Тебе нужно тепло, и тогда всё будет иначе. Голос его звучал на пределе боли и нежности. И потомвойна скоро кончится.
Ты думаешь?
Конечно!
Ты всегда был оптимистом, Лазарь. Не забывай только, что немцы уже под Москвой.
Всё будет хорошо, вот увидишь.
Главное, чтобы было хорошо нашим детям.
Для этого тебе и надо держаться.
А тебе?
И мне тоже Ради тебя.
Ах, Лазарь, Лазарь, мы уже старики!
Тынет.
Ты неисправим.
Для тебя, Роза.
Прости меня, Лазарь, голос ее пресекся, но эти проклятые боли!
Я знаю, Роза Знаю Если бы я мог болеть сейчас вместо тебя!.. Попробуй заснуть.
Как я люблю тебя, Лазарь
Спи Я посижу около тебя.
Лазарь
Спи
Слова, кружа над Владом, отягощали ему душу еще не испытанным доселе смущением, и, засыпая, он никак не мог отделаться от ощущения вины, истока которой ему пока не дано было определить. И снился Владу дворник дядя Саша в душной тени дворовых лип. «Жиды, смутное лицо дворника призрачно маячило перед ним, народ хи-и-итрющий! «Ре» выговариваитпоет, не выговариваитв оркестре. Русский дурак на трубе играит, а онна скрипке. Вот так». И впервые бесхитростная физиономия его казалась Владу отталкивающей
В Сызрани состав нагнало известие об освобождении Узловой. В этот вечер дед вернулся со станции под заметным хмельком.
Хватит, набедовались, торжественно объявил он с порога, пришел и на нашу улицу праздник, Узловую взяли, домой поедем.
Сказал и осекся, услышав в ответ вязкую, напряженную тишину: известие не вызвало энтузиазма у его попутчиков.
Поздравляю, вяло уронил глава семьи, счастливого вам пути обратно.
Остальные лишь обреченно опустили глаза: перспектива снова оказаться на морозе, среди многотысячного потока беженцев, штурмующих проходящие эшелоны, не вызывала в них ничего, кроме тягостной тоски.
Так вместе поедем, Лазарь Михалыч, попробовал приободрить их дед. Веселее будет.
К сожалению, Савелии Ануфриевич, слабо улыбнулся тот, это невозможно, у нас другие планы, да, таки другие.
В знак согласия с мужем Роза Яковлевна лишь величественно кивнула.
Прощание было недолгим и молчаливым. Они схлынули из вагона так же стремительно, как и появились. Только Лёвка, чуть задержавшись, протянул Владу руку и сразу же озадачил его:
А я из-за тебя с бабушкой поссорился.
Скажешь!..
Она велела мне помириться с тобой.
А я что, я ничего
Бабушка сказала, что у тебя печать одиночества на лице и что тебе необходимо участие. До свидания, Владик, не обижайся на меня Не обижаешься?
Не. Спазмы перехватили ему горло. Ни капельки
Мы еще сыграем когда-нибудь До свидания.
Лёва исчез за дверью, сгинул во тьме студеной военной зимы и, как говорится, во времени и пространстве
Лёвка, Лёвка, его дорожный рыцарь с шахматной доской под мышкой! Где ты теперь, в какой ипостаси присутствуешь на земле, какие дороги топчешь? Урок, преподанный тобой, ему уже не забыть, как не забыть ему и твоей облучающей укоризны. Часто потом в людях, едва ли похожих на тебя, он будет прозревать твои черты и всякий раз при этом в нем ноюще отзовется та еще не оплаченная им вина перед тобой. Но станем надеяться, станем надеяться
18
Возвращение их было еще более медленным, и до Узловой они добрались, когда первые ручьи уже прорезали потемневший снег. Запах оттаивающего навоза, круто замешанный паровозным дымом, сквозил по городским улицам. Голодное воронье галдело над городом, обозревая окрестности с высоты птичьего полета в поисках гнезда и добычи. Из-за крыш, с поля тянуло волглой прелью и туманом. Весна исподволь подтачивала зимнее царство, обнажая вокруг сквозные рубища войны.
Руин по пути они почти не встретили, если не считать обгоревшего остова элеваторной башни, но отпечаток тлена и опустошения лежал на всем, мимо чего они проходили: в эти недолгие месяцы потаенная дряхлость города как бы враз обнажилась, стала предельно явственной. Эта обстроенная со всех сторон станционным хозяйством деревня вдруг выявила свою природную непрочность. Дома стояли в целости и на прежнем месте, но за темными, в бумажных крестах, глазницами окон жизнь словно бы вымерзла, уступив их стуже и запустению. Дух забвения витал над городом.
Дома Влада ожидало письмо матери. Письмо принесла тетка Клашаневестка деда, бедовавшая за стеной с двумя детьми от его старшего сына Митяя, который с первого дня мобилизации не подавал о себе вестей. Высокая, размашистая, она чуть не с порога бросила на стол перед свекром давно вскрытый и порядком потрепанный конверт:
Вот, барыня твоя прислала, выблядка своего назад просит. Кровь викинговдед ее был немцемвременами сказывалась в ней предельным лаконизмом формулировок. У них бламанже простыло, кушать некому, сынка дорогого дожидаются. Но не выдержала тона, перешла на крик. Я тут с двумя маюсь, отрубя и тепо престольным праздничкам, а помочи ниоткуда, хоть вешайся. Всё ей, всё ей норовишь, московской своей раскрасавице да выблядкам ее. А мои тебе вроде и не внуки, обсевки какие, сидишь на' своем капитале, как сыч, любимчику, головастику своему бережешь, думаешь, отблагодарит! Отблагодарит он тебя, как же, держи карман шире! Вернется Митька, всё выложу
Дед лишь повел в ее сторону усталым глазом, и та мгновенно осеклась и слиняла: искушать судьбу здесьтетка это знала по опытубыло себе дороже.
Давайте, папаня, постирушку какую соберу, как ни в чем не бывало, без перехода засуетилась она. Снимай-ка, Владька, свои манатки, вошь, видно, совсем заела
Не тарахти, хмуро оборвал он ее, ребенку спать нужно. Потом зайдупоговорим.
Тетка с безропотной покорностью тут же исчезла, а дед, водрузив очки на нос, принялся за письмо. Влад не спускал со старика напряженных глаз, и заячье сердце его при этом билось учащенно и томительно: в руках у деда шелестела тетрадными листочками предназначенная ему судьба.
Стенные часы мерно отсчитывали тишину. Привычно пахло настоем сушёной малины, аромат которой так и не выветрился под натиском запустения и безлюдья. И эти ярко кумачовые крылышки герани на фоне ворсистых от инея окон! Нет, он не мог и не хотел себе представить своего возвращения в Москву! Пусть они провалятся там все пропадом, вместе с их давно опостылевшей ему кухонной колготней и семейной междоусобицей!
Придется ехать, парень. С каждым его словом паническое опустошение заполняло Влада.
Сестренка у тебя объявилась.
Но даже эта новость не вывела Влада из горестного оцепенения. Ему было не до этого. Мысленно он уже находился там, среди дворового царства крика и ругани, в чадном кошмаре их единственной комнаты. Смилуйся над ним, Господи!
Да? машинально сказал он, не замечая собственных слез. Большая?
Ладно, ложись. Стаскивая с Влада валенки, дед виновато отводил от него глаза: старик знал, чувствовал, что творится сейчас на душе у внука, и оттого никак не мог смирить дрожь своих рук. Утро вечера мудренее Ну, ну, будет Как маленький, ей-Богу Горе мне с тобой, парень Ну, иди сюда
Дед поднял его на руки, и тут Влад дал себе волю. Уткнувшись старику в плечо, он безудержно отдался своему горю. К нему, сквозь его плач, еле пробивались увещевания деда:
Ну будет, будет. Голос его глох и пресекался. Я тоже ведь не железный, возьму и разревусь. Вот и будем реветь вдвоем, как две белуги, куда это годится? Летом опять приедешь, в лес к тетке Любе подадимся, грибов соберем, ешь не хочу Ну, ну
От старенькой гимнастерки деда тянуло махоркой и потом, жёсткая щетина его тихо скреблась о Владов висок, и тот, забываясь тяжелым сном, благодарно прижимался к нему: детские беды недолговечны. И снился Владу лес перед домом тетки Любы: звонкие свечки строевых сосен, несмолкаемая перекличка галок над ними и теплая паутинка тропок, стекающих в зеленый сумрак. И куда Влад ни оборачивался, грибы обступали его со всех сторон. Красные подосиновики, дымчато голубые сыроежки, загорелые боровики, покачивая крепкими шляпками, плыли ему под ноги, через заросли осота и повилики. «Ну как, гудел над ним хриплый бас деда, я же тебе говорил, а ты плакал!» «Это я понарошку, смеялся он в ответ. Я и сам знал!» Сосны празднично кружились над головой, и небо сквозь них казалось игрушечным
Когда Влад проснулся, деда не было, а у печи тетка Клаша орудовала ухватами. Комната словно бы ожила, вбирая в себя тепло раскаленного кирпича, на оконных стеклах пропотели первые плешки, герань заметно повеселела, паучьи сети по yглам распружинисто расправились. Человеческий дух властно утверждал себя среди временной заброшенности.
Пробуждение племянника тетка Клаша встретила довольно миролюбиво.
Жив? подбоченившись, насмешливо осклабилась она. Не растаял? Но тут же поспешила сбавить тон. Обиделся, видать, на тетку? Ты не обращай внимания, я теперь злее чёрта, такая жизнь!
Я ничего
Трескать хочешь?
А дедка где?
Куда твой дедка денется! В депо пошел, тряхомудки свои конторские сдавать. Ему евонная партейная совесть прохлаждаться не дозволяить, день и ночь работал бы, да ходу не дають. Правда, всей и работы, что языком трепать, а всё занятие Вон лучше смотритвоя команда тебя дожидается, аж слюни текуть.
Она кивнула куда-то за печку, и почти мгновенно, словно только и ожидая приказа объявиться, из-за ее спины показались двое стриженных наголо ребят в одинаковых кацавейках, так что даже и не разберешь с первого взгляда, где мальчик, а где девочка.
Мы тут, чуть ли не хором сказали они и робко выдвинулись вперед. Здравствуй
Славка, Славка, Марго, Марга, Маргарита! Помните ли вы эти единственные рваные валенки на троих, эти оладьи из крахмала прелой картошки, этот пир богов над чугуном крапивного варева! До отъезда в Москву у Влада оставалось достаточно времени, чтобы съесть вместе с ними тот самый обязательный пуд соли, какой необходим для нерасторжимого уже родства. Разве мог он предположить тогда, что Славке, с которым они проведут под истлевшим от их собственной мочи одеялом не одну голодную ночь, выпадет пройти по тем же самым лагерным маршрутам, что и ему самому, а Марга-Маргаритка, хрупкая бабочка с льняными крыльями вопрошающих бровей, превратится в бесцветную гору сала и самодовольства, тупо восседающую на фибровых сундуках с синтетическим добром! Встретив сестру после тридцати, Влад, благоговейно влюбленный в нее и не забывший давней привязанности в своих одиссеях, лишь снисходительно посочувствует ее избраннику. И только тетка Клаша, одна только бурно неувядающая тетка Клаша, даже спустя целый геологический период останется всё тою же ярой воительницей со всем ополчившимся против нее светом. Да, есть женщины в русских селеньях!
Держи, вручила она на прощание Владу узелок с печёной картошкой. Останетсясвоих угости, пускай твоя мама-мадама нашего крем-бруле попробует.
И по привычке приложила кончик платка к сухим глазам.
Летом приедешь? ' шмыгнул носом Славка. К лету немцев разобьютпапанька твой вернется.
Марга, переминаясь с ноги на ногу, тоже протянула ему потную ладошку:
И наш папанька тоже придет, на сенокос в Торбеево поедем.
Дед хмуро поторопил:
Ну, ну, будет, а то поспеем к третьему звонку
Влад словно чувствовал, что этот путь до вокзалаего последняя дорога с дедом. И без того тяжелое небо казалось ему еще ниже и пасмурней. Мир вокруг него сузился до размеров пристанционной улицы, медленно, как воронка, втягивающей его в свою с поднятым шлагбаумом в самом центре горловину. У Влада было такое ощущение, будто после каждого сделанного им шага земля позади него обваливается, образуя непроходимую пропасть. Он выламывался из привычной среды. Он уходил из собственного детства. Он не смотрел по сторонам и не оборачивался. Он уже знал, что возврата сюда ему больше нет. Не буди того, что отмечталось, и не тронь того
Всю дорогу они шли молча, и лишь на платформе, перед ступеньками вагона, дед порывисто прижал его голову к своему бедру:
Не забывай деда Дед уже старый совсем
В ответ Влад не мог даже заплакать, потому что состоял сейчас из одних слез: прикоснись, и он стечет в землю весь, целиком, без остатка. Прости его, Господи, но в эту минуту ему не хотелось жить!
Когда поезд тронулся, сверху, сквозь сырое месиво облаков пробилась робкая полоса солнечного света, захватив согбенную фигуру деда в свой фокус. И это бергмановское видениеодинокий старик среди случайного солнцавечным стоп-кадром запечатлелось в нем навсегда, на всю его жизнь и последовало с ним за ее видимые пределы
Прости меня, прости меня, прости!
19
Весна в Москве выдалась на редкость пасмурной и зябкой. Зелень в Сокольниках проклевывалась сквозь ночные заморозки и волглые ветры дня. По набухшим карнизам взъерошенными комочками жались голодные воробьи. Еще с осени наглухо заколоченные окна сыро таращились в мир перекрещенными крест-накрест стеклами. В устойчиво затененных местах снег лежал чуть не до середины мая.
Вот погодка, ворчал дядя Саша, кроша ломом снежные залежи, только Гитлера хоронить. Цельными днямикак каторжный, а пища нынче сам знаешь, какая, на ей с жиру не взбесишься, а у мине желудок, как дырявый мешок, пайковых харчей не держит, одной сечкой на двор хожу, едри твою в корень.
С тех пор как Влад вернулся домой, жизнь его в семье складывалась через пень-колоду. Он пошел было в четвертый класс, но кое-как протянув меньше четверти, устроился учеником столяра на деревообделочный завод, где едва выдержал до конца года. Затем последовали: переплетный цех, мастерская папье-маше, кондитерская фабрика. Карамельное дело пришлось ему по душе. Приятно было сознавать себя обитателем крохотного островка сладкого изобилья среди серого океана военной бесхлебицы. Прикрепленный к «штучникам», он с распирающим грудь самоуважением следил, как из-под его рук тянется горячая ленточка ликерного сорта «Бенедиктин» или «Героям Арктики». Уходя с работы, он намеренно не счищал с подошв прилипшую к ним карамельную массу: человечество обязано было знать своих счастливцев. Капризная фортуна слегка приоткрыла перед ним завесу иного мира, иного существования.
Но счастье Влада оказалось недолгим. Однажды утром он не нашел своего табеля в контрольной ячейке. Сердце в нем на мгновение сократилось до размеров микроскопической льдинки и тут же взбухло, словно огненный шар, заполняя его обморочным зноем. Скудная явь снова возвращала Влада в его прежнее состояние. Перебиты, поломаны крылья. Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал. Гуд бай, малыш!
Господи, за что же мне это такое наказание! трясясь от негодования, причитала мать. До каких пор ты будешь тянуть из меня жилы и пить мою кровь? Насчет жил и крови она явно преувеличивала, но по поводу всего остального ей можно было действительно посочувствовать: Влад далеко не соответствовал идеалам Матери Прекраснейшего из Государств. Ты скоро вгонишь меня в гроб раньше времени, негодяй! Или ты возьмешься за ум, или я сдам тебя в детколонию. Сил моих больше нет!
Тетка, сурово поджав губы, молчала. Ее неприязнь к Владу уравновешивалась сейчас торжеством над золовкой: мол, каков поп, таков и приход, что посеешь, то и пожнешь. Рождение племянницы заметно умиротворило ее, у тетки была материнская слабость к девочкам, но для него желчи в ней не убавилось, скорее наоборот, лишь возросло в результате, как говорится, простого сопоставления. Что может сравниться с Матильдой моей! «Вот два изображения: вот и вот».
Спасением Влада в таких случаях была улица. Она и впрямь пролегла через его сердце, незабвенная Митьковка! Давно не гремят по твоему булыжнику могучие копыта ломовых битюгов, смолкла в твоих дворах перекличка горластых стекольщиков и визг искрометных точил, пошло на снос твое деревянное, в резных кружевах царство, но горький сон о тебе ему уже не избыть, не вытравить из себя никакими видениями райских далей и кущ. Зигзагообразно отплескиваясь от городской магистрали, улица концом своим упиралась в периферийные ворота Сокольнического парка, где местная ребятня проводила основную часть свободного времени. Сокольники были их Меккой, Землей Обетованной, Тайгою и Патагонией, Клондайком и Колорадо. Здесь они постигали трудную науку жить своим умом, приобщались к Торжественной Тайне Табака, Великому Волшебству Вина, Лжи Легкой Любви. Отсюда, вооруженные житейским и мужским опытом, они уходили в большой мир, в котором их уже ждали казармы и концлагеря, стукачи и вербовщики, чистые девочки и вокзальные бляди, надежды и разочарования, одинокие могилы и братские кладбища. До свиданья, мама, не горюй!