Но это еще впереди, а пока страна встречала первую военную зиму, и товарный пульман с архивом Узловского депо, прицепленный к сплотке паровозов, кружил Влада и старика Савелия по неисповедимым путям Великой Эвакуации.
Диковинный поездвосемь паровозов, два пульманас черепашьей скоростью полз через заснеженные пространства, сутками отстаивая в тупиках безымянных разъездов. На больших станциях вагон осаждали беженцы, сулили за проезд всё, вплоть до золотых гор, плакали, унижались, но дед оставался непреклонен: никаких посторонних около казенного имущества. Иногда, как бы стесняясь своей вынужденной черствости, он оправдывался:
Только потачку дай, отбою не станет, а у меня здесь секретная документация, если что, голову с меня сымут на старости. Опять же, не приведи Господи, зараза какая, заболеешь, куда я тогда с тобой? Всем мил не будешь.
В Пензе они застряли всерьез. Дед с утра до вечера пропадал, обивая пороги станционных кабинетов с просьбами о внеочередной отправке, но хлопоты его, видно, успеха не имели, потому что сплотка с двумя теплушками в хвосте вторую неделю не трогалась с места. Предоставленный самому себе, Влад целыми днями уныло слонялся вдоль состава, томясь скукою и бездельем. Единственное его развлечениелазить по паровозным будкамдавно приелось ему, и на стоянках он обычно не знал, куда себя девать.
Но однажды туманным морозным утром, бесцельно бродя вокруг состава, он увидел закутанную до бровей в старый пуховый платок девочку. Высокая, в больших не по росту валенках, она зябко топталась около теплушки машинистов, с интересом оглядываясь по сторонам.
Ты кто? От неожиданности он даже поперхнулся. С какого эшелона?
Мы с Ожерелья. Ее вздернутый нос вызывающе вознесся кверху. А тебе что?
Ничего Спрашиваю просто.
Любопытной Варваре нос оторвали. Она необидно засмеялась и тут же словоохотливо объяснила:Папка мой здесь заболел, нас с эшелона сняли. Сидеть бы нам здесь и сидеть, да папка знакомых машинистов встретил, они нас к себе посадили А ты, наверно, который со стариком едешь, нам машинисты говорили? Владькой тебя зовут?
Владькой А тебя?
Таня я. Сироткина Таня.
Ты в какой перешла?
В шестой. А ты?
В пятый, соврал Влад: слишком уж унизительным показалось ему быть два класса младше ее. Я опоздал на год Болел.
Смотри, а такой маленькой!
Выросла, дядя Петя, достань воробушка! задохнулся он.И хвалится!
Она не обиделась, даже как будто была польщена:
Ага, ядлинная. У нас в семье все длинные, порода такая, ничего не поделаешь.
Да я так. Ее уступчивость смягчила Влада, я не дразнюсь, высокая и всё.
Это вы двое тамна весь вагон?
Ага, чуть-чуть, самую малость поважничал он. К нам посторонних не разрешается, у нас секретная документация.
А книжки у вас есть?
Не Бумаги только, журналы разные. Печати тоже.
А посмотреть можно?
Пошли, если хочешь.
А вдруг дед?
Не, он теперь до вечера не придет Пошли
Как он невозвратимо далек, тот блеклый зимний день, пронизанный наждачным запахом пережженного угля! Запах этот и сейчас еще временами першит ему горло
У весело бушевавшей печи она выпросталась из своего платка-кокона и оказалась по-мальчишьи коротко стриженным подростком с лицом взрослой женщиныодновременно мягким и насмешливым. Меж тонких ее пальцев, вытянутых к огню, еще видны были остатки недавних цыпок. За отворотами ватного пальтеца, под линялым ситчиком четко вырисовывались бугорки наметившейся груди. На худенькой шее мирно пульсировала голубая ниточка вены. Зыбкие светотени пламени скользили по ней, придавая ее облику выражение загадочной бесплотности.
Влад украдкой глядел на нее, и в нем, с пугающей его неотвратимостью рос, взбухал, сгущался знойный жар, от которого тихо кружилась голова и спирало дыхание. Искушение притронуться к ней, к этим цыпкам, бугоркам под платьем, ниточке вены становилось нестерпимым. Он пытался заставить себя не смотреть в ее сторону, но в конце концов против воли снова и снова возвращался взглядом туда же.
У вас там тесно, у машинистов? После затянувшегося молчания это было первое, что пришло ему в голову. Вон их сколько!
В теснотене в обиде, беззаботно ответила она, тряхнув головой. Зато весело.
Я пьяных боюсь. Слова не облегчали его, он чувствовал, что задыхается. Кричат очень.
А мне что, пускай кричат.
Дерутся тоже.
Люблю, когда мужики дерутся.
Обидеть могут.
Не родился еще такой, чтобы меня обидел.
Не зарекайся.
Пускай кто попробует.
Не боишься ни капельки?
Не.
Ночью тоже не боишься? Он вдруг пристально взглянул на нее и тут же отвернулся, до того обжигающе ослепительной она ему показалась. В темноте?
Ни капельки.
А с моста глядеть?
Подумаешь!
Какая ты
А какая?
Ну, не как девчонка
Скажешь тоже, полыценно зарделась она и, перехватив Владов взгляд, неожиданно взяла его за руку. Ты, наверное, с девчонками никогда не дружил?
Почему? Он почти терял сознание. Что я маленький, что ли?
Конечно, маленький. Она легонько провела его ладонью по своему колену. Еще и с девочками играть не умеешь. Всё в нем оборвалось, устремляясь в бездну. Иди сюда поближе
Она уверенно привлекла его к себе, и явь мгновенно растворилась вокруг него в бредовом тумане. Будто слепой кутёнок, чуть слышно повизгивая и обливаясь потом, он елозил по ней в тщетных поисках источника своей жажды, с неутолимой истомой под самым сердцем и еще где-то ниже пояса. Грохот и стон заполняли его. Плоть взрывалась и плавилась в нем, словно разбуженная лава в крохотном вулкане его хилого тела. Множество разноцветных радуг, нанизываясь одна на другую, растекалось у него пред глазами. Празднуй, мальчик, свое мужское пробуждение, расплата придет потом!
Когда же он, неутоленный и полузадыхающийся, наконец, отпал от нее и стыд так и не нашедшего выход целомудрия стиснул его сознание, он только и нашел в себе силы, чтобы разразиться беззвучными, но опустошающими слезами:
Уходи.
Что ты, что с тобой?
Уходи, говорю!
Вот дурашка, обиделся.
Уходи, уходи, уходи!
Ты чтобольной, да? В голосе ее пробилось снисходительное презрение. Я к тебе набивалась, что ли, сам позвал. От выхода потянуло холодом. Материно молоко еще на губах не обсохло, а туда же!..
Стук захлопнувшейся двери и скрип торопливых шагов донесло до него уже словно бы из небытия
Как он плакал тогда! Плакал от обиды и унижения перед самим собой, перед собственным страхом и слабостью. Ни до того, ни после ему не доводилось испытывать такого отвращения к себе и к жизни вообще. И эта тогдашняя его мука надолго осела в нем скрытым, но болезненным недоверием к женщине, к ее необъяснимой власти над ним, к грозно затаившейся в ней несовместимости. Сколько лет канет в вечность, прежде чем он поймет, что в них, этих странных созданиях, надо любить не сходство с собой, а разницу. Поговорка и здесь не оставляет нас своей мудростью: «Ищите женщину!»
17
Сначала со своего места на верхних нарах сквозь едва расклеенные веки Влад увидел сивые макушки, склоненные над затухающей времянкой: однастриженная под ёжикадеда, другаянезнакомая, в беспорядочном обрамлении всклокоченных косм. Потом постепенно в его сознание стал проникать смысл разговора, происходившего внизу
Ах, Савелий Ануфриевич, я совсем забыл думать об этом! В простуженном голосе патлатого сквозила едва скрываемая искательность.Я-таки не борец. В молодости, сами знаете, море по колено, но когда у тебя уже внуки, глупости приходится выбросить из головы, хотите верьте, хотите не верьте.
Это что же, по-твоему, революцияглупость? Дед не любил шуток на скользкие темы.
Или как тебя понимать?
Боже упаси, Савелий Ануфриевич, Боже упаси! всплеснул тот короткими ручками. Я только хочу сказать: делувремя, потехечас, старикам следует знать свое место.
Да, Лазарь Михалыч, сдал ты, я вижу, по всем статьям сдал, а ведь каким орлом по уезду летал, сколько кровей контре пустил, куда всё девалось!
Что было, то было, Савелий Ануфриевич, сокрушенно вздохнул гость, тогда не стреляли только безрукие. И потомраньше за кем-то гонялся я, теперь гоняются за мной, в этом есть маленькая разница, не правда ли?
Да кому ты такой нужен, Михалыч!
Таки Гитлеру, Савелий Ануфриевич, самому Гитлеру, даже подпрыгнул от переполнивших его чувств Лазарь. Он побожился перевешать всех евреев и коммунистов, а я, сами понимаете, замешан и в том, и в другом, и по делу иду не один, у меня трое детей, не считая внуков, как вам это понравится? И я устал от пальбы.
Куда же теперь с ними?
Попробуем осесть где-нибудь в Средней Азии, а там видно будет. Главное сейчаспродержаться эту зиму, после чего станет легче. В тепле и супруга моя войдет в форму, она у меня правильная женщина, вы же ее, надеюсь, помните?
Как же! Дед неопределенно крякнул. Сам по ее милости чуть к стенке не стал.
Ах, Савелий Ануфриевич, кто старое помянет! Гость старательно выговаривал имя-отчество деда, как бы намеренно подчеркивая этим свою зависимость от него. Все мы были тогда максималистами, поверьте, Роза дорого заплатила за волнения молодости, она почти не двигается, я вожу ее, как ребенкав коляске Если бы вы взяли нас, хотя бы до Куйбышева!
Ты меня не уговаривай, Лазарь, угрюмо засопел дед, неужто я тебя не возьму, имей совесть.
Так ведь сам говоришь, тот, размякая, незаметно для себя перешел на «ты», секретная документация.
Дед, покряхтывая, поднялся:
Будет, Лазарь, дурочку валять. Ты же в Губчеке не в бирюльки играл. Вроде ты не видишь, что тут всей секретности на полдурака и на четверть бестолкового Иди тащи сюда свою роту.
Я знал, Савва..
Иди, иди, а то раздумаю.
Одна нога здесь, другая там
Через мгновение гостя словно вымело из вагона: серое облачко косматой гривы, подгоняемое ветром удачи
Знал ли Влад своего деда? Ему думалось, что знал. Каждый год проводя у старика летние каникулы, Влад привык к его нелюдимому нраву, каким отгораживался он от назойливости окружающих. Однажды открыв для себя свою, особую меру справедливости, дед следовал ей твердо и неуклонно, зачастую даже вопреки собственной совести. С детьми своими он почти не общался, ограничиваясь короткими к ним наездами по праздникам. Друзей у него не было совсем, и охоты заводить их он не проявлял. Единственным уязвимым местом в его душевной броне была слабость к Владу, чем тот, со всем присущим детям эгоизмом, пользовался как мог, считая деда чуть ли не лично принадлежащим ему достоянием. Впервые за всё время их знакомства старик на его глазах отступался от принятого, казалось бы раз и навсегда, жизненного правила, и в этом Влад чувствовал угрозу своей безраздельной власти над ним, а потому заранее относился к новым попутчикам с едва скрываемой враждебностью.
Те не заставили себя долго ждать. Нашествие их было почти беззвучным, но впечатляющим. Они ввалились в вагон, словно стихийное бедствие, и, растекаясь по сторонам, заполнили собою всё. Из каждого угла в сторону Влада светилась пара печальных глаз, облучавших его своей гремучей укоризной.
Место около печки теперь прочно заняла коляска парализованной жены гостяРозы Яковлевны, желчной, похожей на ожившую мумию старухи, с копной жёстких, снежно седеющих волос. Целыми днями она что-то беспрерывно вязала, язвительно переругиваясь с мужем.
Разумеется, это не в твоих силах, встречала она его, когда он возвращался из похода по распределителям с пустыми руками. Разумеется, это только в моих силах. Сам ты не способен опорожниться без посторонней помощи.
Роза, с молящим шёпотом бросался он к ней, возьми себя в руки, здесь дети!
Это единственное, что ты умеешь делать, прокормить их ты уже не в состоянии. Боже мой, Боже мой, если бы я знала, что ждет меня после замужества! Кому я отдала свою первую молодость?
Роза, я взял тебя уже с ребенком, о какой первой молодости ты говоришь, опомнись.
Я всегда знала, что ты мещанин с мелкобуржуазным уклоном и с нами пошел из шкурных соображений.
Вспомни, кто давал тебе рекомендацию, Роза!
Ты дал мне ее из расчета, чтобы я стала с тобой жить, эгоист и собственник.
Ты сама пришла ко мне, Роза.
Тем хуже для тебя.
Где же логика, Роза?
Плевать мне на логику! взрывалась она. Ты лучше скажи мне, чем ты насытишь всю эту ораву? Будто полководец перед генеральным сражением, она обводила свой выводок требовательным взором. Чем, я тебя спрашиваю?
Как-нибудь, Роза, как-нибудь, товарищи помогут.
Та словно и ждала только этого его довода, чтобы окончательно выйти из себя:
«Товарищи»! Ха, ха, ха! Где они, эти самые твои «товарищи»? Могу тебя заверить, что они уже давно в глубоком тылу с энтузиазмом защищают исторические завоевания революции в итеэровских столовых, а ты и твои дети умираете с голоду.
Роза, зачем так преувеличивать?
Нет, вы только посмотрите на него! обращалась она за поддержкой к деду. Какой Крез или прямо Ротшильд. Он думает, ему поставят памятник за экономию на собственном желудке. А как вы думаете, товарищ Михеев?
В ответ тот лишь смущенно кашлял в кулак и отворачивался. Но ей и не требовалось ответа.
Я и забыла, вы же с ним из одного теста, принималась она за деда. Жаль, дорогой товарищ, что я не довела тогда следствия до конца и не поставила вас к стенке, в конце концов вы этого заслуживаете.
Когда было дело, Роза Яковлевна, отговаривался тот, подаваясь к выходу, чего уж там!..
Дед исчезал, а старуха всё еще продолжала честить его в спину:
Да, да, дорогой товарищ Михеев, еще как заслуживаете! Вы не только покрывали саботажников, но и миндальничали с дорожной аристократией, либерал несчастный, кадет! Покончив с дедом, она поворачивалась к Владу. Несчастный мальчик, быть в родстве с перерожденцем! Оценивающе прищурившись, она сокрушенно вздыхала. У тебя значительное лицо, мой друг, ты будешь или большой жулик или государственный деятель, что, впрочем, одно и то же.
Она умолкала, как бы уходя в себя, спицы в ее пальцах беспрерывно шевелились, сплетая одну петлю за другой, и ее можно было бы почесть глубоко удовлетворенной собою, если б не издевательская ухмылка, блуждавшая в морщинах вокруг ее губ, которая сводила на нет всё только что высказанное: неисповедимы пути женской логики!
К Владу глазастым колобком подкатывался ее старший внук Лёвка с вечной шахматной доской под мышкой:
Сыграем?
Шахматы для Лёвки составляли смысл существования. С ними он ложился, с ними вставал. В любое время дня его можно было застать с шахматной доской или перед нею. Он постоянно разыгрывал с самим собой бесчисленное количество вариантов. Едва обучив Влада передвигать фигуры, Лёвка сделал его своим обязательным партнером. По сути Влад скорее лишь присутствовал при игре, чем играл. Лёвка последовательно и педантично исправлял всякую его оплошность и был особенно доволен, проигрывая, таким образом, самому себе.
Расставляя фигуры, Влад не выдержал, позлорадствовал вполголоса, благо внизу его едва ли было слышно:
Злая у тебя бабка, как змея.
Тот коротко, обжигающе вскинул на него глаза и тут же снова опустил их долу:
Ходи.
Злая, говорю, у тебя бабка.
Не надо, Владик.
А что, если злая.
Ты же видишь, она больна.
Мой дед тоже больной весь.
Ходи, Владик
Нет, ты скажи!
Ей плохо, Владик, очень плохо.
Подумаешь!
Ты ты Слезы душили его, руки тряслись и прыгали. Как ты можешь! Он нервно смешал фигуры и бросился с нар. Я больше с тобой не разговариваю!
Влад только пожал плечами и повернулся на другой бок: твое, мол, дело.
Ночью Влад проснулся от резкого толчка снизу: вагон двигался, легонько подрагивая на стыках. За остекленным люком текла студеная декабрьская тьма, кое-где пробитая звездами. Слабое пламя времянки отбрасывало вокруг веер скользящих теней. Шёпотный разговор кружил у огня, скрадываемый движением состава и полусумраком.
Ты прекрасно понимаешь, Лазарь, что я не доеду, с несвойственной ей обычно мягкостью вздыхала старуха. Мы не дети, зачем строить иллюзии?