Пошел мужик в лес,
никакого вещества не принес,
только сказку с очень дурным концом
«Мешок без дна»
Глава 1. Запчасти для счастья
Посмотри, кем я стал.
Под оберточной бумагойстопка распечатанных листков. Несколько страниц текста, набранного двенадцатым таймсом. Здесь все, что случилось с тобой прежде, чем тебе перерезали горло, и сказка принцессы и хулигана превратилась в ток-шоу под названием «Убивал бродяг, чтобы невеста не видела грязи».
Только не говори маме.
Она знает. Когда о тебе стали писать и говорить, я почти поселилась у тебя дома. Один раз назвала твою маму «мамой», само сорвалось. Нам нужно было постоянно видеть друг друга. От новостей по телевизору у нее стало плохо с сердцем. Я собиралась отвезти ее в больницу, но вместо этого мы ждали не очень скорую помощь: врачи не могли подъехать, потому что кто-то поджег на стоянке мою машину.
Обошлось. Твоя мама будет жить. Я тоже, иначе зачем все этопереезд? Другая фамилия? Я покрасила волосы в черный и обрезала их так коротко, что голова кажется теперь совсем невесомой. И шее непривычно холодноя научилась носить шарф и шапку, совсем как в детстве.
Меня постоянно спрашивали об одном и том же, будто пытались подловить на лжи: «Лютаев был агрессивен? Конфликтовал с друзьями или родителями?» Нет, никогда. Март очень хороший, и его семья тоже. Они уважали друг друга. Отец Марта живет в Германии, отчим занимается гостиничным бизнесом, у него отели не только в нашей стране. Март никогда не переставал общаться с отцом, ездил к нему в гости, и с отчимом они каждое лето отдыхали во Франции. Только с Алинкой, сводной сестрой, не сдружился, хотя они ровесники. Но когда стал жить отдельно, все наладилось. Да, отец помогал ему деньгами, но Март зарабатывал сам. Он талант, все его преподаватели об этом говорили, так почему нет? «Может, он странно себя вел?» Нет. «Говорил о санитарах?» Не говорил. Я вообще не слышала о санитарах и всех этих убийствах, я не смотрю телевизор, когда я его включаю, мне кажется, что мои уши забиваются грязью. Я ничего не знаю о санитарах, пожалуйста, нет.
В этом байопике яотрицательный персонаж.
Они повторяли: «Как можно было не заметить такое?..»
Страшно думать, но все время думаетсякак можно было не заметить такое, когда мы гуляли, смеялись, дышали и иногда спали вместе.
Теперь моя электричка то летит, то крадется навстречу платформе «Красный Коммунар». В новую жизнь. От старой остался твой конверт с кривой припиской: «Посмотри, кем я стал. Только не говори маме».
Я должна была прочесть это и решить, как нам обоим жить дальше? Пойти в полицию? Вопреки всему поклясться тебе в любви и верности? Или сначала поклясться, а потомв полицию?
Март, эти журналисты нарочно выбрали лучшее фото, ты там совсем как в жизниволосы на глаза, приоткрытые губы, в расфокусегородские огни. Я не знаю, кто сделал снимок, кто поймал тебя в объектив, кто был рядом с тобой и увидел тебя таким. Они хотели показать, что убийцы бывают симпатичными, интересными, умными, душой компаний, в убийц можно влюбиться Тебя уже нет, но в тебя все равно влюбляются. Дуры.
Тебе, наверное, плохо было, а я ничего не заметила.
Слушай, я в колледж поступила. Экономика и бухгалтерский учет, почти как в Вышке. Зато через год и десять месяцевдиплом. Мне нужно было уехать, дома стало тяжело. Невозможно.
Даже сейчас ловлю себя на том, что боюсь людей. Нет ничего хуже их взглядов. Будто кто-то может меня узнать, и все начнется заново. Я боюсь подъездов, незнакомцев в лифтах, боюсь кассирш в супермаркетах, социальных сетей, сумасшедших старух, мамочек с колясками, блогеров, попрошаек, пассажиров метро У меня паранойя. И вот этой стопки бумаг на коленях я боюсь тоже. Не могу заставить себя прочесть. Вдруг со мной действительно что-то не так? Вдруг я тебя пойму?
Садисткасамое невинное из того, как меня теперь называют.
Я читала про жен маньяков, но стало только хуже. Джули Баумайстер находила на участке фрагменты костей и внушала себе, что это реквизит медицинской школы отца-анестезиолога. Дарси Брудос не слышала криков жертв, которых ее муж пытал в гараже за домом. Людмила Сливко считала супруга стеснительным и скромным, а он не ложился с ней в постель, потому что предпочитал мальчиков из турклуба «Чергид». Он тоже их пытал. Клуб потом подожгли местные жители, совсем как мою машину. Елена Попкова не верила, что ее муж совершил восемьдесят убийств, и бросила его только после приговора суда. Феодосия Чикатило не замечала окровавленной одежды и приставаний супруга к собственному внуку. «Как же так, Андрей?» спросила она после ареста.
Как же так, Март?
Все эти женщины меняли паспорта и прописку, забирали детей и бежали туда, где их никто не знал. У меня тоже другая фамилиямамина. Я сменила прическу и цвет волос, а теперь еще и город, но я не могу сменить себя, а это единственное, что могло бы мне помочь.
Он смотрит на меня. Мужчина напротив. Смотрит дольше, чем принято между попутчиками, и пристальней, чем если бы я показалась ему интересной. Он точно меня узнали скажет Сейчас он скажет мне
«Та самая тварь из новостей!»
Я отчаянно не нахожу себе места и делаю вид, будто увлечена своими бумагами, хоть и держу в голове, что не собиралась читать. Взгляд выхватывает несколько фраз. Их достаточно, чтобы понятьэто твой дневник.
Я презираю нищих духом. Я презираю страждущих. Я презираю кротких. Я пре
Господи, думаю я, хватая свои вещи и устремляясь к тамбуру, неужели мне придется прочесть это, чтобы поверить, что ты избивал бездомных, отрабатывал на них приемы армейского боя и резал ещё живых людей, как скот?
Я не поверила даже после того, как увидела фотографии тех, кого ты вот так.
Я ничем не лучше Феодосии Чикатило.
Кстати, он ей ответилза мутным стеклом тамбурной двери тянется бесконечный бетонный забор с колючей проволокой, дальше видны ангары, трубы и очертания жилых домов с редкими огоньками оконон ответил ейшесть утра, небо обметано тучами, собирается дождь: «Фенечка, я тебя не послушался. Ты говорилалечись, а я не послушался».
Здесь нет никаких красок, кроме черной и серой. Пахнет сыростью. И даже фонари какие-то простуженные.
Я начинаю ненавидеть этот город с первого шага. Никто, кроме меня, на станции «Красный Коммунар» не выходит, и я в одиночестве стою с чемоданом и сумкой, вглядываясь в туман. На мгновение меня посещает трусливая мысль, что тетя Поля забыла о моем приезде, но нетона появляется из дверей вокзала и спешит ко мне с протянутыми руками.
Доехала нормально?
Я киваю размеренно, как китайский болванчик. Нормально между нами означает, что никто не запустил в меня гнилым фруктом. Тетя Поля берется за чемодан, я оставляю себе сумку, и мы идем к надземному переходу через пути, по которым обреченной связкой горелых сарделек тянется товарный состав.
Город поездов и вечных сумерек. Большинство местных жителей работают на местном же вагоностроительном заводесейчас они унылыми запятыми в черных куртках прячутся под навесом остановки. Перестук колес по рельсам не затихает, тоскливо вскрикивает электричка; люди делают вагоны, на которых никогда никуда не уедут, чтобы заработать денег на продукты, которые они съедят ради сил на то, чтобы делать вагоны.
Мы спешим. Отражение моих ботинок мелькает в мокром асфальте. Тетя Поля опаздывает на смену, а я должна успеть позавтракать до начала занятий. Обгоняем редких пешеходов, минуем пустующие в это время павильончики рынка. За решеткой ограды мокнут ржавая железная горка, перекошенные качели и веранда, разрисованная облупленными «смешариками». Возле закрытого продуктового магазина, обхватив руками голову, покачивается похмельный мужик с седыми волосами. Хмурая женщина тащит за руку сонного малыша в криво натянутой шапчонке.
Наконец мы сворачиваем во двор и идем по тропинке между серыми пятиэтажками и пустырем с торчащей в центре опорой ЛЭП. Монотонно гудят провода.
Вот наш дом, говорит тетя Поля. Электровозный проезд шестьдесят, квартира четырнадцать. Адресзапомни.
«Наш» на один заносчивый этаж выше остальных и чуть более новыйне послевоенный, а времен хрущевской оттепели. Тетя Поля вдавливает три кнопки кодового замка. В подъезде воняет как в сотнях других таких же подъездовгрехом уныния.
На второй, на второй поднимайся!
С каждым шагом густо исписанные стены сообщают мне все больше тайн здешних обитателей в подробностях, которых я знать не хочу.
За дерматиновой дверью нас встречает дымчатая кошка. Она обмахивает хвостом дверной косяк и важно удаляется, а я пытаюсь осознать, что вот он, мой новый домтемный, размером с кроличью нору, с запахом жилья, въевшимся в стены. С запахом всего чужого.
Пока я разуваюсь, тетя Поля стоит у двери со связкой ключей в руках. Мне кажется, она за что-то на меня сердита.
Твоя комнатапо коридору налево.
Как раз туда только что прошмыгнула кошка. Я проследила за ней взглядом.
Вон, Манька дорогу показывает, добавляет тетя чуть мягче и кивает на трюмо. Оттуда, прикрепленный к зеркалу липучкой, улыбается дурацкий игрушечный шут. Я тебе проездной купила и заказала дубликат ключей. У меня сегодня сутки, на ужин разогрей пельмени и бутерброды сделай. Поняла?
Поняла, говорю я захлопнувшейся двери.
Здесь непривычно тихо, дома никогда не бывало такой тишины. Вот пролетает вдалеке очередной невидимый поезд. Каблуки по лестнице. Жужжание холодильника.
Я осторожно иду туда, где скрылась пушистая Манька, и смотрю на нее, лежащую поверх покрывала, только бы не видеть выцветших обоев со следами содранных плакатов, чужих учебников на полке, продавленного компьютерного кресла Эта комната напоминает фотокарточку из «Инстаграма» с кое-как накинутыми фильтрамитакая же выцветшая.
Впрочем, здесь есть все необходимое, пусть и не слишком новое. Рано или поздно я привыкну. Разве что под кровать лучше не заглядывать. Красно-синий спортивный мат возле шведской стенки тоже внушает опасения. Да и ковернепохоже, чтобы тетушка фанатично под ним пылесосила. Куда еще я спрятала бы порнографические журналы, если бы была моим двоюродным братом Димкой?
Как же так, Март?
Твое имя думается здесь столь же дико, как если б я пришла на постановку провинциального театра и вдруг увидела Авдеева и Ревенко обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле. Никогда больше их не увижу.
В кухне пахнет застарелым табаком и кофе. Под салфеткойдва сваренных яйца. Чайник еще горячий. Есть совсем не хочется, но вроде бы зачем-то нужно, поэтому я подставляю руки под тонкую струйку чуть теплой воды из-под крана, вытираю их вафельным полотенцем и сажусь на краешек стула.
Кусочки скорлупы покалывают мне пальцы.
Мы тогда ехали в метро, точно, в метро, у тебя были кошачьи ушина ободке, конечно, но в твоих отросших волосах ободка видно не было, и поэтому казалось, что уши растут сами по себе, впридачу к твоим собственным, а на носу почему-то пластырь, прямо на переносице, я тогда так и не спросила, что у тебя с лицом, потому что на нас смотрели абсолютно все. На твои уши, на мою юбку. Да, я держала руками юбкуту, черную, из фатина, чтобы ветер из открытых окон вагона не натянул ее мне на голову, а ты говорил, что ветер создают поезда. Они выталкивают воздух из тоннеля, как выталкивает лекарство поршень шприца. Можно сделать первый вагон обтекаемым, сказала я. Тогда бы мы задохнулись, ответил ты. Искусственная вентиляция. Поезда гонят воздух, чтобы мы могли дышать.
Мы вышли, чтобы перейти на другую ветку, а там была эта девочка, она сидела на коленях, поддерживала одной рукой огромный живот, а другую лодочкой протягивала перед собой.
Март, помнишь, что ты сделал?
Остановился, начал рыться в рюкзаке. Я подумала, что ты ищешь мелочь, а ты достал новую сигаретную пачку, снял с нее пленку, выдернул из-под крышки фольгу и сунул этот мусор ей в ладонь. И я ничего не сказала, ничего не сделала. Я боялась оглянуться, только потом уже думала, что должна была как-то Должна была. Как-то.
Слушай
Я запрокидываю голову быстрее, чем успевают вытечь слезы. Хватит говорить с ним. Немедленно перестань с ним говорить!
Из-под очистков скорлупы выглядывает полустертый Микки-маус. Димкина тарелка была, наверное. А теперь он в армии, и я занимаю его комнату, его кровать, его стол. Слушай
Хватит.
После электрички я чувствую себя невыносимонас разделяет апрель, но людей с таким именем очень мало, значит, это не считаетсягрязной, однако на душ совсем не остается времениспасибо, теперь мне не так обидно, что родители назвали меня как предмет одеждыпоэтому я мою и убираю посуду, нахожу в рюкзаке наушники, вешаю их на шею и сноваМартин и Майя, Март и Майка, Мартик и Майечка, сладкая парочканадеваю куртку. Тонкая серебристая ткань приятно хрустит под пальцами: «Красивая вещица для моей Майки». «Но ведь сегодня не праздник!» «Ну и что?»
Пожалуйста, перестань.
С наушниками я не расстаюсь. Музыка помогает тебя не слышать.
Пересчитав ступени, я выхожу во двор и в одиночку отматываю обратно наш с тетей Полей недавний маршрут: пятиэтажки, ЛЭП, продуктовый, «смешарики», остановка. Я выбираю «Иордан», прибавляю громкость на максимум и слушаю голос Саши Соколовой, которой уже нет, привет из города, которого никогда не будет. Мне пока еще странно, что моя музыка может звучать где-то, кроме дома. Но вот я, вот она, а вокругне дом. Я будто гостила у кого-то в незнакомом районе и сейчас сяду в автобус до метро. Но метро здесь нет, и даже автобусы другие. Кажется, мы с ними ровесники.
Когда я захожу в пустой салон, начинается дождь. Я сажусь возле окна и протираю в запотевшем стекле кружок размером с ладонь. Автобус трогается, и тащится по лужам, и тащит меня в себе. На следующей остановке ко мне присоединяются мальчик с собакой и женщина в черном дождевике. Она садится напротив и стряхивает капли с зонта. Брызги летят мне на джинсы, но ни я, ни она не придаем этому значения.
Дождь, говорит она. Слава Богу. Хорошо-то как, дочка!
Хорошо-то как, мама.
* * *
Когда мне сказали, я не поверила. И сказали-то странномежду прочим, будто забавную шутку, не имеющую отношения к моей маме, тихой моей, застенчивой маме: «У вас дома что, есть нечего?» После гибели отца мы и правда стали жить хуже, однако у нас была своя, не съемная квартира, мама нашла работу, она уходила утром и возвращалась вечеромзамерзшая, но веселая, всегда веселая, и я не беспокоилась: значит, все хорошо. Деньги вот-вот появятся. Еда у нас была, честномакароны, картошка, сосиски. И овощи были тоже. Вот поэтому я и не повериламожет, перепутали? Мало ли похожих людей? Я давно уже не ходила в торговые центры и в фудкортах не питалась. В тот раз меня привели туда за руку. Почему-то этому человеку было очень важно доказать мне свою правоту.
Там она, видишь? Всегда в это время приходит.
Я видела и понимала про времяобед.
Мама сидела за пустым столиком. Поникшая, маленькая, она, казалось, не замечала ничего вокруг и смотрела только на свои обветренные руки. Мне захотелось подойти, поцеловать ее в родную макушку, взять за плечи и увести, но я этого не сделала, как когда-то не помешала Марту поиздеваться над нищей девушкой. Вместо этого я попыталась уйти самадернулась, давая своему провожатому понять, что не увидела ничего особенного, и тут стайка школьников, расправившись с картошкой и бургерами, сорвалась с места. Мама встала и бочком, не поднимая головы, пересела за освободившийся столик. Она разворошила кучу коробок, достала из одной огрызок булки, из второйнедоеденный наггетс, и поспешно, жадно, голодно затолкала все это в рот. Я отвернулась, чтобы не видеть плохо скрытого блаженства на ее лице, чтобы вообще не видеть ее лица, ее красного платья с кружевными рукаваминадела все лучшее сразупод дутой жилеткой, одновременно трогательной и нелепой.
Наконец она встала. Огляделась затравленно, но взгляд ее был направлен в себянас она не увидела, хоть и посмотрела почти в упор. Мы спустились на траволаторе: она впереди, янеумелым преследователемсзади; на подземной парковке она свернула за угол, и я не посмела догонятьтак и осталась смотреть в стену возле утыканной окурками урны, не понимая, что мы здесь делаемя и тем более она, жена героически погибшего спасателя МЧС, дочь офицера военно-воздушных сил, моя мама, сорок лет, домохозяйка, образование незаконченное высшее, глаза и руки, пирог с яблоками, картины крестиком по схемам, исторические романы на тумбочке у кровати. Моя мама.