Да понял, понял
Я отвернулся и посмотрел в окно на речку, на тусклую лунную дорожку света на неподвижной темной глади воды. На том берегу, утопая в ночной темноте, стояли многоэтажные дома с множеством ярких, весёлых окон. Мы, черти, Бог знает когда, в несуществующей прошлой жизни, потерявшие человеческий облик, всегда знали, что в них живут люди.
С того берега на меня глядел какой-то мальчишка, лицо которого мне было отчего-то очень знакомо, но так смутно, что уже и не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон.
Край света
В детстве краем света для меня был старый деревянный мостик на речке Августовке возле одноимённой деревушки. Умирающая деревня всего в восемь домов оживала летом, когда к своим старикам приезжали погостить городские родственники. У меня там жила бабушка.
Как сейчас помню. Мыотец, мама и явыходили из электрички на платформе «888-й километр» и с тяжёлыми сумками долго шли пешком в Августовку. Дорогадве укатанные колеи, заросшие травой. Идём то лесом, то лугами со стогами сена, то полями, колосящимися пшеницей или рожью. И солнце палит нещадно. Дороге конца и края нет.
Отец останавливается перекурить, срывает колосок, растирает его в руке и запихивает в рот зёрнышки. Мама смеётся. А у меня в глазах рябит от этого простора вокруг. Всё кажется сказкойбудто бы здесь всюду чудесные дивности какие-нибудь, только гляди.
И точно. Отец вдруг хватает меня и поднимает над собой.
Пашка, смотри! Видишь, заяц побежал? Во-о-он там! Видел?
Мама не видит.
Да где же, где? она вертит головой по сторонам и машет на отца рукой. Да ну тебя, врёшь ведь, какие ещё зайцы Ой, зато запах какой тут, мамочки мои! Земляникой пахнет! Пашка, пойдём завтра за земляникой?
Я тоже зайца не вижу, но верю, что он есть. Я во всё верю.
Не, мы с ним завтра на рыбалку пойдём, говорит отец. Какую рыбу хочешь поймать, а? Покажи!
Вот такую! с радостью показываю я, растягивая в стороны руки, насколько их у меня хватает.
Ну и молодец, уху сварим.
Отец опускает меня на землю, берёт сумки, и мы идём дальше.
Снова лес, луга и поля. И как-то неожиданно показывается деревня. Железные крыши домов блестят на солнце. Я слышу, как заливисто-звонко кукарекают петухи, и вдалеке гулко, утробно мычит корова.
Наш дом в самом конце деревни, возле речки. Бабушка встречает нас на крыльце и плачет отчего-то, потом ласково гладит меня по голове и спрашивает:
Как жешь ты дошёл, миленькай? Устал, поди-тко?
Нет, отвечаю я, мне не нравится, что она говорит со мной как с маленьким. Я ведь уже большой, мне почти восемь лет, скоро день рожденья, а она сюсюкается.
Ну уж, ну уж. Вона весь мокрай какой. Погодь-ка, оботру.
Бабушка трогает мой лоб, шею, норовит вытереть пот платком, но я вырываюсь и бегу босиком к речке по горячей от солнца пыли тропинки. На берегу бегу по прохладной траве, нетерпеливо скидывая с себя кепку, рубаху и шорты. С мостика бросаюсь в речку. Там мелко, по пузо, по грудь. Дальше по шейку и глубже, но мне туда пока нельзя.
Накупавшись, сижу на мостике и болтаю в воде ногами. Смотрю на большой тёмный лес, который возвышается за речкойдалековато до него, но его непроходимая темнота всё равно меня пугает. Это и есть тот самый край света
В деревне детей моего возраста было двое. Сашкаиз соседнего с нашим дома. Сашкин деддряхлый, сурового видавечно сидел на лавке и курил самокрутку из газеты, и всегда, хоть в самое пекло, в фуфайке, тёплой шапке и валенках. Он ругался, когда мы играли в мяч на его кулишке.
Идитя отседова, йитить вашу мать! злобно скрипел он. Стёкла мне поколитя, сволочи! Вам местов, что ли, мало?
Этого деда никто не любил, даже сам Сашка. А потом он умер. Мы приехали в следующее лето, а на лавке деда нет. Я помню, что почувствовал в себе какую-то тоскливую пустоту. Словно что-то моё хорошее и родное ушло безвозвратно. С тех пор каждое лето во мне просыпалось это чувство. Вроде бы всё по-прежнему, но как-то не так. Как-то хуже всё. Чем дальше, тем всё сильнее. И особенно сильно, когда умерла и моя бабушка.
Это было в конце 90-х, зимой. Отец ездил на похороны один. Летом мы приехали в непривычно пустой дом. В нём неприятно пахло сыростью и будто бы чем-то мёртвым. Несколько дней я боялся по ночам ходить в туалет на улицу, хотя мне в тот год исполнилось двенадцать, стыдно как-то бояться, но ничего не мог с собой поделатьтерпел до утра
Ещё в деревне была Дашка. Она приезжала со своими родителями и младшим братом на машинекрасных «Жигулях». Их красивый кирпичный дом стоял чуть на отшибе в начале деревни. Я им завидовал. Потому что от них веяло счастьем и благополучием. Дашка каждое лето приезжала с чем-нибудь таким, чего мне очень хотелось иметь самому: в модных джинсах, с плеером, с электронной игрой «Тетрис». Мы с Сашкой возле Дашкиного дома торчали целыми днямитам всегда было интересно: слушали музыку на магнитофоне, играли в бадминтон, сидели в машине.
Позже мыи я, и Сашкаделали неумелые попытки с Дашкой, что называется, замутить, даже подрались из-за неё. Но она нас воспринимала только как друзей. К тому же, как только мы все немного повзрослели, у неё в городе сразу появился парень. Мы и отстали от неё по этому вопросу.
Да и дружба наша тоже была так себепо необходимости. Просто так совпало, надо же с кем-то тусить, когда приезжаешь в деревню. Деревняэто всё, что нас связывало. Время летних каникул. А всё настоящеетам, в городе. У каждогосвоё.
Так она, эта детская летняя дружба, и закончиласьсама собой. По сроку. Стоило только вырастиначать взрослую жизнь: места для деревни в ней уже не нашлось.
После школы я приезжал в деревню всего два раза. Первыйкогда учился в институте, на втором курсе. Ехать не хотелось, в городе было тогда интересней. Но отец настоял: мол, надо дом подремонтировать, иначе совсем повалится. Ну я и поехал, куда деваться.
Весь месяц скучал и злился. Жаль было тратить драгоценное лето в глуши. Деревня совершенно обезлюдела и помрачнела. Два дома покосились и заросли бурьяном. Природа быстро отвоёвывает у человека своё.
Сашка тоже приехал на недельку. Ходили с ним рыбачить на речку. Ничего не поймали, только злых вечерних комаров покормили. Но поболтали о том, о сём. Давно не виделись всё-таки.
Дашка не приезжает сюда, не знаешь? спросил он.
Я гулял по деревне от нечего делать и несколько раз проходил мимо Дашкиного дома. Дом был ухоженныйзначит, приезжал кто-то.
А чего ей здесь делать? Кто-то из них был, но я никого не видел.
Ну не знаю Раньше каждое лето ездили
Ну, это раньше. Я и сам не приеду больше, наверно.
На том и расстались. Нам тогда было по двадцать лет, а двадцатьпротивный возраст. Детская простота уходит, приходят амбиции и нелепое в отношениях с друзьями соперничество. Кто в чём лучше преуспел, как будто только в этом весь смысл жизни. Сашка здорово возмужал, выглядел крепко и солидно, таких любят девушки. Я ему уступал и поэтому всё время хотел в чём-нибудь уколоть. Например, в том, что касается ума. Мне думалось, что в деревню, особенно такую глухомань, ездят только дураки.
Второй раз я был в деревне лет через десять. И с совершенно иными мыслями. Приехал с женой, хотелось показать ей места моей детской радости и самому вспомнить детство, окунуться в него. Всё-таки с возрастом многое в жизни переосмысливаешь, начинаешь ценить прошлое.
Самое дорогое воспоминаниеэто как мы с отцом и мамой сходили с электрички на платформе «888-й километр» и вместе долго шли пешком по сельской дороге в две укатанные колеи, заросшие травой. Там то лес, то луга со стогами сена, то поля, колосящиеся пшеницей или рожью. И в конце мой детский край светамостик на речке Августовке, на котором можно сидеть и болтать в воде ногами, а за речкойнепроходимо-тёмная стена леса. Прошло столько времени, а для меня это место по-прежнему настоящий край света.
Мне мечталось, что когда-нибудь мыя, моя жена и наш будущий ребёноктоже будем ходить этой самой дорогой в деревню, и всё будет, как раньше, когда я был маленьким мальчиком, верящим в чудеса.
Но всё вышло не так. Мы сошли с электрички на платформе «888-й километр», и я растерялся. Я не мог ничего узнать. Дороги не было, там, где она когда-то была, всё заросло густой, высокой травой. Кое-как отыскал едва заметную тропинку в этой траве.
По ней мы и пошли. Не пошли дажеполезли. И вместо приятного волнения, во мне всё сильнее ощущалась тревога. Лестот милый и весёлый лес, светлый и солнечный, как моё детство, сделался чужим и диким, словно в нём человек что незваный гость. На лугах, где прежде стояли стога сена, непролазный бурьян, камыши, как на болоте, и полчища комаров. На полях, где колосились пшеница и рожь, сорная трава и молодые деревья.
Паш, ты уверен, что мы правильно идём? забеспокоилась жена.
Да, да, раздражался я. Потерпи, скоро деревня.
Деревня появилась внезапно. Вернеето, что от неё осталось. Дома повалились и своей уродливостью выглядывали из мрачных кустов. Дашкин дом на отшибеиз белого кирпичапочернел и оброс крапивой. Сашкинпропал в темноте деревьев, я заглянул в эту сырую темноту и отшатнулся. У меня ещё оставалась слабая надежда, что наш дом цел, но она умерла сразу, как только я посмотрел в его сторону. Крыльцо упало, крыша покосилась, а из выбитых окон дышала холодная тьма, как из склепа.
Вот наш домпроговорил я, чуть не плача.
Жена посмотрела на меня со страхом.
Жуть
Я пошёл к речкетуда, где когда-то был мостик, мой край света. И не нашёл его. Всё изменилось. То, что я помнил, умерло. Оно осталось там, в детстве, в памяти А этопросто кладбище моего детства, страшное лицо смерти. Как же больно было на это смотреть.
Я сел на берегу речки и закурил. Я не мог это принять.
Паш, пошли отсюда, я боюсь, сказала жена.
Куда?
На электричку, поедем домойона испуганно осеклась, глаза её округлились от ужаса. Сегодня ещё ходят здесь электрички? Мы сможем отсюда уехать?
Сможем, ответил я, вставая. Пошли.
Мы вернулись на железную дорогу и уехали из этого жуткого места на ближайшей электричке. И уезжая, я прощался с ним навсегда.
День рожденья
Или, Или! Лама савахфани?
Евангелие от Матфея
Находиться дома было невмоготу. Его комната стала похожа на гроб.
Ему не хотелось быть в гробу, не хотелось быть мёртвым. Хотелось быть живым. Он вышел на улицу и сразу же направился в самое средоточие жизницентр города. И пусть обычно его привлекали места, где тихо и неторопливо, сегодня центр притягивал как никогда.
Поначалу к суетливому ритму центра города было трудно подстроиться. И всё же он подстроился.
Ведь он был музыкантом, а ритм для музыканта всё равно, что сердце. Сердце игнорировать нельзя, даже если это сердце опостылевшего города.
Центр снова не оправдал светлых ожиданий. Центр жил своей жизнью, а именно от неёот такой его жизнии страдала душа.
Небольшой городок советского типапочти сельские деревянные улочки вели к нескольким оживлённым кирпично-бетонным улицам и площади с потемневшим от времени памятником Ленина напротив здания городской администрации. Безликие серые коробки. Неуместные рекламные вывески на них. Торговый дом «Голливуд» «Всегда свежие продукты по смешным ценам». Парикмахерская «Гламур», ИП Коровушкина Ю. Ю. «Хотите стать настоящей королевой? Приходите к нам!». Развлекательный центр «Богема» «Внимание! Акция! Только один день! Распродажа конфиската!». Магазин «Грация» «Самая лучшая женская одежда европейского стиля для пышных дам». Ресторан «У Князя» «Дешёвое разливное пиво! Две кружки по цене одной!». Супермаркет «Медведь» «Требуются охранники». Салон красоты «Очарование» «В продаже женское бельё из Беларуси. Большие размеры!». Кафе «Майами» на двери грязный лист бумаги, приклеенный скотчем, с корявой надписью от руки «Возле кафе не блевать!!!». Городской Дворец культурыплакат «Приглашаем на праздничный концерт, посвящённый Дню города, Лейся, песня!. Выступает фольклорный ансамбль ГДК». Тот же самый плакат с развесёлым гармонистомкрасное лицо, чуб, торчащий из-под картузана афише возле воняющей мочой автобусной остановки.
Да, как бы ни манил иной раз центр, его оживлённые кирпично-бетонные улицы, надежд он никогда не оправдывал. Было до тошноты муторно идти по колдобинам тротуара, по плитке, уложенной узбеками к прошлогоднему Дню города, и воротить взор от рекламы и магазинных вывесок, от разбитых дорог со стёртыми в протухшую серость «зебрами», от унылых пятиэтажных коробок, в которых живут люди. Да, люди!..
Он начал с жадностью выхватывать из толпы лица проходящих мимо людей. Смотреть на людей, ловить чужие взгляды, конечно, куда интересней. Некоторые недоверчиво отвечали ему, некоторые прятали глаза, а кто-то просто и почти беззлобно посылал нах**.
Пришлось смириться. Он перестал пялиться на лица и теперь предпочёл им спины шедших впереди. Когда попадались спины девушек или женщин, то «предпочтение» беззастенчиво опускалось до задниц. Однако муторность лишь усилилась. Всё же некрасиво предпочитать лицам задницы.
Беззастенчивость виновато захлебнулась, вмиг обернувшись робким смущением и упав ещё нижедо вспухшей волнами плитки тротуара и далее на самый нижний уровень, где в неспешном ритме шлёпали собственные кроссовки. Поплутав по колдобинам, они привели его в городской парк.
Он присел на первую же свободную лавочку и огляделся по сторонам. Старый, заброшенный фонтан, дно которого было завалено пластиковыми и стеклянными бутылками из-под пива, полиэтиленовыми пакетами, консервными банками и прочей дрянью. Аллейные дорожки, усыпанные всё той же дрянью вдоль бордюров. Грязные, почерневшие, изломанные долгой и буйной жизнью лавочки. Вот, похоже, и всё, что он здесь нашёл.
Ну, ещё, конечно, деревья. Деревьяэто да. Они здесь главное. Не было бы деревьев, тут и людей бы не было. Не секрет, что люди любят деревья. Под деревьями отдыхается легче. И гадится тоже интересней.
Отдыхающих было много. Возле каждой лавочки толпились компании. Отдыхали легко и весело. Гадили тоже весело, плотно и вкусно. Вкус обеспечивался пивом. Пиво журчало из пластиковых бутылок в пластиковые же стаканчики.
В компании, что оказалась ближе всех, было восемь человек. Двое парней исполняли роль «бармена». Один держал и передавал стаканы, другой разливал и вообще всячески следил за «поляной».
«Поляна» располагалась на полусгнившей деревянной лавочке с грязной спинкой. Две влюблённые парочки в обнимку стояли по её краям, а на спинке, широко расставив ноги, восседала уже очень пьяная девка. Она то кричала, то что-то пела, размахивая руками, и даже умудрялась, сидя, пританцовывать. Из-под джинсов у неё вылезли стринги, всей силой натянутой струны впившиеся между двух несчастных бледных полужопий крупной серо-рыжей цепью.
Рядом с девкой сидел парень и бренчал на гитаре. По всей видимости, в этой компании он был главной звездой. Его крепкая фигура всем своим видом источала превосходство. Лицо сосредоточено, набычено. Движения резки и грубы. Он неумело и неистово бил по струнам.
Никто из компании не обратил никакого внимания на того, кто сел на соседнюю лавочку и уже где-то минут десять, прислушиваясь, наблюдал за ними. А потом, так и не узнав, не разобрав ни одной песни, встал и направился к ларьку. За пивом, конечно. За чем же ещё
По аллеям гуляла молодёжь. В основном, парами. На выходе из парка встретилась большая разнополая шобла. Девушки впереди. Парни чуть сзадис жадностью пожирали глазами задницы своих самок.
А возле ларька, как в бухгалтерии во время зарплаты. Очередь и чья-то неутомимая, бдительная работа. Подошёл. Дал. Взял. Следующий. Конвейер. Давай, не задерживай. Не один. Люди же ждут. И все такие очень серьёзные внутри, собранные. Даже разобранныете, которые «за добавкой», в очереди перед ларьком немедленно делались на порядок мобилизованнее.
Купив пива, он вернулся к прежней лавочке. Ему повезло, она осталась незанятой. Одинокой, как и он сам. А на соседней продолжалось веселье. Пустые двухлитровые баклажки летели в кусты, словно гильзы от снарядов. Раздавались взрывы хохота.
Он сел, открыл бутылку, отпил немного и замер, ощущая приятный холодок у себя внутри. Он не был из тех, кто при деньгах, но пил только дорогое пиво, потому что относился к тем, кто любит именно пиво.
Вскоре бренчание умолкло, и донеслись обрывки разговора. Правда, отчасти, так как реплики то и дело прерывались громким смехом.