Впустившая их женщина в чадре знаком указала им куда-то в сторону боковой части галерейки. Матрос понимающе кивнул и подался вслед ее движению, в темь виноградника, приглашая гостей следовать за ним.
После резкого свечения улицы полумрак под навесом показался Владу почти непроницаемым, и только немного попривыкнув, он разглядел распростертого здесь на горке ватных одеял одутловатого, с лысиной в полголовы человека в одном исподнем, смотревшего на них из-под отечно припухших век.
Кого привел? едва шевеля спекшимися губами, спросил тот. Опять чернушники?
Серый это, засуетился, засучил ногами матрос. Ты что же, Васюта, своих не признал?
Тот слегка оживился и даже попробовал приподняться, но тут же снова откинулся навзничь:
A-а Давай, кореш, приземляйся, кирять будем. Я тут один совсем очумел Вот вторую неделю не просыхаю От этой жары мозги совсем высохли. Он повелительно повел тяжелым веком в сторону матроса. Ну-ка брысь, скажи-ка там Фатиме
Матрос мгновенно слинял, и вскоре та же в чадре женщина бесшумно и споро обставила их пиалами, принесла и разложила перед ними лепешки, сушёный урюк, крынку с мацони и сразу после этого исчезла, не проронив ни слова.
Пили и закусывали молча. Первым заговорил хозяин:
Дела здесь вшивые, кирюха, народ копеешный, только по заплаткам первое место держут, всех на свете обставили. Он словно протрезвел от выпитого, речь его обрела осмысленную жесткость, глаза округлились, испуская на собеседника сухой блеск. Так скушно, так скуплю, Серый, что в пору чернушником заделаться, в три листика заезжих фраеров обирать.
Дела теперь везде одинаковые. Серёга по обыкновению не пьянел, только наливался бледностью и злостью. Голодуха кругом, скоро красть будет нечего.
Что говорить, дожила Россия, хлеба и того нет.
Засуха.
Хреновому танцору ноги завсегда мешают. Я, брат, сам из деревни, хорошему хозяину засуха не помеха. Только теперь у нас заместо хозяина большой ученый сидит, ему не хлебаему крови подавай, людскую убоину уважает. Сел и погоняет страну овчарками.
У него не две головы, помрет когда-нибудь.
Во-во! На вашей бы холке воду возить, не людитягло, только наваливай. Хошь с кашей ешь, хошь раком ставь. Нагляделся я на вашего брата по командировкам, с души воротит
Тишине, возникшей вслед за этим, казалось, не будет конца. Вечернее солнце струилось сквозь виноградную листву, пятная золотом лица и предметы. В недвижном воздухе гулко роились голоса и звуки очнувшегося от дневной спячки города. От земли, от досчатого пола, от корней кручёных лоз тянуло слабым подобием прохлады. Хотелось сидеть вот так и не двигаться, бездумно всматриваясь в надвигающиеся изо всех углов сумерки.
Пей, кирюха, всё равно нехорошо. Васюта потянулся к бутылке, луч света скользнул по его лицу, и оно оказалось куда моложе и мягче, чем это увиделось с первого взгляда. Вдвох нам с тобой веселей будет, одна голова хорошо, а двелучше. Опрокинув пиалу, он пристально, словно впервые увидев, уставился в сторону Влада. А это кто у тебя?
Малолетка Со мной бегает. Владом зовут.
Приспособил, что ли, откровенно хохотнул тот, балуешься свежатинкой?
Кровь бросилась Владу в голову: так вот, значит, за кого его принимают рядом с Серёгой! Горький комок обиды, свернувшись в горле, удушливо раскалялся. Постыдный смысл сказанного беспощадно обнажил перед ним двусмысленность и непрочность его положения. Ему и раньше приходилось ловить на себе брезгливые и насмешливые взгляды окружающей братии, но он до поры не придавал им значения. Только теперь, застигнутый врасплох откровенностью Васюты, Влад впервые осознал, риску какой славы он постоянно подвергался. И слезы ожесточения подступили к его глазам: нет, нет, никогда, только не это, лучше быть одному, всегда и всюду одному, чем прослыть таким, от этого уже не отскребешься ни в жизнь!
Его состояние, видно, передалось Серёге. Тот в темноте молча и ободряюще толкнул Влада локтем, а вслух сказал:
Не любитель, баб хватает. И тут же перевел разговор на другое.Значит, считаешь, сквозить отсюда надо?
Сумерки вяло отозвались:
В Ташкент махнем Там у меня есть кой-чего на примете. Если выгорит, гульнем тогда по буфету Бери-ка вот одеялку из-под меня и И пацану тоже Ишь, сопит! Обиделся, видно, малолетка Я ведь так, не со зла Язык без костей, вот и мелю Ложись, братва, с утра виднее будет
«Ташкент»! С этой мыслью Влад и уснул, а когда проснулся, во дворе занималось раннее утро, сулившее дальнюю дорогу и новые события.
Бухара, Бухара, Бухара!
5
Ташкентгород хлебный встретил их совсем неласково. По городу густо бродила разноплеменная рвань, и узбекская речь тонула в звучном смешении тарабарского жаргона. Наступал самый разгар долгой голодухи сорок шестого года. Всё, что можно было украсть, было украдено до них. Везде, где они пытались укрыться, держали круговую оборону свои замкнутые кодлы. Нас не тронешь, мы не тронем, а затронешь, спуска не дадим. Стреляем, как говорится, без предупреждения.
После долгих поисков вездесущий Васюта нашел-таки хату в старом городе, но она оказалась так убога и ненадежна, что затевать отсюда какое-нибудь предприятие было делом абсолютно безнадежным.
Да, сокрушенно вздохнул Васюта на первом совете, попали в непонятную, локшовей не придумаешь.
Но на ночь глядя он всё же подался в разведку.
Лежа в темноте на каких-то бодылях и чувствуя рядом с собою трудное дыхание Сергея, Влад с каждым новым воспоминанием, постепенно заполнявшим душу, проникался к другу благодарным сочувствием и наконец не выдержал, излил себя:
Знаешь, Серёга, раньше я один любил Одному лучше, никто права тебе не качает А с тобой сошелся, теперь не могу Без тебя мне хана Нету жизни Ты не как все, не глотничаешь и вообще справедливый
Тот засопел рядом насмешливо, но добро:
Давай, давай, малолетка, раскалывайся до задницы, чтоб я в полный кайф вошел. Легонько толкнул плечом. Лады, пацан, замётано. О любви не говори, о ней всё сказано.
Ей-Богу, Серёга!
Ну-ну
На этом и закончилось в ту ночь их объяснение, но слово было сказано, и оноэто словонакрепко связало их до самого того знойного дня в подвале Таганской тюрьмы, когда конвой разделил их разом и навсегда
Вернулся Васюта и, обдавая темь сивушным перегаром, победительно хохотнул:
Подъем, паханы, работа будет! Особая!
Из-за его спины пьяненько хихикнул почти детский девичий голос:
Гуляем, мальчики!
Сердце у Влада, казалось, подкатилось к самому горлу и взбухло там жгучим комком. То, о чем его однолетки, сходясь на ночлег, рассказывали друг другу с томительными придыханиями и захлебывающимся восторгом, вдруг подступило к нему вплотную, вызвав в нем душный, неведомый дотоле жар. Тот давний и стыдный опыт в эвакуации только подогревал его воображение. В предчувствии неизбежного голова Влада легко и безвольно кружилась. Что-то там внутри у него еще чуть слышно сопротивлялось, но бунтующая плоть уже торжествовала в нем, властно заглушая едва пробившийся к свету хрупкий росточек стыда и целомудрия. Всю последующую жизнь эта разрушительная слабость будет подтачивать его, пока однажды, уже на излете, ему не откроется через женщину, которая придет к нему, чтобы остаться с ним навсегда, вся бездна падения, от какой он будет ею спасен. «О доблестях, о подвигах, о славе я забывал на горестной земле»
Темнота вокруг Влада сделалась как бы ватной, до того стесненно стало ему дышать и двигаться.
Я во двор пойду лягу, выдавил он, поднимаясь. Жарко здесь, как в бане.
Огонь бы засветить, уже выходя, услышал он голос Серёги, не видно ни черта.
Мимо рта не пронесешь, мимо губ не попадешь. Васюта скабрезно хохотнул, и сразу вслед за этим послышалось бульканье разливаемой жидкости. Ты, глазастый Пей!
Тихий пьяненький смех гостьи жгучим дуновением провожал Влада в ночь
У порога он бросил на землю свою телогрейку, лег и провально, с россыпью звездных туманностей небо вознеслось над ним, словно сказочный шлейф, и он отрешенно забылся под этой умиротворяющей бесконечностью. Феи воспоминаний закружились у его изголовья. Дух Сокольнической слободки воспарил в нем, уносясь вместе с ним в царство уличных тополей на родимой окраине. Где-то там, в их тесной комнате, в доме посреди неба мать укладывала сейчас его крохотную сеструхуКатьку, а тётка ревниво следила за возней золовки со своего места на диване, и тонкие губы ее при этом беззвучно шевелились: неприязнь изводила тётку с утра до вечера.
Отсюда, с расстояния в тысячи километров, удвоенного тоской и безысходностью, мгновенный и обжигающий кадр этот казался ему почти идиллическим. Господи, как, какими судьбами оказался он здесь, под этим душным и необъятным небом, среди песков и арыков, в краю, где к насыпям великого Турксиба стекаются земли двух кон-тинетов? Если бы ему знать в ту ночь, какие горькие шутки еще выкинет с ним его судьба, он бы не сетовал понапрасну на свою тогдашнюю долю, а возблагодарил Бога за эдакую милость! Не взывай, сказано, к справедливости Господа, если бы Он был справедлив, ты был бы уже наказан! Молись, мой мальчик, молись!..
Скрипнула дверь, тень от сутулой фигуры Серёги изломанным пятном отложилась на ровной, как стол, поверхности двора и тут же, резко подломившись, свернулась около Влада.
Спишь?
Не.
Спи, не слушай.
А я и не слушаю.
Говори, говори
Гад буду, не слушаю!
Ну-ну
Говорю тебе
Ты, малолетка, к этому не привыкай. Его рука, чуть подрагивая, легла Владу на голову. Это только раз попробовать ипокатишься. После спирта первое делобабы, а где баба, там полынь, оскомина одна, еще дурную болячку схватишь. Человек, брат, это звучит гордо, пока у него не провалится нос. Баба у человека должна быть одна, так ему на роду написано. Сколько ни пробуй, сколько ни меняй, только истратишься зря, себя потеряешь. Первая и есть твоя, другой не будет, это, брат, закон.
А у тебя есть?
У меня? Ладонь его безвольно соскользнула к плечу Влада. У меня-то есть, да не укусишь, далеко отсюда. Голос Серёги страстно пресекся и завибрировал. Она у меня не женщинакоролева! Мне, доходяге, с нее только пыль сдувать положено, а я туда со своими грабками! Нет, не по моему суконному рылу такой подарок, не хочу я ей жизнь портить. Хоть я и вор залётный, а совесть имею. Эх, Вера, Вера, на какой это узкой дорожке схлестнулся я с тобой!
Не вернешься к ней, значит?
Нет, малолетка, не вернусь, у меня своя дорога, у нейсвоя, гусь свиньене товарищ.
А, может, она тебя ждет.
Подождет, подождетперестанет, женская душа, как вода, у первой запруды остановится.
Ты же ее любишь?
Что ты в этом, малолетка, понимаешь! Он даже зубами скрипнул от досады. Вот когда тебя колесом по наждаку протащат до второго мяса, тогда у тебя мозги на этот счет малость прочистятся Спи давай
Я понимаю
Спи, говорю!
Влада подмывало сказать другу что-то такое, от чего тот почувствовал бы всю меру его во всем этом понимания и, может быть, подобрел бы, но в это время на пороге выявился громоздкий силуэт Васюты:
Иди, Серёга, твоя очередь. Он постоял, покачался и, не получая ответа, склонился над ним.Кимаришь, что ли?
Серёга даже не шелохнулся:
Не хочу, Васюта. Без надобности.
Боишьсяотвалится? пахнула тень винным перегаром. Сдавай на резину, двадцать копеек пуд Может, малолетку побалуем, пускай приучается, дело стоющее.
Не трожь, Васюта, спит он.
Как же, растебай ширинку шире, спит!Он легонько ткнул Влада кулаком под бок.Знаю я эту мелюзгу Давай, пацан, действуй, покажи шалаве, почем нынче на базаре пряники.
Не трожь, говорю, Васюта, по-хорошему говорю.
Чего! Тот угрожающе выпрямился. У тебя что: один глаз лишний или две головы? Это ты меня, Васюту, на понял берешь? У тебя что: мозга за мозгу зашла, авторитетного тянуть вздумал?
Серёга медленно, будто нехотя, поднялся, и Влад увидел, как две тени мгновенно слились в одну и двинулись вглубь двора. Затем онаэта теньвдруг замерла, и он услышал почти шепотный, но на пределе ожесточения разговор:
Хвост подымаешь, порчак? хрипел Васюта.Жить надоело?
Не пугай, Васюта. В тоне Серёги сквозила снисходительная ленца, я ведь пуганый, не боюсь.
Тогда отдержись, падаль.
На широкий лоб надеешься?
Я тебя по закону бить буду, за порчу.
Пытай счастья
Удар был как шлепок по водеупругий и хлёсткий. Тень на какой-то миг разомкнулась, чтобы тут же снова слиться в плотное, но резко изменчивое пятно. Надсадное сопение перемежалось треском раздираемой одежды, глухими ударами и скрипом подошв по песку. Но вскоре пятно стало слякотно отекать книзу и, помаячив еще некоторое время посреди двора, исчезло, выявив в едва уловимом свете далекого восхода два извивающихся в ожесточенном объятии тела. Васюта наседал, одолевая слабеющего Серёгу. Силы оказались явно неравными: схватка с таким противником была ему не под силу, болезнь дала-таки себя знать. Оседлав его окончательно, Васюта уже в полном исступлении молотил напарника, беспамятно при этом приговаривая:
Отдержись, курва Отдержись за порчу Рога больно длинные выросли, я обломаю Не таким обламывал Век помнить будешь, как на Васюту хвост подымать
До этого момента Влад наблюдал за происходящим как бы в забытье, страстно веря в победу Серёги, но едва лишь тот очутился под Васютой, он, словно подброшенный вверх сорвавшейся с упора пружиной, кинулся в драку. Но стоило ему лишь коснуться Васюты, как отброшенный резким ударом локтя в живот он волчком закружился по двору, корчась от боли и тошнотворного головокружения.
Эх вы, дерьмо-люди, словно из-за стеклянной перегородки к нему пробился голос Васюты, и тут же, сквозь кровавые круги в глазах, он разглядел удаляющуюся к воротам всю тяжелую фигуру, на своих кидаются Не стало жизни честному вору, порча всё заела. И откуда-то уже из-за ограды донеслось с надрывным всхлипом:За что боролись!..
Первым поднялся Серёга.
Ладно, вставай, двинули. На его изможденном лице явственно проступали черные кровоподтеки. Теперь его сила, придет времяпосчитаемся Иди собирай манатки.
Когда Влад с судорожно колотящимся сердцем открыл дверь, девчонка спала на единственной в их жилище койке, неловко подогнув локоть под голову. В первых бликах восхода полустертая краска на ее детском лице выглядела аляповато и невсамделишно. Казалось, это отдыхала школьница, классная заводила, егоза, после веселого карнавала или представления. Словно завороженный, боясь ее разбудить, стоял Влад над нею, и в его затихающем сердце робким цветком прорастала нежность. Его неодолимо подмывало желание укрыть ее, коснуться ее разметавшихся волос, сесть у ее изголовья; и он поддался бы искушению, если бы в последнее мгновение его не опамятовал голос Серёги из-за двери:
Не копошись, малолетка, Московский прозеваем!
Прощай, пропащая Дюймовочка Ташкента! Его еще помотает по свету, посечет на семи земных ветрах, покружит в беличьем колесе повседневности, прежде чем он сядет за стол, чтобы вспомнить о тебе, но, едва вспомнив, ему уже не избыть тебя из своей памяти, из своей жизни, из своей судьбы. Отныне ты уже навсегда вошла в него, отстоявшись в нем томительным сожалением: а вдруг эта и была та первая и единственная, которая предназначалась ему в Книге Судеб?..
Этого броска в Москву Владу не забыть до гробовой доски. Скорчившись в три погибели, он лежал на собачьем ящике Московского-скорого, и все сквозняки Азии трубили ему в уши свои разбойные песни. На больших станциях их ссаживали, били, гоняли вдоль составов, не давая садиться, но в последнюю минуту они каким-то чудом всё же цеплялись за поручни подножек и летели дальше, навстречу тихим лесам России. О пище не могло быть и речи. За все шесть суток пути они ели лишь однажды, когда какой-то кореец из спального-мягкого высыпал Владу в шапку целый пакет заплесневелого печенья. Правда, потом их долго и зло рвало, но иллюзия голодной передышки помогла им кое-как дотянуть до цели.
В конце концов, они, грязные и отощавшие, увидели ееэту самую столицу, и, выйдя на Казанском вокзале, Влад впервые после такого долгого перерыва вдохнул дымный, но до слез сладостный воздухМосква!
6
Днем они еще мыкались по городу, где-то искупались, где-то поели, а уже к вечеру Серёга нашел «хату» у одного стрелочника на Москве-Сортировочной. Стрелочник жил одиноко в едва приспособленном под жилье четырехосном пульмане, врытом в земляной фундамент. Одну половину вагона занимали трехъярусные, наверное, еще с войны нары, в другой размещалось его собственное нехитрое хозяйство: колченогий стол, кое-как застланный топчан и две табуретки. Был он высок, худ, походил на кавказца, хотя говор его не оставлял сомнений в его чисто русском происхождении. Выглядел этот стрелочник лет на шестьдесят, хотя выдавал себя за сорокалетнего. Принимая их, он без обиняков продиктовал свои условия: