Теперь всё позади, сказал Бэньон.
Не связывайтесь со Стоуном, продолжала она, глядя на него и медленно, устало покачивая головой. Им займется полиция.
Хорошо, Дэбби, сказал он.
Он не стоит того. Все они подлые, мерзкие люди. Она облизала губы. Я умру?
Не знаю, Дэбби. Выглядите вы неплохо.
Они снова замолчали.
Сидя возле постели и глядя на бледные руки девушки, он чувствовал, как у него слипаются глаза. В палату вошла и сразу же вышла сестра, вернувшись через минуту с доктором. Поймав взгляд Бэньона, доктор медленно покачал головой.
Дэбби повернула голову:
Бэньон, почему мы молчим?
Ее голос был таким тихим, что ему пришлось нагнуться, чтобы разобрать слова.
Хорошо. Давайте поговорим.
Сестра и доктор бесшумно удалились.
Вы были возмущены, когда я начала расспрашивать о вашей жене, сказала Дэбби. Я недостойна даже спрашивать о ней?
Не болтайте глупости, сказал Бэньон. Он пытался говорить небрежным тоном. Мою жену звали Кэйт. Я думаю, вы бы с ней подружились.
Да? А что за женщина она была?
Бэньон почувствовал, что во рту у него пересохло. Он с трудом проглотил слюну.
Она была вспыльчивой. Настоящая ирландка, легко выходила из себя. К счастью, такие вспышки длились недолго. Она могла устроить мне головомойку за то, что я опоздал к обеду. Но спустя пять минут уже несла на подносе виски с содовой, словно ничего не произошло.
Так и надо поступать, сказала Дэбби. Зачем таить в душе обиду? Голос её был сонным.
Бэньон поднял её исхудалую руку, не зная, надо ли звать доктора.
Часто она бывала нетерпелива с дочкой, но Бриджит на это не обращала внимания. Дочь умела очень ловко воздействовать на мамочку через мое посредничество. Бриджит всего четыре года, но у неё несомненные задатки политического деятеля.
Значит, у вас есть маленькая дочка.
Да, она у меня важная персона. Когда я возвращался домой после дневной смены, Кэйт всегда наряжала ее, как королеву. Наверное, так делают и в других семьях, но для меня это всегда был незабываемый моментвойти и увидеть чудо, будто только что сошедшее с праздничного торта.
Представляю, как это приятно, вздохнула Дэбби. Хорошо, что вы мне о ней рассказали.
Больше она не произнесла ни слова. Отвернувшись в сторону, она закрыла глаза. Бэньон ещё продолжал держать её руку, когда вошел доктор и, пощупав пульс, сказал, что она умерла.
Бэньон тяжело поднялся.
Я пойду. Позаботьтесь о похоронах. Деньги я пришлю.
Да, конечно.
Спасибо, доктор.
Бэньон вышел из больницы, когда на улице сквозь облака пробивались розовато-серые лучи раннего солнца. Несколько мгновений он стоял на тротуаре, глубоко дыша, потом повернулся и не спеша двинулся к центру города.
Мимо него проехала молочная цистерна, запряженная гнедой кобылой. Из подъездов выходили люди, выбрасывая в контейнеры накопившийся за сутки мусор. Город возвращался к жизни.
Бэньон чувствовал себя усталым и печальным, и всё же его душа, словно замороженная со времени смерти Кэйт, постепенно оттаивала. Он нашел в себе силы для сочувствия Дэбби, а это значило, что он мог числить себя среди живых.
Молочная цистерна переместилась в следующий квартал, мерное цоканье копыт по мостовой приятно щекотало слух.
Бэньон глубоко вобрал в себя прохладный, пропитанный туманом городской воздух. Конечно, он знал, что у него просто разыгралось воображение, и тем не менее ему почудилось, что сегодня утром воздух стал чище.
Он вспомнил, что должен купить подарок Бриджит.
Еще пару минут он стоял, наслаждаясь звуками и картинами просыпавшегося города. Потом закурил и махнул рукой проезжавшему мимо такси. Он знал: что-то закончилось этим утром. Он начинал зановоне с ненавистью, а с печалью и надеждой.
Эдвард Аронс
Убийство в Госдепартаменте
I
Барни Корнелл медленно вышел из здания, где помещалась комиссия по расследованию, и направился на стоянку возле Четырнадцатой улицы. Он ни разу не обернулся. Пол показал ему запасной выход, и Барни сумел избежать встречи с репортерами и фотографами. Он изо всех сил старался спокойно двигаться сквозь пятичасовую толпу служащих, ничем не выделяясь среди окружающих, которые спешили домой в конце жаркого летнего дня. Его так и подмывало броситься бежать. Не было смысла оборачиваться. Они всё равно там, сзадиодин, двое или больше, смешавшись с толпой, всегда идут за ним. Его затрясло от гнева. Это продолжалось уже много дней. К этому невозможно было относиться без раздражения.
С сегодняшнего дня он ощущал внутри холодный ледяной ком. Его не мог растопить давящий туман Вашингтона. Корнелл шел один, мерно шагая среди возвращающихся домой правительственных чиновников, затем свернул за угол, туда, где оставил на стоянке машину. Он больше не мог это выносить. Барни достал сигарету, остановился закурить и взглянул назад, в направлении Четырнадцатой улицы.
Никого. Все и никого.
Совсем рядом, почти коснувшись его, прошел аккуратный молодой человек с волосами песочного цвета, спешащий по своим делам. Никого. Может быть. Когда он неожиданно свернул в ворота стоянки, человек, ни на секунду не замедлив шага, прошел дальше. По спине Корнелла пробежала дрожь, и он понял, что внутри него поселился страх.
Страх. Вот уже две недели он ухитрялся держать страх на расстоянии. Сначала он об этом даже не думал, потому что ему нечего было бояться. Так он считал. Но день проходил за днем, одна ложь накладывалась на другую, и страх пробрался в дальний угол его сознания, породил сомнения, которые теперь одолевали его.
Сейчас, когда всё стало очевидным, он больше не мог сдерживаться.
Служащий на стоянке взял его квитанцию и нахмурился.
Ваша машина стоит сзади, ряд «Д», сказал он Корнеллу. Хотите, чтобы я привел её сюда? У паренька был сильный южный акцент.
Спасибо, я знаю, где она, ответил Корнелл. Я сам.
Да, сэр. Жаркий сегодня денек, правда?
Да уж, согласился Корнелл.
Он пошел прочь от зеленой будки, демонстративно позвякивая ключами. Может, этот парень один из них. Сейчас никому нельзя доверять. Тебя самого учили всем этим штукам, и теперь настал момент, когда нельзя доверять никомуили почти никому. Он был невиновен, но не мог всё время бороться с ложью. Не мог найти её источник, не мог защититься от ложных показаний, клеветы, губящей его репутацию.
Преследующие его люди не в счет. Они просто выполняют свою работуи выполняют её хорошо: исполняют приказ обеспечить безопасность и делают это как можно лучше. За ними стоит конгрессмен Айра Кич. Корнелл поморщился, когда в памяти всплыло имя этого человека. Ястребиное лицо и глаза крестоносца. Он бросал Корнеллу вопрос за вопросом, повторял одну и ту же ложь и требовал, чтобы тот попробовал опровергнуть её. Но и Кич не был последним звеном в этой цепи. В конце концов, он делал это с самыми лучшими намерениями. За ним, за всеми ними стоял человек, который не имел к этому официального отношения, но огромной тенью возвышался над всей вашингтонской сценой.
При мысли о Джейсоне Стоуне он тут же вспомнил о Кери, и внутри у него что-то перевернулось. Он взглянул на часы, подарок сослуживцев, вместе с ним работавших над проектом «Циррус». Сейчас ему хотелось ничего не знать о проекте «Циррус». У него оставалось полчаса. За это время он должен убедиться, что за ним нет хвоста, необходимо затеряться где-то в городе, всё равно где.
Машина ему не поможет. Даже если он выберется со стоянки, то не проедет и пяти кварталов, как патрульные полицейские машины засекут его. Всё ещё позвякивая ключами, Корнелл повернул между рядами машин, направляясь в сторону большой черной буквы «Д», нарисованной на бетонной стене.
Он выглядел спокойнымвысокий мужчина, дорого, но не кричаще одетый в серый габардин. Его густые черные волосы ничто не защищало от палящего солнца; лицо было худым и загорелым; воротничок белой рубашки несколько обмяк, но голубой галстук по-прежнему свеж, и до утра бриться не надо. Внутреннее напряжение было умело прикрыто внешней спокойной деловитостью.
Его автомобиль стоял пятым от боковой бетонной стены, которую в этом месте сменяла железная ограда фута в четыре высотой, тянувшаяся вдоль маленькой улочки позади стоянки. В маленьком черном автомобиле, третьем от него, сидел какой-то человек. Он читал газету и, казалось, даже не заметил Корнелла. Черный автомобиль стоял на самом солнцепеке. Жарко же там, должно быть, подумал Корнелл. Но удовольствия при мысли о неудобствах этого человека не испытал. Снова вернулся страх, ощущение, что его поймали в ловушку, что он окружен. Он почувствовал себя изгоем, и несправедливость этого ещё подхлестнула его гнев.
Корнелл с небрежным видом повернулся к своему автомобилю и вдруг, не останавливаясь ни на секунду, повернул к низкой железной решетке, окружавшей стоянку. Он услышал, как за спиной завелся и смолк мотор. В ограде была калитка, которой пользовались клиенты, подходившие с этой стороны. Корнелл большими шагами прошел в калитку. Сзади хлопнула дверца машины, он зашагал ещё быстрее.
На этой улочке не было людской толчеи и потока машин, но и здесь спешили куда-то, несмотря на жару, людимужчины и женщины. Тут расположились несколько баров, китайская прачечная и маленький ломбард. Улочка была маленькая, пользующаяся дурной славой, и резко контрастировала с великолепием находящихся поблизости национальных памятников.
В этот час невозможно поймать такси, решил Корнелл. Он умерил шаг на углу и нырнул сквозь толпу на Четырнадцатой улице к островку безопасности, где останавливались троллейбусы. Он уже давно не пользовался общественным транспортом в часы пик. Корнелл затесался в толпу, штурмующую троллейбус. Ему показалось, что сзади раздался крик, но оборачиваться он не стал. Фактор неожиданности был на его стороне. Все эти недели, пока шло расследование, он и виду не подал, что знает о слежке. Барни старательно изображал человека, который понятия не имеет, что за ним следят.
Вот если бы теперь он смог исчезнуть
Троллейбус раскачивался под напором втискивающихся в него людей. Корнелла плотно зажало телами других пассажиров, и он не мог даже обернуться посмотреть, удалось ли сесть в троллейбус тому типу со стоянки. Впрочем, это маловероятно. Он подавил в себе возбуждение. Это только начало. Впереди долгий и опасный путь, и даже если всё пойдет как надо, это вовсе не значит, что в конце его ждет полное оправдание.
Жара и давка в троллейбусе были невыносимые. Какая-то девушка в шляпке с перьями едва не сбила его с ног. В том, как пассажиры были прижаты друг к другу, было что-то недостойное и даже непристойное. Липкая жара вызывала в памяти удушающую атмосферу помещения, в котором работала комиссия по расследованию и где он провел почти весь день. Жара и гул голосов вернули его туда, он вновь ощутил жесткое дубовое сиденье свидетельского кресла. Вспомнил, как сидел, наклонившись вперед и прижав руки к груди, словно боксер в оборонительной стойке. В помещении было накурено. С галереи для зрителей доносился гул голосов. На столе стояла целая батарея микрофонов, их черные решетки жадно ловили каждое его слово. Он видел застывшего в ожидании стенографиста. Казалось, все замерли в ожидании, не обращая внимания на невыносимую жару и духоту в зале. Присутствующие не сводили глаз с конгрессмена Кича, который выглядел и вел себя как фанатик; все внимательно слушали резкие вопросы и быстрые ответы.
Это была знакомая картина. Но Барни никогда не предполагал, что ему самому придется играть главную роль в подобной сцене. Он заговорил, и пальцы стенографиста проворно задвигались. Он мог представить, как материалы сегодняшнего дня будут выглядеть в отчетах комиссии по расследованию, жесткие, неприукрашенные, в отличие от осторожных сообщений прессы.
Кич начал сравнительно спокойно:
Мистер Корнелл, во время войны вы служили в спецподразделении, не так ли?
Да.
В какой период и какова была ваша сфера деятельности?
Я был направлен на Балканы, с сорок третьего по сорок шестой годы.
А после этого?
Специальный агент, прикомандированный к госдепартаменту.
Ваш непосредственный начальник?
Пол Эвартс.
Кич взмахнул стопкой бумаг:
Это отчет о вашей деятельности на Балканах во время войны. Весьма похвальный по большей части. Вы вели себя как храбрец и патриот. Однако здесь имеется некий документ, свидетельствующий, что в октябре и ноябре сорок четвертого года вы отсутствовали на службе, вас считали попавшим в плен, раненым или убитым. Это так?
Что я отсутствовал на службе? Был ранен? Убит?
Перестаньте, пожалуйста. Где вы находились в этот период?
Пробирался в Софию. Меня сбросили с парашютом, и я сломал ногу. Пытался приземлиться в стог сена, но парашют выбрал каменный карьер.
Это было за линией фронта?
Да.
Расскажите нам, пожалуйста, что случилось с вами после этого.
Меня подобрали местные крестьяне. Они видели, как я упал. Они перенесли меня к себе и вылечили ногу, правда, боюсь, не совсем удачно. Они прятали меня почти два месяца, до тех пор, пока я не смог связаться со своими коллегами в Италии.
Давайте не будем так быстро разделываться с этими двумя месяцами. Значит, вы говорите, что вам помогли и дали убежище местные крестьяне?
Да.
Они не сообщили о вас врагам?
Нет.
Вы помните имена этих крестьян?
Мужчина по имени Игорь Страсски и его жена Мария.
Знали ли вы в то время, что это русские агенты?
Нет.
И они не сообщили вам, что являются вашими союзниками?
Нет. Сказали, что они болгарские крестьяне, подпольщики. Во время пребывания у них я не заметил никаких признаков шпионской деятельности.
В это трудно поверить.
В наше время, сидя здесь, во многое трудно поверить.
Стоя сейчас в раскачивающемся троллейбусе, тесно прижатый к держащейся за поручень девушке, он видел перед собой сердитое худое лицо Кича. Возле двери защелкали вспышки фотокамер, с галереи донесся шум. Председатель стукнул молоточком. Стрелки часов, висевших над его головой, неумолимо двигались вперед, приближая неизбежное. Он понимал, куда клонит Кич. Всё было тщательно подготовлено и спланированопостроить здание обвинения на одном-единственном слове.
Предатель.
От жары всё плыло перед глазами. Корнелл видел, как открывается рот Кича при очередном вопросе, загоняющем его всё дальше и дальше в угол.
После возвращения в Соединенные Штаты вы продолжали поддерживать отношения с семьей Страсски, не так ли, мистер Корнелл?
Да, продолжал.
И после окончания войны?
Да.
Почему?
Я был благодарен им. Они спасли мне жизнь.
И вы продолжали поддерживать эти отношения даже после того, как узнали, что он перебрался в Москву и стал правительственным чиновником?
Да, некоторое время.
Когда вы прекратили переписку с ними?
Когда узнал, что он работает в министерстве иностранных дел.
А посылки? Когда вы перестали посылать посылки?
Они знают, подумал он. Знают все, кроме правды.
Посылки я посылал Петру Страсски, их сыну. Когда я с ним познакомился, ему было всего девять лет.
Да, мы знаем, что посылки были адресованы мальчику. И переправлялись через Германию, чтобы обойти почтовые правила. Почти два года вы посылали их каждый месяц. Это так?
Более или менее.
И что же вы посылали? Можете сообщить об этом комитету?
Игрушки.
Игрушки?
Разные игрушки. Какие были в магазинах. Я посылал их мальчику.
На галерее засмеялись. Кич улыбнулся:
Вы хотите, чтобы мы поверили подобному заявлению?
Тем не менее, это правда.
Вы можете доказать, что в посылках были только игрушки?
А я должен это делать?
Это было бы неплохо.
Я ничего не могу доказать, ответил Корнелл. Стрелки часов двигались всё быстрее и быстреедвенадцать, час, два, три. Он ждал, когда Кич произнесет свое последнее, главное обвинение. Но тот не спешил. Он должен был всё тщательно подготовить. Это был его звездный час, его карьера, цель любого крестоносца. И этот момент настал. Два слова: проект «Циррус».
Мистер Корнелл. (Исключительно вежливо. Исключительно терпеливо.) В течение последних шести месяцев вы были связаны с исследованиями, известными под названием «Проект Циррус"»?
Да.
Ядерные исследования высокой секретности?
Да.
В качестве кого вы участвуете в этом проекте?
В качестве офицера безопасности, я прикреплен к своему непосредственному начальнику, мистеру Эвартсу.
Сверхсекретные исследования, не так ли?
Да.
Однако мы можем сейчас об этом говорить. Это больше не секрет. Благодаря таким людям, как вы, Корнелл, эта страна, похоже, уже не в состоянии подолгу хранить свои секреты Проект «Циррус» связан с радиоактивной пылью как побочным продуктом деятельности наших атомных лабораторий, так?