нас учат в школе. Вы, может быть, помните, одно время он служил сельским учителем. Ну и соответственно, держался в вопросах образования мнений самых строгих. Я рассказала ему о нашей школьной программе, и он принялся поносить меня за ее несовершенствокак будто это я ее и составила.
Сколько вам было лет?
Да не больше пяти-шести. Мне он показался каким-то дикарем. Совершенно не умевшим разговаривать с людьми. Я это даже тогда поняла. Его брат вышел на шум из кабинета и закричал: «Черт возьми, Люди. Оставь бедную девочку в покое». Ну, тем все и кончилось. Виттгенштейн бросил на меня взглядникогда такой ненависти не видела, ушел, крадучись, на кухню и просидел там до конца визита.
У меня, пока я ее слушал, понемногу отвисала челюсть.
О боже.
Да уж, сказала Альма. Странный он был человек.
Это невероятно.
О нет, все так и было, уверяю вас.
Да я не о томпросто я знаю людей, которые пошли бы ради такой встречи на убийство.
Ну, значит, они глупцы. Давайте не будем числить среди тех немногих вещей, за которые стоит убить, право терпеть наскоки бесцеремонного безумца.
Она прямо и без сожаления сказала мне, что замужем никогда не быламахнула рукой на уговоры родственников и поклонников и решила посмотреть мир, передвигаясь по нему на судах и самолетах, трясясь на давно списанных самыми разными странами джипах, которыми управляли беззубые, вооруженные винтовками мужчины. Китай, Россия, Египет страны, по которым она, молодая женщина, путешествовала в одиночку, переживали в ту пору нелегкие времена. В пятидесятых-то, а? Мне и представить себе такое путешествие было трудно. В Афганистане она попала под обстрел. В Пенджабе чудом выжила при крушении поезда. В Бирме ее едва не посадили в тюрьму. Она была в Гане в тот день, когда Нкрума провозгласил независимость этой страны, однако празднества пропустила, потому что малярия на месяц приковала ее к больничной койке. «Если соберетесь туда, сказала Альма, настаиваю, и в выражениях самых сильных, прихватите с собой накомарник».
В конце концов странствия Альмы привели ее в Соединенные Штаты, и она прожила здесь четыре года, изучая страну. Одним из многих ее приключений стала поездка на мотоцикле из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Она редко останавливалась в каком-либо месте на срок, позволявший завести знакомства. «В этой стране то, чего тебе не удается увидеть, куда интереснее того, что ты видишь», сказала Альма. В 1963-м она приехала в Кембридж, нашла в частной школе работупреподавала немецкий язык. Думала провести здесь не больше года, однако, по некоторым причинам, тут Альма запнулась, по некоторым причинам осела в городе.
Но как же она скучала по Вене! По культуре этого города, по его образованности,жизни. В Вене, куда ни взгляни, видишь музыку, искусство. И все до невероятия романтично. Как-то раз она попала на вечеринку в дом, хозяину которого принадлежала дюжина Климтов, так один из них висел у него в кухне, на дверце холодильника. В сезон балов празднества шли один за другим, то были оргии вина и вальсов, продолжавшиеся до пяти утра, когда двери танцзалов распахивались и все высыпали наружумужчины врезались в фонарные столбы, женщины, босые, в одних сорочках, бегали по улицам. Те же, кому хватало сил и прозорливости, отправлялись, собравшись с духом, на поискиKaterfrühstückа раннего завтрака, состоявшего из соленой селедки и крепкого кофе, каковые гарантировали избавление от смертельного похмелья.
Все это ушло в прошлое. Альма не была в Вене с восьмидесятых, и в последний раз город произвел на нее удручающее впечатление. Ее Вена, настоящая Вена, существовала только в воспоминаниях Альмы, и я понимал: моя задачапредоставить ей чистый холст, на котором она их воспроизведет. Я делал все, что было в моих силах. Восторженно слушал ее, старался задавать умные вопросы, благо немецкий мой стал более беглым. Когда она обмолвилась, что найти настоящий торт «Захер» в Бостоне невозможно, я отправился в компьютерную лабораторию Научного центра, выгрузил из Интернета несколько рецептов и принялся печь по ним тортыпо штуке в день, каждый день на протяжении двух недель, пока наконец не ухитрился произвести на свет то, что она, подмигнув, назвала «впечатляющей подделкой». Начиная с того дня я пек этот торт каждый понедельник.
После ленча мы смотрели мыльные оперы. Даже в этом занятии Альма проявляла разборчивость. Помимо «Жизнь дается только раз» она любила «Как вращается мир» и «Путеводный свет». «Больницу общего профиля» Альма отвергала как «неизящную»; «Молодых и дерзких», равно как и «Дерзких и красивых», считала «неправдоподобными». Услышав от нее эту характеристику, я не смог удержаться от смеха. И Альма тоже рассмеялась. «Человеку надлежит упражнять свои критические способности», сказала она.
Когда смотреть было нечего, я выполнял какие-нибудь ее поручения или снова брался за книгу. В три часа дня она приходила ко мне в библиотеку ради нашей официальной беседы, а после обеда, который Альма заказывала в магазине и который мы всегда съедали на кухне, никогда в столовой, за обеденным столом, я отправлялся на длинную прогулку, дабы обдумать все, что прочитал и услышал за день.
Чудесная была жизнь, и спокойная, и волнующая сразу. Если у меня и имелся повод для жалоб, то давала его уборщица, дородная румынка с похожими на караваи грудями и трехмерным родимым пятном на верхней губе. Раз в неделю она приезжала к нам в фургончике «субару», передние фары которого держались на кусках клейкой ленты. Приезжала рано утром, входила в дом через боковую дверь и приступала к старательным попыткам разбудить меня, наделав побольше шума: топала по дому, напевала, подметая полы и вытирая пыль, нечто минорное, останавливаясь лишь для того, чтобы смерить меня злобным взглядом, когда я выползал, намереваясь почистить зубы, из спальни. Ее нелюбовь ко мне была понятной (хотя приятнее от этого не становилась). Я добавил ей работы, а она, как я потом узнал, оплату получала не почасовую, но обговоренную при найме. До моего появления особо утруждать себя ей не приходилось. Теперь же она вынуждена была стирать дополнительную одеждумужскуюи убираться еще в трех комнатах. Вот она и старалась досадить мне, как только могла, таскаясь за мной по пятам по всему дому, грузно топая, тяжело сопя инапевая. Что бы она ни пела, все отдавало похоронным маршем. Надо полагать, молодость ее, проведенная в Восточном блоке, была невеселой.
Не думаю, что она знала мое имя. Если ей приходилось ссылаться на меня, она прибегала к третьему лицу, а обращаясь непосредственно ко мне, что случалось нечасто, использовала титул «сэр», произнося его как «сиир»с карикатурным сарказмом. Интересно было бы узнать, кем она меня считала. Молодым любовником? Внуком? Я надумал было пронять ее учтивостью. Благодарил за самые пустячные услуги. Хвалил ее пение. В конце концов она начала встречаться со мной глазами, и я решил, что сумел перебросить мосты через разделявшую нас пропасть, однако на следующей неделе Дакия ввалилась в мою комнату в шесть утрас ревущим пылесосом наперевес. Я заплетающимся со сна языком велел ей удалиться.
Извиняйте, сиир, сказала она и удалилась, хлопнув за собой дверью.
Я сдался и стал уходить в ее рабочие дни из дома, отправлялся просматривать мою электронную почту. Возможность проводить, не заглядывая в электронный ящик, целую неделю доказывала, что я нуждаюсь во внешнем мире гораздо меньше, чем мне представлялось. Просто поразительно, насколько значительную часть того, что сходит у нас за связь, составляет никчемный, если говорить честно, хлам. Я лишился и телефона, и Интернетаи ничего, хуже мне от этого не стало. Ясмина вела, вне всяких сомнений, направленную против меня пропагандистскую кампанию, излагая нашим знакомым свою версию случившегося, так что людей, с которыми мне хотелось бы поговорить, осталось, если не считать Альмы, всего ничего. Приходившие мне по почте приглашения на разного рода мероприятия я игнорировал, да и вообще пристрастился почаще использовать кнопку DELETE. Мир мой сужался, и меня это более чем устраивало.
Каждый из нас живет в собственном ритме, определяющем то, как мы говорим, движемся, взаимодействуем с нашей средой обитания. Есть люди, которые любят на всем оставлять свои следы. Ты входишь в комнату, из которой они только что вышли, и замечаешь, что стулья в ней слегка передвинуты, что абажуры настольных ламп наклонены под иными, нежели прежде, углами. И есть другие, подобные мне, предпочитающие оставаться неприметными. Всю мою взрослую жизнь я провел бок о бок с другими людьми, и ритм мой неизменно приходил в столкновение с ритмами тех, кто меня окружал. Ясмина была единственным исключением. Я уже успел соскучиться по легким синкопам подобного рода и теперь наслаждался ими заново. С Альмой я чувствовал себя и не одиноким, и не затерянным в людской толпе. Она источала спокойную и ровную жизненную энергию, которую я ощущал даже с другого конца дома. Мы постоянно оставались на связи, обмениваясь из смежных комнат шуточками, успокаивая друг дружку звуками наших шагов.
Но каким бы уютным ни было ее соседство, нездоровье Альмы оказывалось пропорционально губительным для этого уюта. В первые проведенные мной в ее доме шесть недель она пережила четыре приступа. Я понималслучилось неладное, как только выходил из библиотеки и обнаруживал, что дом наполнился странным спокойствием, что согласие наших ритмов нарушено. Какая-либо упорядоченность в ее приступах отсутствовала, и это было особенно невыносимо. Один продлился час, другой с полудня до ночи, и, хотя Альма продолжала твердить, что никакая опасность ей не угрожает, ведь уже на следующий день она поправляется, мне было очень трудно сидеть сложа руки. И потому я страшно обрадовался, услышав от Альмы, что завтра ее посетит врач. Вернувшись в тот день с прогулки, я увидел на подъездной дорожке зеленый «БМВ», за руль которого усаживалась сухопарая женщина.
Вы, должно быть, новый постоялец. ЯПолетт Карджилл.
Я тоже представился.
Не знал, что врачи все еще навещают больных на дому.
Я их не навещаю. Альмаслучай исключительный.
Что верно, то верно. Скажите, с ней все в порядке?
Доктор развела руки в стороны, немного беспомощно. А затем прочитала мне маленькую лекцию о невралгии тройничного нерва и трудностях лечения.
После операции ей на какое-то время полегчало, это было в две тысячи втором, но примерно через полтора года боли возобновились. Мы поговорили с ней о второй операции. По моему мнению, и, думаю, Альма с ним согласиласьпредпринимать ее не стоит. В возрасте Альмы каждый новый год приводит с собой новый риск осложнений. Операция может принести больше вреда, чем добра. Сейчас наша цель в том, чтобы удерживать боль на переносимом уровне, а не в том, чтобы избавиться от нее. Последнее, боюсь, попросту не реально.
Она все время повторяет, что ей ничто не грозит.
Это верно. Собственно, она попросила меня успокоить вас. Говорит, что, чрезмерно волнуясь за нее, вы самого себя до могилы доведете.
Но у меня действительно есть поводы для волнений.
Я на вашем месте чувствовала бы то же самое. Однако, если не считать болей, здоровье у нее превосходное. С ее сосудами она и до ста лет проживет.
Мы помолчали, обдумывая то, что следовало из этих слов.
Ей может стать хуже? спросил я.
Не знаю.
Но лучше не становится?
Снова молчание.
Мы делаем все, что можем, наконец сказала доктор.
Я промолчал.
Это относится и к вам, сказала она.
Так ведь я ничего не делаю
О нет, делаете. У нее замечательно улучшилось настроение.
Ну, не знаю.
Можете мне поверить. Я наблюдаю ее уже пятнадцать лет. Сейчас ей намного лучше, чем было.
Я старался не думать о том, как выглядело «намного хуже».
Вы просто продолжайте делать то, что делаете. Я годами уговаривала ее подыскать человека, с которым она сможет вести беседы. Альме необходимо получать все, что удастся, от минут, в которые ее не мучает боль.
Я кивнул.
Как я уже говорила, на дому я больных не посещаю. Но Альма Она притронулась к сердцу, грустно улыбнулась. Звоните в любое время.
Я вошел в дом. Альма сидела за кухонным столом, на котором стояли две тарелки с вилками и кусок вчерашнего «Захера». Услышав мои шаги, она подняла на меня взгляд и улыбнулась своей загадочной улыбкой. Теперь я видел в этой улыбке знак непроницаемости, густую вуаль печали. Боль давно уже привлекала внимание философов как переживание и универсальное, и не передаваемое кому-либо другому. В определенном смысле наблюдать за человеком, терзаемым болью, труднее, чем сносить такую же самому, поскольку более мощного напоминания о нашем одиночестве не существует. Именно боль ставит пределы нашей способности сочувствовать другому, обводит яркой чертой то, что мы можем надеяться, всерьез надеяться узнать о нем. В тот миг я сильнее, чем когда-либо, хотел быть близким ей человеком, и сознание невозможности этого мучило меня.
Она взяла нож, отрезала себе изрядный кусок торта.
Сегодня я съем побольше. Думаю, я это заслужила.
Мы ели в молчании. Вернее сказать, я елАльма ничего практически не съела, только потыкала торт вилкой, проткнула ею же пакетик густых сливок и выдавила их на торт. Я встал, чтобы ополоснуть тарелки, и, включив воду, услышал, как за моей спиной проехались по полу ножки ее стула.
Я очень устала и хочу полежать. Если не спущусь к обеду, управляйтесь с ним без меня.
На лице ее одно выражение быстро сменялось другим, и каждое оставалось мне непонятным.
Надеюсь, вы не станете меня жалеть.
Никогда, ответил я. Даже если проживу миллион лет.
Она кивнула, повернулась и ушла.
Я напомнил себе об услышанном мной от врача, постарался убедить себя в том, что скованность, вялость Альмысущие пустяки. Ничего у меня в итоге не вышло, поскольку именно в те минуты, когда ей не хватало сил для разговоров, я начинал с особенной остротой понимать, сколь многим ей обязан. Каким бы утешением ни стал я для нее, Альма уже отблагодарила меня десятикратно. Я навсегда останусь ей благодарным за это и сейчас вспоминаю те дни как самые счастливые в моей жизни, тем более что миновали они очень скоро.
Глава десятая
Ну очень похоже на фильм «Гарольд и Мод», сказал Дрю.
Был уже конец марта. Я вышел из дома ради неуверенной попытки как-то укрепить иллюзию того, что и у меня имеется свой круг общения. Желая отблагодарить Дрю, раз за разом дававшего мне приют, я купил в ресторанчике «У Дарвина» ленч: сэндвичи и миндальные пирожные размером с сурдину каждое. Мы отнесли все это в Гарвардский двор, уселись на ступенях Университетской столовой и теперь наблюдали за тем, как японские туристы фотографируют изможденных первокурсников.
По-настоящему Дрю звали Цонг-ксю. Компьютерщик по образованию, он приехал сюда из Шанхая, задержавшись на этом пути в Милуоки. Мы познакомились на семинаре по искусственному интеллекту и быстро подружились. Как и у меня, у него было Все Кроме Диссертации; в отличие от меня, он отказался от нее по собственной волебросил, чтобы посвятить все время игре в покер. И теперь зарабатывал на жизнь, обдирая в казино «Фоксвудс» участников холостяцких пирушек. Когда он звонил домой, его родители плакали.
Брось, сказал я.
Я что, я ничего, просто ты как-то странно говоришь о женщине, которая годится тебе в бабушки.
Я промолчал. Мне все еще не удалось составить описание моих чувств к Альме. Если не принимать в расчет один до крайности неприятный сон, я не находил ее привлекательнойну, то есть,per se. Определенно. Встреться мы лет пятьдесят назад Но сейчас, в данных обстоятельствах конечно, я не мог видеть в ней предмет эротических желаний.
Однако и дружбой назвать наши с ней отношения было нельзя. В наши дни дружбаэто нечто дешевое, легко заменяемое. Войдите в Интернети вы сможете обзавестись хоть тысячью «друзей». Дружба такого рода бессмысленна, и я считал, что назвать происходившее между нами «дружбой» значило бы оскорбить Альму. Самым лучшим приближением, какое мне удалось подыскать, была платоническая любовьне в общеразговорном значении этих слов, но в смысле изначального ее определения: любовь духовная, переступающая телесные границы, лежащая за пределами секса, за пределами смерти. Подлинная Платоническая любовь есть слияние двух душ.