Сидя на лавочке у белой мазанки, Полуянов снова подумал о Сашке: вот так же не уберегся. Включился, полез и погиб. А здешние примитивные и смешные старушки, которые отказывались в эти глупости телевизионные верить, спавшие сладким сном под гром программ новостей, спорта, политики и новаторства, они, в сущности, и были спасаемые люди. И не важно, что у Зойки племянник служил в Германии в вертолетных войсках прапорщиком и учился на офицера, и приезжал, и привозил подарки, рассказывал. И то, что сынок его, малой, которого все бабки звали «немец», был во всем белом и синтетическом. Вертолетчик приезжал и сперва рассказывал много, а потом меньше, а потом снижал обороты до нормальных, холостых. А потом глядьнатянул отцовскую ушанку и пошел в сад копать. И снова тихие утра с дождичком, мокрая трава, и только копает в саду вертолетчик, а потом сидит с Полуяновым, курит на корточках. И если и заговорит о чем, то вот о том, как много орехов было на вырубке в прошлом году, или о том, что не пойти ли им да и не трахнуть ли «по маленькой»сливовым вареньем подкрашенного теткиного самогона?
Старухи остались дожидаться машины, а Полуянов пошел к себе. Все что-то царапало его изнутри, пощипывало совесть. Надо было отвечать Сашиной сестре, а отвечать было нечего. Ему казалось, что ответить как попалоэто словно еще раз Сашку похоронить. Ответить личным письмом он не мог. Этого не одобряло начальство и даже прямо запрещало.
Полуянов долго ходил по скрипучим половицам, по вязаным деревенским мягким дорожкам. Потом выбрал два поленца с белоснежной берестой и кинул их в печь. Они легко и сразу подхватились желтым дневным пламенем от тлевших углей. Он вышел на крыльцо, и дневная пустота деревни, как всегда, успокоила его. Темный дом и мелкие переплеты стекол на веранде, два куста сирени, уже почти облетевшие, тополь, маленькое поле, осока у заросшего прудавсе молчало так, как будто в другое время имело бы свой голос и могло говорить на языке движений, раскачиваний, шума и шелеста. Полуянов перестал думать о письме и принялся за грибы.
Сразу же из-за дома выбежала кудлатая собака Муха, густо поросшая свалявшимся черным волосом. Эта редкостная уродка была известна в округе: за ней вечно таскалась свора кобелей всех мастей и расцветоктекла она непрерывно, что ли? Муха выбежала из-за куста, и по ее пробежке Полуянов тотчас же понял, что следом идет человекэто как-то всегда по собакам видно. Он отложил нож, вытащил сигареты и закурил.
Из-за дома вышел незнакомый мужичок. Он был одного с Полуяновым возраста, одет, как охотник или грибник, в потертые брюки, видавшую виды штормовку, яркие резиновые югославские сапоги, свитер. На голове у него была шапочка с надписью «SKI». Он был в бородке и усах, модных в годы полуяновской юности. Если бы надо было обозначить его одним словом, отметив главное, что можно обозначить с одного взгляда, то Полуянов сказал бы: «Прохожий».
Они кивнули друг другу, как знакомые. Прохожий оглядел все быстро, легко и весело, ломая при этом в руках стебель поповника. Огляделся, как сосед или хозяин, не останавливая на чем-то специального внимания. Совсем не такнатужно и равнодушнооглядывали полуяновское поместье городские гости. Он давал Полуянову привыкнуть к себе, и по одному этому Полуянов определил его как привычного к деревне горожанина.
Он смотрел на прохожего с тревогой, которая раньше так удивляла его самого, когда он проезжал через деревни. Разгибается человек и долго глядит вслед проходящим с напряженным вниманием, которое есть во взглядах животных. Так же точно сейчас, конечно, смотрели на прохожего бабки, ожидающие машины с хлебом, потому что он никак не мог миновать их. И потом дружно здоровались.
В большом городе человекневидимка, он неразличим, как отдельный муравей в муравейнике. В городе ему безопасно. На нем от ударов нарастает панцирь, мозоли от трения со слишком многими людьми. От этого он стирается, как монета, проходящая через тысячи пальцев, и приобретает поверхностный тусклый блеск, становится неразличимым в толпе.
В деревне человек открыт, обнажен, он «в руке Божьей», как говорит Анечка, словно птенец на ладони. Если он и спрятан, безопасен, то только тем, что отодвинут от людей, убран в глушь, ушел в леса, в поля, потерялся в пространстве дорог. И потому каждого нового человека встречают в деревне испугом и тревогой.
Здравствуйте, сказал прохожий. Шел мимо, познакомиться зашел. Я вот тут в Левшине холостякую. Как и вы.
Он махнул рукой в сторону Левшина, далекой лесной деревеньки, затерянной среди клюквенных болот и гарей. В окрестности уже почти все было раскуплено горожанами, но до осени тут оставались не многие. Полуянову не понравилось, что про него уже знают.
В отпуске? спросил он коротко.
Да, грибы тут солю, картошку на зиму запасаю. То да се.
Он улыбнулся хорошо, и Полуянову показалось, что это лицо он уже видел где-то. Потом понял, что ошибся, просто отражение в стекле мерцало. Они были похожи внешне, и только.
Много грибов? спросил прохожий.
Утром вон походил, отвечал Полуянов.
Долго?
Часа два. Да уж нет ничего, сказал Полуянов по новой своей деревенской привычке приуменьшать всякую удачу.
Газет не получаете?
Местные? Соседка получает. А центральные почтальонша с опозданием приносит.
У нее муж в тюрьме, сказал прохожий. По пьянке телевизор от соседей вытащил. Она гуляет много, молодая девка. А живет со свекром. Он на автобусе работает.
Володя Старый? спросил Полуянов.
Да, на автобусе. Прохожий тоже улыбнулся и снова словно в зеркале отразился. И вот как они поругаются, он ее не возит, и нет газет.
Они посидели молча. Полуянов снова взялся за грибы.
Сушить будете? спросил гость. Или солить?
Я много уже насушил, сказал Полуянов, но ничего о себе больше добавлять не стал. Гость сказал:
Теперь все запасаются. Но в основном летом, когда отпуск. У вас отпуск? снова спросил гость.
Вроде, сказал Полуянов, и прохожий усмехнулся.
Я про газеты потому спросил, что тут, говорят, какая-то авария была? Не слышали?
Где? В Чернобыле? Так то давно.
По «Голосу Америки», по «Би-би-си» сказали. Вы, что ж, врагов не слушаете?
Полуянов глянул на гостя внимательно.
Просто у меня батареи сели, сказал прохожий, в приемнике. Не берет ничего, что ты поделаешь. А вы давно обосновались?
Да уж третий год, сказал Полуянов.
A-а. Два года? Я тут, пока радио не сломалось, все вражьи голоса слушал. Уезжают евреи, которых выпускают. А другие «в отказе»годами, говорят, ждут. Вы, случаем, не в отказе? Да ну, шучу. Просто удивляет меня, когда люди уезжают.
Почему удивляет? спросил Полуянов. Сами видите, что делается. Скоро не только евреи побегут. Скоро всем придется сниматься. Спасайся, кто как умеет. Литовцы вон с землей побежали.
Когда с землей, понятно. Меня удивляет, когда люди уезжают и бросают все. По голосам говорятони даже пенсии от родного правительства не имеют. А пенсия всей жизнью заработана. И скарб весь бросают.
Руки на этом кто-то греет хорошо. Квартиры люди бросают, барахло.
И армяне уезжают, сказал прохожий. И тоже без ничего.
Так я ж вам сказал, скоро все побегут.
И русские?
И русские побегут. Было б только куда бежать.
Русские не побегут, возразил прохожий.
Почему ж это? Бегали ужев гражданскую войну, в отечественную.
Времена не те. Не нужны мы никому. Армяне нужны, евреи нужны, а русские нет. Раньше надо было думать. Надо было место иметь, куда бежать. После революции миллионы народу с России съехали. И богатые, и умные, сильные, злые. А толку что? Где они? Рассеялись по миру.
Жизнь спасали, не до грибов было.
Э, извините, сказал прохожий. Они были и семейно связаны с родовитыми на Западе, и денежки у них водились, и вожди имелись. А рассеялись, не смогли собраться в одно место.
Ну, это многих удивляет, сказал Полуянов. Евреи, торговый народ, сумели себе государство оттяпать. А русские эмигранты со своей загадочной русской душой не смогли. Все переворота ждали. Нет бы в какой-нибудь Океании создать новый русский Гонконг или Сингапур.
И название есть, сказал прохожий, с ходу!
Какое?
Санкт-Петербург, ясно же.
Оба засмеялись.
А может, еще и будет, сказал Полуянов, маленькая такая Россия где-нибудь у Мальдивских островов.
Не будет! сказал гость убежденно.
Не дадут, думаете? Скажут, вы в своей одной шестой разберитесь сперва, прежде чем в других землях новую Россию встраивать?
Это тоже, но главное в другом. Отталкивание в нас сильнее, чем притяжение. Шуточки! Ежели столько русских людей за столько лет не смогли создать нормальную страну ни здесь, ни там, то, значит, и не могли создать. Не имели мо́чи.
Оскорбительно это как-то у вас получается, сказал Полуянов, обидно.
А то, поди, не обидно! Вы хоть по всему миру пощарьтена каждый язык найдется несколько способов жить. У англоязычных это ясно, у французскихпожалуйста, у испаноязычныхполмира. У китайцев и то есть Тайвань. Даже у корейцев вон есть. Одни мы сироты бездомные.
Мы уживаемся только здесь, сказал Полуянов, на этой одной шестой, да и то слабо. А за границей соотечественников терпеть не можем. Я это по себе замечал.
Причина потому что есть, сказал прохожий. Вы бы уехали?
А с чего это я должен ехать? отвечал Полуянов с неожиданной злобой. Пусть вся эта сволочь катится.
Кого имеете в виду? Нынешних беженцев, армян, евреев?
При чем здесь эти-то?
А кого тогда?
Полуянов внимательно поглядел на гостя.
Долгий разговор, сказал он. Да и не выпустит меня никто. Хотя меня барахло не удержало бы тоже. Да и что у нас есть?
Это точно, поддакнул прохожий, не накопили мы палат надменных.
Едет человек без барахла, сказал Полуянов, это как развод. Чувствуешь, что ничего поделать не можешь, что бы ни сказалодна ненависть вокруг, бросай все и уходи. Ничего не нужно. Потому и бегут без вещей. С отчаяния они. Ничего поделать не рассчитывают здесь больше. Не нужны. Немцы не нужны, евреи не нужны, никто не нужен.
Не бывает так, чтобы ничего сделать было нельзя, сказал прохожий, словно поддразнивая Полуянова. Если, конечно, законов природы не нарушать.
Он как-то странно хмыкнул. Они сидели на лавочке рядом. Легкий ветер прошел по саду и хлопал куском полиэтилена на крыше теплицы. Полуянов смотрел вниз, под ноги, и улыбался. Он не имел возможности вести такие разговоры с незнакомым человеком. И, однако, не было места, где бы лучше было вести такие разговоры, чем в Кукареках. Одинокий, открытый всему человек, в полузаброшенной деревне, не в должности и беззащитный, именно из-за этой своей беззащитности мог он позволить себе такой разговор. Полуянов понял вдруг окончательно, что он беглец, изгой, не хуже всякого иного в отказе, страдающего и беспомощного.
Они, когда уходят, род спасают. Народ, сказал он.
Да, да, вы правы! вдруг очень быстро и совсем в ином ключе проговорил гость. Я тоже об этом часто думаю.
О чем?
О человеке, роде, народе. И вообще даже о виде человека разумного. Я, вы знаете, доказал одну теоремку: дело в том, что человек вообще обречен на вымирание как вид. Рассказать?
Ежели пойму.
А чего же? Поймете обязательно. Ход такой. Человеку, как и всякому другому зверю, дан был инстинкт самосохранения. Инстинктзаметьте, который в уме не нуждается и действует раньше ума. Он и у волка есть, и у зайца. Вы шарахаетесь от опасности, не успев и подумать. Инстинкт! Есть и еще один инстинктсохранения рода. Мать под машину бросается за дитем, не думая. Волчица идет под выстрелы, чтобы логово спасти. И этопредел природы. Дальше нет ничего.
Не понял, сказал Полуянов.
Ну как не поняли? Инстинкта-то сохранения вида нет! Не задумала природа, что так будем размножаться и так много нас будет. Людей. Мне нет дела до умирающих эфиопов в Африке. То есть умом-то я понимаю и готов материально участвовать. Но вот инстинктивно не могу. Надо мозги включать. Стало быть, природой это не было задумано. Мы вышли за пределы задуманного ею. Нет у человека инстинкта сохранения вида, а значит, он обязательно либо атомной бомбой себя угрохает, либо химией задушит. Тупиковая мы ветвь эволюции.
У меня возражение, сказал Полуянов. Вот ведь армяне, евреи уходят. Значит, есть инстинкт, можно спастись.
Только что говорили же, ответил прохожий. Это просто род у них сильный. Родовое чувство. Они род спасают. Инстинкт сохранения рода.
А нация? Она же больше рода. Воюет, защищаетсяс этим как? Россия вот.
А что нация? Сборище родовбольше ничего. А Россияэто и не нация, это сбор народов, согласных жить по одной исторической схеме. Из-за этого и за границей создать маленькую Россию невозможно. Уже тысячу лет Россия все воспроизводит и воспроизводит одну и ту же утомительную схему истории: народ внизу, а вверху царь и интеллигент-мученик. И между ними непримиримая борьба. Это огромная наша квашня, это желе, которое выталкивает наверх определенное число талантливых человеков. Талантливые негодяи идут в начальники, тиранить свой народ, править им, презирать его; а честные становятся страстотерпцами, поэтами, мучениками. Путь негодяев в этой страненаверх. А путь честныхв Сибирь, на Кавказ, в могилу или в загранку, в изгнание. Другого нет.
Что-то я не разберу, сказал Полуянов. Начали про человечество и вдруг про Россию пошли.
Как же? вскричал прохожий. Потому что русская жизнь оказалась самой устойчивой по своей схеме. У нас в России жизнь еще пока более биологическая, нежели социальная. Это на Западе все иначе, там каждый сам себе голова. Там другая схема. Нам она не подходит, мы еще не запустили личного человека. Этот механизм в России спит сладким сном. Вы посмотрите: даже немецкие теории Карла Маркса не поколебали этого нашего российского распорядка.
Да что вы? засмеялся Полуянов. А революция, гражданская война? Кажись, не они, а мы все начали. И не в Марксе дело, а в том, что русские пошли своим путем. Революцияодно название, а суть-то другая. У нас тут не по теориям живут. Но все же мы первые двинулись, хотя и под музыку немецких теорий. Чего хотелитого и получили, но сами.
Нет, они все ошибаются, и вы ошибаетесь, сказал прохожий, не объясняя, какие такие «они», это величайшая ошибка, поверьте мне. Революцию считают чем-то новым, каким-то движением вперед. Нет, это ошибка, ошибка. Это именно и есть самая что ни на есть биологическая оплошностьэто движение назад. Слишком много умников выдвинулось наверх в начале века. Вы историю-то полистайте.
Листал уже, сказал Полуянов. Прохожий не услышал.
Слишком много выбилось наверх, и требовалось их всех к норме привести. К извечной российской норме.
К ногтю. И тут случилась революция?
Ну, конечно! Если бы всесеренькие, то никакой революции бы не надо было: схему менять бы не пришлось. Вы вот не верите мне, а вы подумайте: какая высшая сила не давала в России никому ни с кем договориться? Это ведь извечный русский вопрос. Никому и ни с кем!
Большевики-то сговорились между собой и с эсерами.
На мгновение, и какой ценой! А потом снова пошла резня и вычисткагражданская война, борьба в партии, потом террор. Опять что-то там в схеме не сработало. Слишком много умников. Всех этих Свердловых, Троцких, Лениных, Сталиных и так далее. И что? Тут же пожрали сами себя, чтобы установить извечное российское равновесие.
Неувязочка выходит, сказал Полуянов. Схема российская, а русофилы вон твердят, что революцию евреи делали, а им помогали немцы.
Это «патриоты»вы их не слушайте. Сила российской обывательской схемы в том и состоит, что она привлекает к себе множество народов, отдельных личностей, инородцев, согласных жить в этой нашей российской квашне. Вы подумайте, почему нам так эти немцы, шведы, шотландцы при Петре пришлись ко двору, а еще раньше татары, а потом евреи, азиаты, казахи, якуты и Бог знает еще кто? Потому что скопом или поодиночке были согласны с нашей замечательнойговорю не шутяроссийской жизнью. Потому-то немец Романов, арап Пушкин, еврей Мандельштам, грузин Сталин, татарин Державинэто и есть самые отборнейшие наши русские люди. Дураки эти, ура-патриоты, не понимают простых вещей, они племя русичей спутали с россиянами.