Нет, по семи-с-половиной-балльной! смеется он. И в голове у нее все совершенно topsy-turvy, понимаете? вверх тормашками.
Я удовлетворен: ничего у него с ней не вышло. Странно, что в подобных обстоятельствах меня это волнует, но слишком обидно было бы провести время настолько по-разному.
Проводница равнодушно выпускает нас на перрон, девушку встречают, мы с ней прощаемся, ждем носильщика, потом, едва поспевая, идем за ним и видим транспарант: «Привет участникам», конференция действительно намечается серьезная.
Погрузившись в такси, молодой человек произносит:
Знаете что, бросьте вы этих своих избиенных! И тут же хмыкает пришедшей в его издательскую голову шутке: ИзбиенныхISBN какой-то.
Но ведь именно я стал причиной их неприятностей! Не то словобеды!
А, машет он рукой, интеллигентский комплекс вины. По всей стране сейчас менты лупят челноков. Пора бы привыкнуть: жизнь устроена несправедливо. Оставьте вы это в покое.
«Нет, говорю я себе, он пошляк. А это я так не оставлю».
По заселении в гостиницу я требую телефонный справочник и всюду звоню. МВД, РЖД, УСБкуча аббревиатур. Как ни странно, легко пробился. «Подъезжайте. Полковник вас примет». И вот уже через час или полтора я мчусь на такси в одно из их темных, безликих зданий. Клетчатые сумки со мной. Меня ждет полковник.
* * *
Черным по золотомуШац, нижеСемен Исааковичнаписано на двери полковника, и еще ниже, в скобкахШлёма Ицкович. Никогда не видел такого. Смело.
Хозяин кабинета только что проснулся и еще пребывал в летаргии. Он сидел на пустом диване, без подушки и одеяла, одетый в майку и в тренировочные штаны. Одной ногой Семен Исаакович уже полностью влез в ботинок, другойеще нет. Это был человек лет семидесяти, маленького роста, совершенно лысый, без усов и без бороды, но со множеством волос из ушей и из носаотовсюду, откуда волосы расти не должны. Руки, плечи и грудь его были покрыты черно-седой шерстью. Я подумал: «В Исава пошел».
Как называть полковника? Имя Шлёма и подходит ему, и нравится больше, но Шлёма, наверное, для своих?
Полковник Шац, произносит он, ковыляя к столу, так и не влез в ботинок.
Ясно, товарищ полковник.
Живот у него большой, руки толстые, как у штангиста. Широкий, мясистый нос в рытвинах, и щеки все в рытвинах. Глаза описать затрудняюсь: я в них почти не смотрел. Полковник доходит до стола, надевает форменный пиджак поверх майки, садится.
Я немножко подготовился: врач, участник международного конгресса.
Врач, говорит он. Бюджетник. Молчит. Сядь.
Сажусь на маленький стул напротив. В комнате всего-то есть: большой полированный стол, диван, несколько стульев. Видно, ремонт недавно делали.
Аид?
Киваю. Смешно: бюджетник-аид. Как и он. Может, поговорим о деле? Излагаю: попутчики-челноки, негуманное, мягко сказать, отношение, сведение счетов руками его сотрудников. Хотелось бы беспристрастного разбирательства, справедливости. Как минимум вещи должны быть возвращены владельцам.
Полковник то ли кивает, то ли мелко трясет головой.
Телефон. Он снимает трубку, отвечает короткими предложениями, в основном матом. Я мата и вообще грубости не люблю, но здесь это органично.
Стены голые, без чьих бы то ни было изображений. Только на одной стенекарта мира с торчащими из нее флажками. Масштаб притязаний. Систему, по которой воткнуты флажки, понять невозможно.
Давайте, заканчивайте там, кладет трубку и обращается уже ко мне. Парторг у нас был, Василь Дмитрич, хороший человек, каждое утро выпивал бутылку коньяка. В восемь ноль-ноль уже был бухой.
Зачем мне знать про Василия Дмитриевича? Ну-ну.
Так он тырил столько, чтобы иметь каждое утро бутылку коньяка. Ты понял?
Я пока слушаю.
А здесь вон, кивает на телефон, у директора государственного учреждения изъято тринадцать миллионов долларовтолько наличными. Сотрудники по полгода зарплату не получали. Скажи мне, зачем этому чудаку тринадцать миллионов долларов?
Эффектно, да. Но как это относится к несчастным челнокам?
Челнокам? Можно и так сказать. Читай.
Полковник достает ту самую газету, которую мне уже предлагалив поезде.
«По подозрению в совершении двойного убийства, читаю я, разыскивается уроженец Петрозаводска» и фотография Толи, с усами. Здесь он смеется, застолье. Убиты мужчина с подростком, девочкой. Пустили к себе Толю жить.
Очень тупо: мужчина жил вдвоем с дочкой, продал квартиру, чтобы переехать в меньшую, Толя вызвал товарища Да, понимаю, Серый, Сергей.
Нет, не Сергей, говорит полковник. Серыйот фамилии. Которая в интересах следствия не разглашается.
Я с трудом складываю газету, возвращаю ее полковнику, руки у меня дрожат, и голос дрожит.
Извините, товарищ полковник, все-таки произношу я, но желтая, да и любая прессане доказательство. Это, простите, неубедительно.
А ты чтосуд присяжных, чтоб тебя убеждать?
Он сказал это так, что я понял: в газете написана правда.
Полковник достает несколько фотографий:
Врач, говоришь? Ну, смотри.
Проходили мы судебную медицину, но это было другое. Мне стало нехорошо, и я этого не сумел скрыть.
На, налил мне воды. Попей.
Как именно Толя с Серым их убивали, я рассказывать не буду. Есть вещи, которые вот точно никому знать не надо.
Объясняю полковнику: плохо спал, коньяк без закуски, ну, в общем
Ферштейн, отвечает он.
Зачем эти фотографии?
Для достоверности. Абонентов их здешних разговорить.
Вычислили убийц по телефонным звонкам из квартиры. Номера все фиксируются на АТС, я не знал. Кто-то один или оба звонили в Петрозаводск, и до преступления, и главноепосле. Роуминг, экономили.
Они не сразу ушли, ночевали в квартире с трупами, это очень на меня подействовало. Когда умирает больной, то хочетсяокна настежь и поскорейиз палаты, а эти Да, ночь провели, может быть, даже две.
Боже мой, лепечу я, не соображая от страха, я ночевал с убийцами! И спокойно спал! Ничего не чувствовал. Боже мой!
На полковника это не производит особого впечатления.
Не думай о них, говорит он. Убийцысредние люди.
* * *
Опять телефон, опять он больше слушает, чем отвечает, у меня снова пауза, и я этой паузе рад. Кладет трубку.
Что тут? Смотрел? Про сумки.
Нет, и в голову не пришло. Берет сумки, легко поднимает на стол. Очень сильный.
Руками не трогай. А то придется пальчики откатать.
Электроника. Игровая приставкадля Серого, конечно. Открывает футляр:
Это что?
Флейта.
Девочка играла на флейте? Черт, мне опять дурно.
Необязательно, все может быть из разных мест.
Шмотки. Даже шмотками не побрезговали! Нет, шмоткииконы прикрыть.
Иконы, произносит полковник. В Бога веришь? Не дожидаясь моего ответа, говорит: Теперь все верят. У нас даже еврейчики ходят с крестами.
Я инстинктивно провожу рукой по шее: не видна ли цепочка? Надеюсь, полковник не обратил внимания. Мне вдруг не хочется его огорчать.
Книги. Не книгимарки.
Понимаешь в марках?
Нет, откуда? Марки, я знаю, бывают очень дорогие.
Полковник укладывает вещи назад:
Все это стоит деньги.
А у этих, убийц, интересно, на шее есть крест?
Ничего интересного. Говорю тебесредние люди.
* * *
Я встаю и хожу по комнате. Как же так, а? Как же так? Почему я настолько не разбираюсь в людях? Почему не понимаю сути вещей? Снова пью воду, я уже тут немножко обжился.
Полковник убирает сумки.
Сядь. Ты все правильно сделал. Помог следствию. Пришлось бы в городе брать.
Теперь вижу: просто удачное совпадение. Оказывается, из Москвы тем же поездом ехал оперативниких арестовывать. Вспоминаю человека в спортивном костюме. Просто удачное совпадение. Могли бы вообще не найти. Раскрываемость же ничтожная.
Ничтожная? Кто сказал тебе? Какой чудак?
Полковник усмехается и ласково произносит:
Шлемазл.
Такого слова нет в моем лексиконе. Что это значит?
Шлемазл, с удовольствием повторяет полковник. Сосунок.
Вот для чего я явился в Петрозаводск: чтоб меня сосунком обзывали. Горько.
В Америке, говорю, как-то обходятся без того, чтобы бить всех подряд дубинками. Есть процедуры. Я не выгораживаю убийц и так далее
В Америке, отзывается он. Я вот тебе расскажу.
И полковник рассказал мне историю своего отца.
* * *
Шац-старший, обрезанный еврей, в начале войны был призван на фронт, но повоевать ему не пришлось: уже в августе сорок первого вся их армия была окружена и сдалась. Шац обзавелся документами убитого красноармейца-украинца, так что его не расстреляли сразу и попал он не в концлагерь, а сначала в один трудовой лагерь, потом в другой. Оказался в Рурской области, на шахте.
Знаешь, что такое по-немецки «Schatz»?
Богатство, сокровище, клад. Полковник кивает: отец кое-как говорил по-немецки, до войны все учили немецкий язык. Так вот, попал он на шахту с одним лишь желаниемжить. Хотя, как представишь себе: война неизвестно чем и когда закончится, что с семьейнепонятно. Трудовой лагерьне лагерь уничтожения, но из тех, кто просидел всю войну, уцелела одна десятая.
Пристроиться переводчиком? Нет, это было исключено. Во-первых, чтоб затеряться, надо быть как все, а во-вторых, нормальные люди в лагере были настроены исключительно по-советски. Только подонки имели дело с немцами больше, чем заставляют. Шац вел себя по-другому: он выполнял не одну норму, а две. За это давали премиихлеб, табак. Бросил курить. Единственная, можно сказать, радость, а бросилчтобы еды было больше, чтоб работать, выполнять план. У товарищей табак на еду менял и всегда был сыт. Когда поднимался из шахты первым, воровал у охраныкартошку, яйца, хлеб. Только еду. Били, когда ловили, сильно били, каждый раздвадцать палок. Немцы, порядок. Вся спина была черной от палок. Били, но не убили.
Так и не узнали, что отец вашеврей?
Пока шла кампания по выявлениюнет. В бане его прикрывали, для своих он придумал что-то.
Фимоз.
Вот-вот. Потом узнали. От наших же и узнали.
Когда открылось, что Шац еврей, жить ему стало существенно тяжелее. Вроде как «полезный еврей» слово на этот случай у немцев было. Норму уже выполнять приходилосьтройную. И терпелот немцев и от своих. Но настоящих садистов в лагере было немного. Охранники тожеобычные люди.
Средние, подсказываю я.
Да, средние, полковник не замечает иронии.
Садистов немного было, не больше, чем теперь, но одна былажена коменданта лагеря. Красивая баба, говорил отец. Туфлей любила ударить в пах. Штаны при себе снимать заставляла. Развлекалась, в общем. Доразвлекалась.
Освобождали их американцы. Делали так: окружали лагерь и ждали, пока охрана сдастся и заключенные ее перебьют. Сутки могли ждать, двое. Выдерживали дистанцию. Обычная для американцев практика. Немцы к ним в плен хотели, но зачем им пленные немцы?
Что он с ней сделал? спрашиваю.
Отымел. Понял? Первым.
А потом? Потом что? Убили?
Ну, наверное, пожимает плечами. Немцев всех перебили, вряд ли кто-нибудь спасся.
Мы некоторое время молчим.
Скажите, как отец ваш потом относился к немцам?
Нормально. Почему «относился»? Жив отец. Злится только, что пенсию немцы не платят. Он нигде у них по документам не проходил как Шац.
Жив отец его. И что делает? Ничего он не делает, что ему делать? На рынок любит ходить. Бабу эту немецкую вспоминает. Раньше, пока была мать, молчал, а теперь чаще, чем о собственной жене, говорит.
В кабинете почти темно. Мне вдруг хочется поддержать полковника, хотя бы посмотреть ему в глаза, но он сидит спиной к окну, и глаз его я не вижу. Пробую что-то сказать: про недержание аффекта, про старческую сексуальность. Принадлежность к врачебной профессии как будто дает мне право произносить ничего, в общем, не значащие слова.
За всю войну, говорит полковник, отец мой не убил ни одного человека. И если бы американцы твои освободили его как надо, по-человечески, теперь бы он немецкую бабу эту не вспоминал.
Полковник закончил рассказ и постепенно впадает в летаргию. Наверное, надо идти?
Спрошу напоследок:
А что флажки у вас на карте обозначают?
Он вдруг широко улыбается, в полумраке видны его зубы:
Ничего не обозначают. Флажки и флажки. Просто так.
Ну что, я пошел?
И куда ты пошел без шапки? спрашивает полковник. Шапка есть?
О, даже две: кепка и теплая, шерстяная.
Надень шерстяную.
* * *
Петрозаводск: темень, холод, лед, улицы едва освещены, ничего не разберешь.
Вечером встречаю на конгрессе молодого человека с красивым голосом, того самого, из поезда, он делится впечатлениями от города, говорит: «Такая же жопа, как все остальное», и выражает желание продолжить знакомство в Москве.
Пообедаем вместе? Я приглашаю. Между прочим спрашивает меня: Разузнали про давешних побиенных? Молодец, нашел слово.
Нет, отвечаю я. Нет.
Маленький лорд Фаунтлеройрассказ
Эрик, что за имя такое «Эрик»? спрашивает неизвестная медсестра. Не с любопытством спрашиваетс осуждением.
Он заходит в сестринскую, она не смущена, смотрит прямо, недоброжелательно. Такое имя, не извиняться же. Пусть. Привыкнут, одобряти имя, и всё.
Здесь он лечит больных по субботам: в реанимации и так, кого пришлют. Эрик у них единственный кардиолог.
* * *
Не город, но и, конечно же, не деревня, что-то промежуточное, средний родпредместье, вот правильное слово. Обитателям дач по ту сторону железной дороги оно является в снах, у всех почти одинаковых, местом для несчастий, бесформенным кошмаром. Даже по хозяйственным делам там не стоит бывать, да и переезд испокон века заслоняют бетонные тумбы, так чтотолько пешком или на велосипеде. «Ослика заведи», советовали остроумно.
Итак, если двигаться из Москвы, то по левую руку от железной дороги располагаются дачи, а по правуюхаос: многоквартирные дома, промышленность, серые бетонные учреждения. Промышленность в последние годы захирела, и, как говорят, к лучшему, если иметь в виду качество воздуха и воды, люди же в домах продолжают жить, и, хоть и вяло, размножаться. А в целом поменьше бы думать про то, что творится за бетонными тумбами, оно, глядишь, и сниться перестанет.
Вот дачи хорошие тут, классические: участки по полгектара, сосны, песок, не грязно никогда, много неба, один недостатокотсутствие далей. Поезда не мешают, к поездам привыкли, а вот далей и большой воды, хотя бы реки, не хватает. Участки большие, очень большие, с почти одинаковыми домамина две семьи, каждой по этажу. Теперь это кажется анахронизмомгде privacy? но дачи строили в конце двадцатых, для бывших политкаторжан, тогда и мечтать не приходилось о большей отъединенности, да и слова такого не былоprivacy.
Бывших политкаторжан нашлось в свое время на восемьдесят с чем-то участков. Дачи с той поры, конечно, по многу раз сменили хозяев. Однажды на дне антресоли он обнаружил справку: в тысяча восемьсот восемьдесят первом году гражданка такая-тодальняя, непрямая родственницаучаствовала в цареубийстве. Справка выдана по месту лечения, печати, подписи, дататысяча девятьсот двадцать шестой. Не стал никому показывать справку, пусть полежит.
Вот такдача, не хуже, чем у многих, даже лучше, и ребенку полезно: хвоя. Как же он очутился на той стороне? Улыбался устало: зачем спрашиваете, я же, мол, врач. Соседку отвезли с сердцебиением, мерцательная аритмия, знаете, что это? Ничего, стукнули током тетеньку, вылечили. А совсем близким людям объясняет: внутренняя потребность.
Странное поведение, что и говорить. Боря, институтский товарищ, нейрохирург, улыбается широко, зубы у него изумительные:
В любви к народу упражняешься, Швейцер? Или семья надоела? Было всегда в Эрике что-то неправильное. Лучше б докторскую дописал.
Да нет же, он только по субботам, при чем тут семья? Один на один с больными, как в юности. Боря все пристает, ему можно: набрал для него лекарств у себя в отделении. Боря лысоватый, плотный, мясной: крепкие руки, толстые пальцы, не хватает лишь волосатой груди из разреза пижамы. Они работают в одной многопрофильной клинике, разные кафедры, разные корпуса, у Бори дача по той же ветке неподалеку, и карьеры складываются похожим образом.