Я улыбнулся:
Не стану.
Ну, тогда мне, возможно, удастся уговорить вас составить мне компанию, когда я буду их смотреть.
Я непременно посмотрю по разу каждую из них.
Альма улыбнулась и повела головой, предлагая мне следовать за ней.
Сначала мы миновали бельевой шкаф («Он весь в вашем распоряжении»), затем вошли в тускло освещенную восьмиугольной формы комнату. Луч послеполуденного солнца, пробиваясь в щель между задернутыми шторами, падал на нотный пюпитр с «Юмореской 6, соль минор» Сибелиуса. Стоящая наособицу высокая стойка проигрывателя грампластинок с прислонившимся к ней скрипичным футляром; заполненный долгоиграющими пластинками шкафчик с сетчатой дверцей; двухместный диванчик с переброшенным через подлокотник большим шерстяным пледом составляли всю обстановку.
Мама связала этот плед, когда я была девочкой, сказала Альма. Теперь он кажется мне слишком жарким. Но навевает приятные воспоминания.
Она подошла к футляру. Я надумал было помочь ей, однако, решив, что это будет хорошей проверкой Альмы на намерение обратить меня в помощника по дому, остался стоять на месте и с удовольствием увидел, как легко она нагибается и выпрямляется. Она опустила футляр на диванчик. Внутри обнаружилась скрипка, покрытая необычным лакомкрасным, почти пурпурным. Альма отложила ее в сторону, открыла маленькое отделение футляра и вынула из него черно-белую фотографию мужчины с бородкой клинышком.
Мой отец, сказала она.
Грубоватое, прямоугольное лицо, никаких признаков утонченности Альмы не несшее. Единственным, что напоминало о ней, было его загадочное выражение. Не улыбающееся и не насупленное, оно, пожалуй, говорило лишь о том, что его обладатель может того и гляди наброситься на тебя, и за многие часы наших разговоров я далеко не один раз становился свидетелем (жертвой?) этой ее повадки.
Какое-то время она смотрела на снимок, потом отложила и его.
Ну что же, вперед.
Коридор разветвлялся. Мы повернули налево, подошли к двум дверям.
Ваша ванная комната, сказала Альма.
Главной приманкой была здесь ваннаглубокая, на изогнутых ножках. Мальчиком я любил читать в ванне. Сопротивление мое ослабевало.
Придется попросить Дакиану навести здесь порядок, сказала Альма. Боюсь, эту часть дома она запустила. Примите мои извинения. А вот тут будет ваша комната.
На самом-то деле две комнатыспальня соединялась с кабинетом. Просторными комнаты не были, но вместе создавали немалое жизненное пространство. Альма включила свет, и я увидел огромную, гладко застеленную кровать, высокий комод на ножках, тумбочку с лампой для чтения. Потолок, как и во многих старых викторианских домах, был низким, с лепным карнизом. Я перешел в обшитый деревянными панелями кабинетписьменный стол, кресло ему под стать, еще одно кресло, уютное, немного потертое.
Телефона здесь нет. Надеюсь, вам будет не слишком обременительно использовать тот, что на кухне.
Я кивал, впитывая все, что меня окружало. В выходящей на заднюю веранду двери имелось перекрещенное металлическими прутками окошко. Все его стеклышки, кроме одного, были прозрачными, а это однорасписным. Я наклонился, чтобы получше разглядеть картинкукрошечную охотничью сцену, на которой мужчина и собака замерли на лесной поляне, а за листвой окружавших ее деревьев различались грудь и голова оленя. Мастерство, старина, которыми дышала картинка, зачаровали меня. За окном были видны пара плетеных кресел, айва, тонкий слой покрывшего двор снега. Мысли мои убежали вперед, к лету, если Альма позволит, я смогу повесить там гамак Но самое большое наслаждение доставляла мне тишина. Я слышал, как звенит спираль потолочной лампочки.
Для пущего вашего удобства здесь, я думаю, не помешало бы поставить небольшой обогреватель. Все остальное, полагаю, вполне отвечает вашим нуждам.
Я снова покивал.
Очень хорошо. А теперь я, с вашего разрешения, покажу вам еще кое-что. Она повернулась и направилась к коридору. Уверена, это определит ваше решение.
Мы вернулись к развилке и вошли в другой коридор, оказавшийся еще более темным, мне даже пришлось слегка придерживаться, чтобы сохранить равновесие, за стену. Впереди послышался тихий лязг вставляемого в замочную скважину ключа, затем в коридор вылилась струя теплого желтого света. Я вошел в комнату площадью примерно в тридцать пять квадратных футов. Позднее я сообразил, что когда-то комнат здесь было несколько и пространство их составляло около половины общей площади дома. А в тот раз меня просто-напросто ослепило богатство увиденного: пол, выложенный паркетом «в елочку»; кроваво-красный турецкий ковер; высокий камин с медной, украшенной конскими головами подставкой для поленьев; старинные часы; глобус; древний секретер со скатной крышкой; лампы с ярко раскрашенными абажурами; напольные, в фут высотой, мраморные и бронзовые изваяния мифологических персонажейАфины, Улисса и иных, не узнанных мной; пара роскошных кресел, а между нимикруглый столик, обтянутый кожей, прибитой медными гвоздиками. Но, главное, книги. Тысячи книг, которые стояли на доходивших до потолка полках, самая бесценная библиотека, какую я когда-либо видел.
Входите, сказала Альма.
Я обошел библиотеку, глаза мои застилал туман. Корешки многих книг давно выцвели. Впрочем, я различал оттисненные на них словаоколо половины книг были немецкими, остальные английскими, французскими, латинскими и греческими. Философия, литература, музыка, естественные науки, архитектура, историяна полках висели бирки, надписанные тонким, паучьим почерком. В углу библиотеки возвышался старинный ящичек с каталожными карточками. Эта была единственная в доме комната, в которой не стоял ледяной холод, думаю, ее протапливали, чтобы уберечь страницы книг от иссыхания, а густые тона ее дерева, сумрачность тканей, присущая ей интимность мгновенно пленили меня.
На то, чтобы устроить все это, ушло два с половиной года, сказала Альма. Думаю, сейчас терпения мне уже не хватило бы.
Я остановился перед камином. Окружавшая его часть стены, не занятая полками, была обита зеленым шелковистым жаккардом. Впрочем, поверхность ткани оставалась почти невидимой, поскольку большую часть места над камином занимала картина, изображавшая ворона, который сидел на черепе, стоявшем, в свой черед, на стопке книг. Ворон держал в клюве ивовый прут и надменно откидывал голову назадмрачным контрапунктом ярких попугаев гостиной.
Вокруг картины висело около дюжины черно-белых снимков. Альма в летнем платье. Она же с отцом в лодке. С сестройобе позируют фотографу на оживленной венской улице, за ними видны размытые движением трамваи и женщины в высоких шляпках. На велосипеде. Среди подругшесть девушек, склонившихся над горшочком с фондю, позади на стене висят лыжи. Лица, дома, весельеобрамленная жизнь. Я стоял, завороженный. Мне хотелось спросить об одной из фотографий. Но выдавить я смог только:
Это кто же,Хайдеггер?
Вообще говоря, спрашивать было незачем. Немолодой брюзга с похожей на картофелину физиономией: я узнал его сразу. Он замер, набычившись, перед высокой каменной аркой. А слева от него стояла, так близко, что руки их могли бы соприкоснуться, Альма.
Конечно. Для него это было хорошее времяон терял вес. Она хмыкнула. Моционы Мартин никогда не любил.
Мартин? Это куда же я, простите, попал? И кто она, эта женщина? Я взглянул на нее, но увидел на ее лице только улыбку, достойную Сфинкса.
Итак, мистер Гейст, я показала вам все, что могла. Добилась ли я успеха, нет лирешать вам. Она развела руки в стороны. Сколько минут вам потребуется, чтобы принять решение?
Девушки, узнав, что я ухожу, расстроились. Я пообещал, что дам им знать, если услышу о ком-то, кто нуждается в комнате (и поражен глухотой, мысленно добавил я).
А где же прочие ваши вещи? спросила Альма.
Все здесь.
Мистер Гейст. Я и не знала, что вы аскет.
Kyrie eleison.
С маленькой «к», если вы не против.
На моей кровати лежали два больших полотенца и мочалка.
Если хотите, пользуйтесь стиральной машиной. Если нет, оставляйте белье рядом с ней, Дакиана, когда придет, займется им.
Огромное вам спасибо.
Всяческое вам пожалуйста.
Вся моя одежда замечательным образом влезла в комодеще и место осталось. И хорошо, поскольку стенной шкаф оказался доверху забитым коробками с какими-то бумагами. Установив и включив компьютер, я сообразил, что не потрудился поинтересоваться у Альмы, есть ли у нее подключение к Интернету. Таковое, разумеется, отсутствовало. Я совсем уж было собрался спросить, нельзя ли им обзавестись, но передумал. Мне следовало сначала обосноваться здесь всерьез, а потом уж докучать ей просьбами.
Наверное, я должен был ощущать неудобство от того, что она стояла рядом со мной, наблюдая, как я раскладываю мои вещи. Но по правде сказать, я ее почти и не замечал. То, что она составляет мне компанию, представлялось более чем естественным.
Ваша диссертация, сказала она.
Во всем ее величии. Я открыл шкаф, затиснул рукопись на верхнюю полку.
Возможно, я как-нибудь почитаю еетайком от вас, сказала она.
На ваш страх и риск. Помните, что случилось с моим первым руководителем?
Я увидела бы в этом свидетельство вашего мастерства, сказала Альма. Автор, способный привести читателя на порог смерти, большая редкость.
В ответ на эти слова я полез в рюкзачок и извлек на свет полголовы Ницше.
Мистер Гейст! Какое чудо. Я знаю, где это должно стоять.
Она прошла в библиотеку, расчистила самую середку каминной полки.
Я, разумеется, не настаиваю. Быть может, вы предпочтете держать ее в вашей комнате.
Здесь она смотрится намного лучше.
Ну, стало быть, решено. Она отступила на шаг, чтобы полюбоваться вместе со мной подставкой для книг. Вкус у вас безупречный. Надо же, какое уродство.
Спасибо.
Завтра я дам вам ключи, снимете с них дубликаты для себя. А теперь прошу прощения, но вот-вот начнется моя передача. Она помолчала. Если вы не против, присоединяйтесь ко мне.
Мы поднялись наверх. Я насчитал, оказавшись на лестничной площадке, пять дверей, все они были заперты, кроме последней. В нее мы и вошли. Я опустился в кресло-качалку, Альма включила телевизор.
Зазвучала, усиливаясь, музыкальная заставка. На экране появилось название:
ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ ТОЛЬКО РАЗ
Альма села в свое кресло и очень сухо произнесла: «Не спешите с выводами, мистер Гейст».
Я улыбнулся и откинулся на спинку кресла, устраиваясь как у себя дома.
Глава девятая
Вскоре после того, как я перебрался в дом сорок девять, снег начал таять и в комнатах стало на несколько градусов теплее, что позволило мне обходиться без куртки. В конце концов я и обогреватель приладился использовать лишь от случая к случаю. Уж слишком исправно он работал: если я оставлял его включенным на ночь, приходилось на несколько дюймов приоткрывать окно.
Распорядок нашего дня был прост. Альма вставала рано, всегда раньше меня, и я, приняв ванну, одевшись и спустившись вниз, находил ее сидящей за кухонным столом с чаем и тостами; из радиоприемника, настроенного на станцию, которая передает классическую музыку, неслись негромкие мелодии Генделя или Бизе. Мы обсуждали газетные заголовки или вместе решали кроссворд. Головоломки, говорила Альма, позволяют ей не глупеть. Кроссворды она больше всего любила криптические, я их раньше не решал, но освоил довольно быстро.
После завтрака я уходил в библиотеку и несколько часов подряд читал. Одни книги впервые, другие по десятому разу. Многие были слишком хрупкими, их и раскрывать-то было боязно. У Альмы имелись десятки первых изданий, и среди них «Так говорил Заратустра», «Тошнота», «Бытие и время», но одно уж то, что они окружали меня, дарило мне ощущение покоя. Вот причина, по которой я никогда не куплю себе электронную читалку, ведь выстроившиеся в ряд книгиэто не просто скопление информации, это карта тех мест, в которых побывал ваш разум, сообщество друзей, молча стоящих рядом, утешая вас. Заключенный в кокон из книг, окруженный ими со всех сторон, я чувствовал себя в безопасности, и все мои невзгоды блекли, а разум словно сбрасывал с плеч хаотическое скопление прожитых лет. Я читаю скорее ради удовольствия, чем ради добычи фактов. Медитацию иногда описывают как «расслабленное бодрствование»это словосочетание точно передает то, что я ощущаю во время чтения. И чаще всего я читал, растянувшись во весь рост на ковре библиотеки, то, что мне удавалось лежать, не впадая в дремоту, говорит и об увлечении, с которым я предавался этому занятию, и о крепости чая, который заваривала Альма.
Единственной «книгой», найти которую я не смог, была диссертация Альмы. Поначалу меня это расстроило. Но с другой стороны,моюя ведь тоже от нее прятал. Захочет показать, решил я, покажет. А выведывать да выпытыватьне мое это дело, и, честно говоря, она предоставила мне столько других великолепных возможностей, что просить о большем было бы неблагодарностью.
В полдень я накрывал стол для простого ленча. Альма довольствовалась четвертью плитки шоколада и, грызя его, разговаривала со мной на немецком, единственном языке, который представлялся ей пригодным для рассказов о ее юности. До моего переезда к ней мы беседовали подолгу, но только о философии, так что фрагментарные рассказы Альмы о ее жизни доставляли мне подлинное наслаждение, тем более что со временем я сумел сложить из них связное целое.
Родившаяся в семье музыкальных дел мастеров, она выросла в девятом районе Вены, Альзергрунде, всего в десяти минутах ходьбы от дома Фрейда. Отец ее каждый день уезжал на велосипеде в Оттакринг, там, неподалеку от Гюртель, у него была небольшая фабрика, на которой работало тридцать мастеров, изготавливавших рояли, арфы и клавесины. Альма живо описывала свои посещения этой фабрички: густой, ударявший в голову запах лака, перестук инструментов, мускулистые мужчины в рубашках с короткими рукавами. Отец был заядлым изобретателем и постоянно испытывал устройства, не имевшие к его основному делу никакого отношения.
Скрипку, которая стоит в музыкальной гостиной, он сделал для меня сразу после моего рождения, сказала Альма. И он, и мама умели и изготавливать вещи своими руками, и ценить работу других мастеров. Любовь их друг к другу была, пожалуй, материалистичной, хоть и возвышенно чувственной на свой манер. Я в этом смысле сильно от них отставала, была по натуре их противоположностью. Полагаю, осталась ею и поныне Ну так вот, скрипка эта попала ко мне словно обвешанной ожиданиями. Думаю, они надеялись, что я вырасту и стану солисткой. Но у меня отсутствовал талант. Усердие, это да, его хватало. Мои учителя вечно твердили, что техника у меня великолепная. И мне пришлось состариться, прежде чем я поняла, что они имели в виду. Сестра как музыкант была на голову выше меня.
А на чем она играет?
Играла. На виолончели. Также изготовленной отцом. Но из сестры солистка тоже не получиласьте зачатки честолюбия, какими она обладала, уничтожились ее замужеством.
С ранних лет обе девочки учили английский и французский. Альма, у которой обнаружились способности к языкам, увлеклась античной литературой, и это быстро пробудило в ней интерес к философии. Она в красочных подробностях описывала мнеGymnasium, в которой сдавала экзамены на аттестат зрелости, иKaffeehaus, куда заглядывала ради пирожных и разговоров. Для молодых и любознательных жителей Вены то было хорошее время. Человек быстро сводил знакомство со всемипри условии, что он происходил из определенного класса и принадлежал к определенному слою общества, рассказы Альмы о ее знакомых напоминали мне перекличку, на которую выходят в раю гении и корифеи.
Рассказывала я вам о моей встрече с Виттгенштейном?
Я покачал головой.
Его брат, Пауль, вы ведь знаете, он был пианистом, так вот, потеряв на войне руку, Пауль заказал отцу клавиатуру, приспособленную к его увечью. Такими уж людьми они были, Виттгенштейны, откупавшимися от любых проблем. У него также имелись в запасе Равель и Штраус, которые писали ему концерты для левой руки.