Жить тише воды, ниже травы, приходить домой затемно, песен не петь, громко не разговаривать. Здесь кругом стрелки крутятся, накроютс меня голову сымут, а вам подписка Ясно?
Да, папаша, не удержался, съязвил Серёга, выходит, шаг влево, шаг вправо считается побег, как на лагпункте.
Не хочешьне держу, невозмутимо отозвался тот, и так себе дороже
Так началось их существование в жилом пульмане Москвы-Сортировочной. Не Бог весть какое, но впервые в их совместных скитанияхстабильное. Днем они промышляли у трех вокзалов, на сносную жизнь добывать удавалось, порою им выпадало даже шикануть в какой-нибудь столовой с пивом для Серёги и фруктовой Владу на третье, а к ночи измотанные, но довольные друзья возвращались в свое четырехосное жилище, и там, в ночной тиши, прерываемой только стуком колес и гудками маневровых паровозов, между ними начинались бесконечные разговоры, что называется, за жизнь.
Эх, Владька, мне бы хоть какую-то ксиву законную заиметь, бросил бы я тогда всю эту собачью жизнь к чёртовой бабушке, так надоела, что в пору вешаться!
Поехал бы тогда к ней? ревниво подзадоривал его Влад. К этой своей крале?
Вылечился быпоехал. Тот сразу становился предельно серьезен, и даже в темноте Влад чувствовал, как твердеют чахоточные скулы друга. Не может того быть, чтоб не приняла!
Покоренный страстью его убеждения, Влад великодушно сдавался:
Тебя да не примет!.. Да кто она такая!
Друзья умолкали, сиюминутная страсть отлетала от них, и каждого брала его собственная мысль, уводя в свои, недоступные другому, пределы.
Всегда, в любую минуту, стоило Владу остаться наедине с собой, он думал о доме. До негоэтого домабыло две остановки езды от тех самых трех вокзалов, где они с Серёгой крутились с утра до вечера. Всего две остановки на четвертом трамвае. Находилось и время, когда от безделья ему некуда было себя девать, но вопреки страстному, почти до головокружения, желанию, он всё никак не мог решиться, всё откладывал неизбежное на после, на потом.
Но однажды Влад всё же решился. Улучив минуту, когда Сергей встретил знакомого залётку из Ашхабада и оставил его одного, он сел на эту самую злополучную «четверку», и трамвай, скрежеща и позванивая, помчал его к родимому порогу. Красносельская. Гавриков переулок. Пивзавод. Мост. Салициловка. И вот она, вот обшарпанная, но знакомая до сердцебиения киношка «Молот». Поворот, за поворотом тополиная стрела Маленковки. Двадцать пятый магазин. Остановка.
Влад нашел в себе мужество, чтобы сойти, но преодолеть расстояние Старослободского переулка, соединявшего эту улицу с родимой Митьковкой, он так и не смог. Он боялся себя, боялся, что не выдержит и предаст Серёгу, и свое прошлое, и свое будущее, каким видел это самое будущее в своих лучших снах. Прощай, Митьковка, прощай еще раз, ты еще дождешься меня с победой! С победой ли?
Только мимо Сокольников Влад пройти не захотел, это стало бы выше его душевных возможностей. Маленковская вывела Влада прямо к первому боковому входу, рядом с которым он и отыскал проделанный им же заветный лаз. Дальше Владу можно было бы завязывать глаза: вся сумасшедшая паутина здешних троп и тропинок отпечаталась в его памяти, наподобие крупномасштабной топографической карты.
Наитие ли, предчувствие ли повело Влада в этот ранний час на шахматную станцию, но он вышел именно туда, и здесь, около занятого играющими столика, в одном из болельщиков узнал Юрку-шахматиста из двадцать седьмого дома, и лишь тут выдержка изменила ему.
Юрка, одними беззвучными губами позвал он. Здравствуй Не узнаешь?
Тот сначала непонимающе уставился на него, силясь угадать в подозрительном бродяжке хоть что-то знакомое, потом в задумчивом лице его появился отсвет их общего детства: интеллигентный Юрка всегда преклонялся пред плебеем из соседнего дома, и он на слабых ногах двинулся к нежданному гостю:
Ты насовсем?
Нет, не насовсем, Юрка.
Домой зайдешь?
Ты что!
Ну да Конечно Я понимаю Может, тебе принести что-нибудь? Поесть или что еще?
Не надо. Снисходительная благодарность переполнила Влада.Как там мои?
Живут Катя в школу пошла.
Не говори там, что встретил, мать по милициям побежит, одно для них расстройство.
Как хочешь, Влад, как хочешь
Они еще потоптались друг против друга, поерзали загнанно друг по другу глазами, потом Влад, будто захлопнув что-то в себе, повернулся и уже на ходу кивнул:
Пока.
Откуда-то издалека, из детства, из другой, потусторонней жизни до него донеслось жалобное и как бы извиняющееся:
До свидания, Влад!.. До свидания
Впервые на Сортировочную Влад вернулся в одиночку и Серёгу дома не застал. В ответ на вопрос стрелочник только угрюмо хмыкнул:
Надо думать, у министра, на заседании. Международное положение обсуждают
Влад забрался на нары и после долгих и мучительных воспоминаний о недавней встрече и обо всем, связанном с этим, незаметно для себя уснул
Очнувшись и краем глаза взглянув вниз, он похолодел: за столом стрелочника сидел сам хозяин, Серёга и незнакомый Владу стрелок железнодорожной охраны. «Попались!» Но бутылка, стоявшая посреди стола, несколько успокоила, а разговор внизу вовсе обескуражил. Говорил стрелок, сидевший к Владу спиной:
Подумаешь, делов кучавагон вскрыть! Машина у подъездных путей ждать будет
Четвертак за это дают, начальник, насмешливо и хмельно щурился на свет Серёга, четвертак. А ты хоть год сидел?
Не ищи дурее себя, парень! ярился стрелок. Не пугай вдову видела. Бздишьдругих найдем, охотников много, навалом.
Ищи, спокойно отрезал тот. У тебя времямешок.
То-то и оно. Стрелок сбавил тон. Стал бы я с тобой торговаться, а здесь горит товар.
Серёге, видно, надоело играться, и он совсем по-деловому перевел разговор на условия:
Товар на машинедесять кусков на руки, и мыв разные стороны. Вытуда, ясюда. С этим чмуром, он кивнул в сторону стрелочника, сами рассчитаетесь. Но вдруг насторожился. А если там не товар, а туфта?
Стрелок даже обиделся:
Что мы, накладных не знаем? Или нам мозги заложило? А парнишка у тебя зачем? Подсадим в люк, посмотрит. Но точно знаю: индиго!
Серёга задумался, сверху было видно, как выпуклый лоб его усиленно морщится, решая почти непосильную для себя задачу. Затем он опустил голову и, будто про себя, сказал:
Только в люк, и в сторону. Сергей поднял на стрелка тяжелые глаза. Вы мне за пацана головой ответите, в случае чеговсех за собой потащу.
Сказаносделано, заторопился стрелок. Через час сцепщики подадут вагон на шестой путь. Я вас там встречу. Уже выходя в ночь, он обернулся, и Влад увидел хищное лицо на низко посаженной шее и белые, как у старого гуся, глаза, или они ему такими показались в тусклом свете лампы. На шестом, не перепутай
Сергей поднялся к Владу на нары, молча полуобнял его и на ухо спросил:
Слышал?
Вместо ответа Влад сел и стал одеваться. Потом они, один за другим, спустились с нар и вышли в звездно августовскую темь. Где-то там над ними гудело и взрывалось мироздание, гибли и возникали галактики, вокруг них рождались и умирали города, взбухали и таяли горы, и никому во всей этой вселенной не было никакого дела до двух бродяг, идущих сквозь темь Москвы-Сортировочной навстречу своей жалкой гибели. Господи, прости нас маленьких и нечестивых за нашу собственную обездоленность!
На шестом пути друзей уже ждали. Изредка посвечивая фонариком, стрелок увлекал их между составами до тех пор, пока где-то в самом конце эшелона путь им не преградила чья-то фигура.
Здесь.
Сначала всё шло, как было задумано: Влада подсадили, и он, с трудом раскрутив проволоку люка, открыл этот люк и скользнул в темноту вагона. Там в кромешной тьме Влад наощупь определил род товара. Всё сходилось с накладной, которую поминал стрелок: рулоны тонкого сукна, в этом не могло быть никакого сомнения.
Но стоило Владу только повернуться обратно в свободный квадрат ночи впереди, как там, внизу, за тонкой стеной пульмана грозно обрушилась тишина:
Руки вверх! Ни с места!
Не помня себя, ногами вперед Влад ласточкой выбросил свое тело через люк и, наверное, разбился бы, но чьи-то цепкие руки внезапно подхватили его и кто-то злорадно прохрипел над ним:
Допрыгался, голубчик!
Но Влад всё же вырвался и побежал. По пути он падал и поднимался, и снова падал, раздирая в кровь лицо, руки, ноги, бока и голову. Сзади топали сапоги, хлопали выстрелы, вспыхивали и гасли ракеты, но всё это только подгоняло его: вперед, вперед, вперед! Неизвестно куда, но вперед!
Но судьба, судьба оказалась сильнее его и его ног, и его легких, и его жажды свободы. Он еще долго петлял под составами, перескакивал через десятки тормозных площадок, кружился по стрелкам, но когда ему показалось, что главное позади и вот-вот он канет в ночи, как иголка в стогу сена, перед ним вдруг возникла из ничего неосвещенная стена станции, и дальше пути не было. И тогда он просто сел на землю и заплакал. И сдался в первые же руки без сопротивления. Прощай, свобода!..
Влад заканчивал в эту ночь еще один, далеко не самый главный кусок своей жизни. Впереди его ожидали тюрьмы и пересылки, этапы и лагеря. В судьбе человека это, пожалуй, главное испытание, и дай-то ему Бог выйти из этого испытания не растоптанным.
Была ночь, и предстояло идти сквозь нее.
7
Цыганка с картами, дорога дальняя, Дорога дальняя в казенный дом, Быть может, старая тюрьма центральная Меня, несчастного, по-новой ждет
Звонкий мальчишеский голос взвивался и падал откуда-то с высоты четвертого этажа. Влад попытался было поднять голову в сторону голоса, но конвой уже подталкивал его в спину:
Давай, давай, не задерживайся, еще насмотришься вдоволь, время будет!
Отработанный годами механизм дальнейшего действовал с завидной безотказностью: обыск, регистрация, описание физических изъянов и особых примет, фотография в фас и в профиль, общая стрижка, недолгое путешествие по предварительным боксам и наконец, как награда за все треволнения предыдущего, камера.
Влада втолкнули в одну из них, четырехместную клетку на третьем этаже с окном без «намордника»неписаная привилегия малолеток. Трое будущих сожителей Влада лишь оценивающе скосили глаз в его сторону и тут же снова повернулись к чернявой масти худому парню на койке у окна справа, который, вроде бы бездумно глядя в потолок, выводил высоким фальцетом незнакомый Владу романс: «День и ночь роняет сердце ласку, день и ночь кружится голова» Но в искренности его модуляций чувствовалась явная напряженность: намерения новичка заметно беспокоили сейчас хозяина камеры.
Когда же Влад со спокойной деловитостью принялся застилать пустующую у параши койку, тот моментально прояснился и допел свою песню облегченно и с известным даже блеском. Потом, после короткой паузы, долженствующей позволить окружающим оценить его исполнение по достоинству, спросил новичка врастяжку:
Откуда, пацан?
Издалека, уклончиво ответил Влад, как и полагалось по неписаным законам своего теперешнего мира. Отсюда не видно.
Кешарист?
Родней не обзавелся.
Везет мне на вас, залётных, в сердцах сплюнул тот. Скоро совсем на пайку перейду. Это мне корпусной нарочно подкидывает, чтобы с голоду пух. Куришь?
Нет.
И то слава Богу, хоть маленькая польза от тебя, на затяжку больше останется.
Владу страшно хотелось спать, и, чтобы закончить разговор, он миролюбиво согласился:
Об чем говорить!
В обнаженное окно рвалась душная ночь в крупную клетку, город еще жил своей обычной вечернёй жизнью: звенели невдалеке трамваи, где-то совсем рядом, наверное, в соседнем доме, надрывался патефон: «Мой костер в тумане светит»; покрикивали гудки пароходов на близкой Москве-реке. Существование для него разделилось теперь на «здесь» и «там», и это угнетало его сейчас более всего. Согревало только близкое соседство Серёги, обосновавшегося, как ему уже успели передать еще в боксе, этажом ниже. У него и в мыслях не было в чем-то винить друга. Наоборот, ему казалось, что промашку допустил он, Влад, не затаившись на месте во время тревоги, и тем самым отяготил Сергея еще одной статьей: за вовлечение несовершеннолетних. «Сидеть надо было, засыпая, казнил себя он, не трепыхаться!»
В новый для себя быт Влад всегда врастал быстро и безболезненно. С сокамерниками он сошелся, как говорится, без долгой приглядки, а они в свою очередь признали в нем своего и обходились с ним накоротке. Даже единственный блатной среди нихВалера, по кличке «Певец»снисходил к нему как к равному.
Кроме «Певца», в камере напротив Влада лежал флегматичный башкир, который именно лежал, изредка ворочаясь с боку на бок и поднимаясь только за тем, чтобы поесть и оправиться или проделать всё то же самое, лишь в обратном порядке.
Вторым был «фабзаяц» из Москвы со странным для его рязанского происхождения именем Лассаль, чем, видно, он остался обязан своему ушибленному идейностью родителю. Лассаль вечно хотел есть, но, не получая передач, он всё же выходил из положения: разбавлял кашу водой из бачка, что создавало ему, при его курином воображении, иллюзию полного изобилия.
Целыми днями «Певец» с Лассалем резались в карты, склеенные из слоеной газеты и клейменые от руки, башкир спал, а Влад читал всё подряд, взятое из библиотеки на четверых, благо остальные никакой печатной продукцией не интересовались.
Серёга уже объявил через окно на всю тюрьму, что Влад-«Интеллигент»его подельник, со всеми вытекающими отсюда для егоВладоваавторитета последствиями, после чего «Певец» тут же перевел Лассаля к параше, а новичку предложил место около окна. Отказ Влада он воспринял как угрозу и, не стесняясь сокамерников, просто-напросто взмолился:
Поимей совесть, «Интеллигент», «Серый» из меня клоуна делать будет, если узнает, что ты у параши спал! Будь человеком, Вовчик, не губи своего!
Владу ничего не оставалось, как перебраться к окну. Лассаль чуть поломался, но был быстро укрощен. Жизнь в камере потекла заведенным порядком. Так, наверное, бывает всегда при смене любой власти: сначала взрыв страстей-мордастей, потом короткое приспособление к новым обстоятельствам и, наконец, снова всё тот же, набивший за тысячелетия оскомину, быт. Всё суета сует и всяческая суета. Всё возвращается на круги своя. Урок, так, к сожалению, и не усвоенный политиками.
Главным развлечением в этом монотонном существовании была баня, которая, как говорится, имела место каждые десять дней. В бане камеры смешивались, и начиналась мена и сведение счетов. Надзиратели в синих халатах метались в этом кромешном бедламе, но порядку от их крика становилось еще меньше: голый человек почему-то делается окончательно бесцеремонным. Не участвуя в общем круговороте, Влад любил следить за всей этой яростной суетой. Чего только здесь можно было ни увидеть!
Однажды среди пара и гомона он заметил парня лет шестнадцати, стоявшего под душем в трусах и в майке. «Чего это он? подумалось Владу. Больной, что ли?» И лишь подойдя поближе, Влад пригляделся и ознобливо вздрогнул: тот сплошь был заколот тушью в два цвета: майка зеленая, а трусы синие, с почти черным отливом. Много с той поры ему приходилось видеть татуировок, он и сам, слава Богу, не без греха, но той, что он встретил тогда в бане Таганской тюрьмы, ему уже открывать не доводилось!
Вскоре от Серёги ему доставили крохотную, с квадрат спичечного коробка, записку: «Владька, прошу, вали всё на меня, мне всё равно четвертак карячиться. Христом Богом прошу, тебе жить надо». Горькая обида захлестнула Влада: «Эх, Серёга, Серёга, друг называется, за кого меня принимает!»
Но через несколько дней Влада вызвал к себе корпусной. Громадного роста капитан (ёжик коротко стриженных седых волос, орденская планка и три нашивки ранения на выпирающей из гимнастерки груди) насмешливо оглядел Влада с головы до ног, хмыкнул:
А я-то думал, матёрый, железнодорожный грабеж по делу, а ты от горшка два вершка! Ладно, не стой, сядь-ка вон туда подальше, разговор у меня к тебе. Мать есть?
Нету, взял Влад грех на душу.
Отец?
Убитый.
Где?
Где-гдена фронте!
У капитана чуть сморщилось лицо, как бы от какой-то горечи, но тут же задубленная медальность снова вернулась к нему: