Что-то, правда, брезжит иногда, словно сумеречный свет сквозь мутное стекло, но не более того, не более
14
Дед встретил нежданных гостей без особого восторга. Давняя и затаенная слабость Михеева-старшего к внуку не смягчила его еще более давней вражды с зятем. Теперь это может показаться смешным, страна, слава Богу, медленно, но верно трезвеет, но в те поры симпатии к синдикализму в профсоюзах, а с другой сторонысочувствие Рабочей Оппозиции могли сделать даже самых близких людей заклятыми врагами. Правда, инициатива в этой многолетней распре, слышно было, всегда принадлежала деду. Отец, в силу своего уступчивого характера, только оборонялся, но каждая встреча их, так или иначе, превращалась в беспощадный поединок.
Теперь им вроде бы и нечего было делить, и тот, и другой, каждый за свой уклон, отбыли отмеренный по суду срок и вышли в политический тираж, но разговор за столом всё-таки не клеился.
Да, бубнил дед, упорно глядя в полуотпитый стакан с остывшим чаем, перегнули палку, вот и вдарили по шапке кого следует. Головка у нас крепкая, зазря людей держать не будет
Много народу вышло, вяло соглашался отец, но в отсутствующем, устремленном в морозную стынь за окном взгляде его мерцала одна лишь устойчивая тоска, вместе со мной сколько ехало
Там знают, что делают, дед продолжал изучать донышко стакана, с головой народ.
Может, и так
Дед, словно борзая, почуявшая добычу, мигом встрепенулся и требовательно уставился гостю в переносицу:
Это как же прикажешь понимать, зятёк дорогой?
Да знаешь, тестюшка, неожиданно ожесточаясь, вызверился отец, ты в здешнем домзаке два года дурака провалял и то, гляжу, облысел совсем, а ты походи с мое по этапам, покорми вшей в эшелонах да на баржах, тогда и молоти языком, кого зазря, кого не зазря.
Видно, зятёк, деда уже трясло знакомой Владу дрожью непримиримости, горбатого
А ты меня, батя, не горбать, вставая, оборвал его отец, себе сначала хребет почеши, может, чего наметилось. Ты хоть раз в «боксе» статуей сутки простоял? а в камеру на двадцать человек тебя сто восемнадцатым втискивали? а в телячьем по неделе без воды возили? То-то и оно, тестёк, не с перебором ли врагов у вас завелось?
Вот тебе, Лёшка, Бог
Не задержусь, батя, не задержусь. Отец уже тормошил Влада. Век без вас жили, проживем еще столько же Вставай, сынок, погостевали и будет. В Сычевку пойдем, там отоспишься
Владу было так тепло и уютно в привычных недрах широченной дедовской кровати орехового дерева, так не хотелось вставать и выходить в снежную сутемень декабрьского утра, но жесткие руки отца уже неумолимо властвовали над ним, и, подчиняясь их уверенной воле, он покорно поднялся, позволил облачить себя в свои зимние доспехи и безропотно потянулся следом за родителем к выходу.
От недавней дедовой злости сразу же не осталось и следа. С несвойственной для его большого тела живостью он метнулся от стола им наперерез, и голос у него при этом пресекся и задрожал:
Ну, будет, будет, Алексей, не маленькие ведь, поцапались и помирились, дело родственное Куда ты парня в такой мороз потащишь, поимей совесть!
Нет, Ануфрич, нет, дорогой, подталкивая впереди себя сына, он уже миновал сени, наслушался я вашего брата до икоты, хватит с меня, пускай теперь другие послушают. Наше вам, как говорится, с кисточкой, а я в сберкассу.
Когда они вышли в зябкую стужу окрепшего восхода и пересекли двор, Влад не выдержал, обернулся и сердце его оборвалось и повисло на тончайшей ниточке в зияющей пустоте: дед стоял за порогом сенейвысокий, сгорбленный, в валяных опорках на босу ногу, поверх которых свисали грязные тесёмки от кальсон, и по тому, как он держался при этом, чуть скособочившись и опершись плечом о косяк, можно было без труда определить, какой он уже больной и старый
Земную жизнь пройдя до середины и даже более того, я не боюсь теперь прослыть сентиментальным. Дед ты мой Савелий, боль и горькая память моя, много камней с тех пор отяготили мне душу, но тот, твой, из того декабрьского утра так и остался доселе тяжелее других. Если можешь, родимый, облегчи меня в одночасье хотя бы от этой ноши!..
Утро клубилось над слободой сизым туманом, сквозь который навстречу им пробивался тускло багровый крут солнца. Земля, укрытая первым снегом, дышала глухо и потаенно. Скрипучий первопуток уже зацвел кое-где темно-зелеными отметинами конских яблок, вокруг которых с хозяйственной привередливостью копошились воробьи. Недавняя боль осела, затаилась где-то на самом донышке души, и, старательно приноравливая свои шаги к мерной, вразвалочку, походке отца, Влад постепенно оттаивал, наливался веселым озорством, полной грудью вдыхая и этот морозный рассвет, и эту пахнущую конским навозом дорогу, и это холодное солнце, и всё, всё вокруг, связанное к тому же со сладостной близостью к идущему рядом человеку.
Пап, а пап, а Сычевкаэто далеко? Бывая у деда каждое лето, Влад, конечно, знал, где находится эта самая Сычевка и сколько до нее ходу, но разговаривать с отцом было приятно, и он пользовался любым предлогом, чтобы находить повод для очередного вопроса. Километров пять будет?
Не больше Скоро придем.
А там у нас кто?
Дядья твои Тетки тоже Дальний дед, пасечник.
И все Самсоновы?
Вроде все Считай пол деревни.
Сколько Самсоновых!
Много
И я тоже
И ты А как же!
Здорово!
Еще бы
Так бездумно переговариваясь, шли они извилистым первопутком, и было в их первой мужской близости что-то такое, от чего грозный мир, гудевший над ними, вдруг затихал и временно становился приветливей и добрее.
Сычевка, оседлавшая гребень глубокой ложбины, выплыла к дороге из редеющего тумана крайней избой, и тут отец остановился и прерывисто перевел дыхание:
Погоди, сынок Дай соображу малость.
Но соображать ему долго не пришлось. Из тьмы распахнутого настежь хлева перед избой выделился и пошел им навстречу небритый тощий мужик в издерганном кожушке, и чем ближе он подходил, тем осторожнее переставлял свои тяжелые в расхристанных валенках ноги. Потом, не дотянув до них шагов пяти, остановился, сдернул какую-то овчинную ветошь с головы да так и остался стоять, не трогаясь с места. Тихие слезы струились сквозь его щетину, а в ломких губах плавились, текли, извивались жаркие, но бездыханные слова:
Брательник Братуха Братенок Лёха Лёшенька Алексей Михалыч Живой!..
В ту минуту, удивленно глядя, как двое взрослых, а по тем твоим понятиям и пожилых людей стоят и плачут на холоду, словно не смея приблизиться друг к другу, ты еще не знал, не ведал еще, что это начало того, что ты потом назовешь жизнью, и конец того, что считается человеческим детством.
Но ты не спеши, не спеши, мой мальчик, оноэто детствоеще поманит тебя последней весной!
15
Конь под Владом осторожно и чутко припал к воде. В сквозном зеркале озера всколыхнулось и пошло трепетать мелкой рябью слегка тронутое облачным опереньем июльское небо. Конь был рыж, почти красен, и этот броский цвет его ослепительно оттенял матовое блистание озерной глади внизу, разреженную синеву над головой и торжествующую зелень травы кругом.
Когда однажды, спустя вечность, в пустынном, залитом солнцем зале перед ним празднично распахнется «Купание красного коня» Петрова-Водкина, время оборвется в нем, ввинчиваясь в воронку прошлого, и он на одно-единственное, но восхитительное мгновение снова окажется там, в том июле, у того озера, верхом на послушном Орлике
Был день как день, до мелочей схожий с предыдущим, но паутина тревоги уже тронула его обманчивую безмятежность, откладываясь на губах Влада привкусом близких утрат. В первые же дни войны мужская половина города и его окрестностей заметно поредела, а к середине июля дело дошло до обозников, среди которых одним из первых получил повестку и Самсонов-старший. В это утро он вернулся с шахты, где работал подсобником на поверхности, раньше обычного и, пряча глаза, сообщил Владу:
Ухожу в армию, сынок. К матери поедешь.
Не хочу туда, нахохлился Влад: одна мысль о возвращении домой, в чадный содом их коммунальной кухни, к опостылевшим ему нравоучениям матери и теткиной неприязни вызывала в нем острый приступ отвращения и тошноты. У деда Савелия останусь.
Влад сказал и тут же осекся. Отец смотрел в упор, излучая на него столько горечи и снисходительного презрения, что он не выдержал, сдался:
Ладно, поеду
И в ту же минуту его обожгла паническая уверенность в том, что отец знает о нем всё. Всё, включая его школьное отречение. И эта внезапная догадка как бы расплющила, раздавила Влада. Он увиделся себе приколотым к месту насекомым, которого изнутри распирает одна сплошная боль: собственной, еще неокрепшей шкурой постиг он вдруг меру расплаты за предательство. И она оказалась для него непосильной. И тогда вся переполнившая его мука вылилась в долгий отчаянный крик и провальное беспамятство затем.
Очнулся Влад в Бибиково, куда со всей округи согнали мобилизованных обозников вместе с прикрепленными к ним лошадьми. Он лежал на телеге, на копенке свежескошенного сена, и безоблачное небо возносилось над ним, вызванивая начало лета беззвучным колокольчиком жаворонка в самой своей середине. Жизнь продолжалась, и она стоила того, чтобы пребывать в ней.
Выспался? Смущенное лицо отца заслонило высь перед глазами.
Пойдешь со мной коня купать? Жесткие руки подхватили его и вознесли над землей. Не боишься?
Не. Замирая от благодарности и восторга, он ощутил под собой теплую кожу седла. Ни капельки.
Тогда трогай Но, Орлик!..
Отец шел рядом, шершавой ладонью касаясь его ступни, и этот путь до ближайшего озерка за селом окончательно примирил их. Простор, сквозь который они двигались, знойно струился перед ними, сообщая окружающему дымный и неустойчивый облик. Соломенные крыши дальних деревень в темно-зеленых кружевах антоновки и акаций, словно желтые челны в озерах, покачивались на волнах июльского марева. Потаенный стрекот роился среди трав, распиливая вдоль и поперек густой застоявшийся воздух. Дорога с каждым шагом суживалась, мельчала и, наконец, стекала в приозерную тропу.
Ну, теперь сам, сказал отец,а я посмотрю.
И конь под Владом припал к воде. Потом сделал шаг, другой, третий. И тут же по самое брюхо погрузился в воду. Круп коня передернуло мелкой дрожью, он коротко всхрапнул и сразу вслед за этим стремительно и плавно пустился через озерко. Вода обтекла сначала щиколотки, затем икры Влада, коснулась бедер, сердце в нем сладостно замерло и вдруг пошло скакать неровно и резко. Берег впереди неожиданно отодвинулся, но в следующую минуту снова пошел ему навстречу. Барабаны первой победы над Страхом и Неизвестностью зашлись дробью у него в висках. Собственная душа его покорилась ему и укрощенная осознала себя и свое могущество. Дан приказ ему на запад. Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага. Нас не тронешь, мы не тронем. Даешь Берлин!
Упоение собою, своим бесстрашием заставило его горделиво обернуться: что ты, мол, теперь скажешь? Он никогда еще не видел отца таким. Подбоченясь, тот стоял по колено в воде, и помолодевшие плечи его сотрясались от смеха.
Молодец, Владька! захлебываясь хохотом, кричал он. Держись крепче, не робей! Слышишь?
Ага, восторженно стучал зубами Влад. Держусь
Хорошо?
Ага
Помочь?
Не
Сам доберешься?
Ага
Не дрейфь, Владька, или грудь в крестах, или голова в кустах. Знай наших!
Ага! заходился Влад. Ага-а-а!..
В Бибиково они вернулись, когда там уже трубили сбор. Над селом стоял сплошной гвалт и плач вперемешку с лошадиным ржанием. С крыльца сельсовета военкомовский капитан, близоруко всматриваясь в тетрадку перед собой, хрипло выкликал:
Гришин, Петр Нефедович?
Есть!
Зайцев, Григорий Филиппович?
Тута!
Скакалкин, Нефед Парфенович?
На месте
Самсонов
Тут, тут, поспешно отозвался отец, заводя Орлика в оглобли. Куда денусь?
Пятясь задом, Орлик норовисто похрапывал, и в бархатно-тревожном глазу его отражалось и безоблачное небо, и акации перед избами, и гомонок конного табора вокруг, и пробирающийся к ним среди телег дядька Тихон, двоюродный брат отца, тот самый, которого в первый день зимой встретили они у околицы. Дядька выруливал в их сторону, неся в вытянутых рукахну точь-в-точь хлеб-соль для гостейфуражку, доверху наполненную яйцами. На небритом лице его блуждала растерянная улыбка, словно он стеснялся своей хрупкой ноши.
Вот, бережно опустил он ладони в телегу и, заискивая, подмигнул Владу, в дороге сгодится. Прямо из-под несушек.
Груда яиц еще со следами помета на теплых боках выросла перед Владом, и память его нашла им у себя место, чтобы уже не забыть о них никогда. Долго еще потом будут мерещиться ему эта скорлупа с брызгами птичьего помета на матовой поверхности. И рядомзаскорузлые руки, перевитые проволокой вздутых жил. Мир праху твоему, Тихон Петрович, он не запамятовал о тебе!
Теперь его слушайся, Владька. Отец подошел, полуобнял брата. Он тебя завтра и отправит до Москвы. И тут же доверительно потеплел. Вернусь, снова заберу.
Голос капитана у сельсовета взвился до самой доступной ему ноты:
Трогай!
Водоворот табора, медленно раскручиваясь, устремился к большаку за околицей, и вслед ему потёк гулкий надсадный вой: округа прощалась со своими кормильцами. Впереди на пегом жеребце мелко трусил военкомовский капитан, время от времени оглядываясь с хриплой командой:
Не растягивайсь!.. Не растягивайсь, кому говорю!.. Строем, строем, твою мать!..
И этот путь, и погрузка затем лишь смутно запечатлелись в нем. Иногда только смешанный запах конского навоза и сена бередил его память расплывчатыми картинами тех проводов. Но мгновение, когда состав тронулся мимо платформы, отложилось в его душе с неистребимой отчетливостью. Фигура отца за барьерной доской в проеме пульмана немного помаячила, облитая красной медью заката, чтобы затем пропасть, улетучиться за первым же поворотом. Последнее, что запомнилось Владу, это отцовская улыбкаскользящая и почему-то чуть виноватая
Владу трудно теперь даже представить себе отца. Время отказывается возвращать нам самое дорогое из нашего прошлого, приучая нас к тишине Одиночества. Но старший Самсонов всё же остался в сыне, безмолвно подарив ему на прощанье одну божественную простую истину: человек, предавая, прежде всего предает самого себя. Онаэта истинастоит наследства!..
Пошли Негнущиеся пальцы Тихона коснулись его плеча. А то дотемна не поспеем.
Они вышли на привокзальную площадь, и тут, среди пестрой толчеи, Влад увидел деда. Тот стоял, прислонясь спиной к афишной тумбе, и по его большей, чем обычно, сгорбленности угадывалось, что стоит он вот так уже давноодинокий и никем не замеченный.
Ладно, иди, понятливо отвернулся Тихон и выпустил его руку, вас ведь всё одно водой не разольешь, старый да малый
Переполняясь счастьем и жалостью, Влад стремглав пересек площадь и с налёту ткнулся головой старику в живот:
Деда Не хочу домой С тобой останусь!.. Деда!..
Тот неверной рукой гладил его по свежему ёжику, глухо и одышливо успокаивая:
Да что ты Что ты Куда ж я тебя отпущу Никуда я тебя не отпущу Дурачок
Потом они шли, крепко взявшись за руки, и жизнь в этот вечер казалась Владу исполненной надежд и высокого смысла. О, как он любил тебя, дед Савелий!
16
Оставляя города и села по чисто стратегическим соображениям, советские войска успешно продвигались в глубь континента. Славные полководцы, герои Восточной Польши (без выстрела), Молдавии (то же самое), Халхин-Гола (шесть дивизий против двух японских) мчались далеко впереди своих войск с победными реляциями наперевес и с парой штатского платья в запасе. Броня крепка и танки наши быстры. Будем бить врага на его же территории. Пролетарская революция в тылу у противника не за горами. Рот-фронт! Но пасаран!
И в те же дни тысячи мальчиков горячего призыва, по-щенячьи цепляясь за растерявшихся кадровиков, бродили по лесам и перелескам западной России в тщетной надежде прорваться к своим. Многие и многие из них, так и застряв в окружении, пройдут вскоре отпущенные им судьбой огни и медные трубы в лагерях между Вислой и Ламаншем, чтобы растеряться затем по чужбинам пяти континентов в поисках ненадежного эмигрантского счастья. И всё же те, что вернутся, будут завидовать им, греясь у холодных костров Крайнего Севера и загибаясь в бараках бесчисленных спецпоселений.