Изменился и флигелек Можаевых. Открылись ненавистные ставни, исчезли с проемов одеяла. В домике посветлело. Обитатели людской огляделись хорошенько и давай мыть, драить, чистить. А папа Васенька Красным углом занялся.
* * *
Но больше всех взбудоражена была мама Вера. В глазах ее то и дело вспыхивал незнакомый девочкам блеск, на щеках играл румянец, движения стали легче, стремительней, словно она вынашивала в себе какое-то решение. И вот однажды вечером, когда все домочадцы собрались за столом, Вера сухо заявила, что уезжает с Горским в Прибалтику и девочек, разумеется, забирает с собой.
Данилыч с Петькой и Розой вышли из залы. Папа Васенька ничего не ответил, ни звука не произнес, коротко кивнул, встал, аккуратно задвинул за собой стул и сделал шаг к стене, будто показывая, что никому ни в чем перечить не будет, в сторону отойдет. Зинаида Ивановна замерла, только на девчушек притихших взглянула, а на глазах уже слезы, но ничего, молчит. Тут вдруг Арина поднялась и за спину к Зинаиде Ивановне зашла:
Не поеду я никуда. Я уже выбрала, где учиться. И бабушку не оставлю. Кто за ней присматривать будет? положила она ладонь на плечо бабушки. Та благодарно погладила ее руку, но продолжала молчать.
Мама Вера бросила на Арину быстрый и колкий взгляд и тут же к Поле с Машей обратилась:
Ну, а мы едем! Красавицы мои! Море увидите! Отдохнете, нагуляетесь! призывала она, уводя Полю с Машей в детскую.
В комнате девочек поднялась веселая возня: Маша вытаскивала баулы, коробки, Вера смеялась.
А папа с бабушкой почему не собираются? удивилась вдруг Поля.
Они тут останутся. В Саратове, объяснила мама Вера.
И представилось Поле, что вот сегодня она с мамой Верой и Машенькой уедет, а завтра уже ни папеньки, ни бабушки, ни Ариши, ни Розочки с Петькойникого не увидит. И стало ей так страшно, так плохо, как давно уже не было. Да, без мамы Веры и Машеньки ей тоже грустно будет, но другие рядом останутся. А вот если без них Поля тихо вскрикнула, и рванувшись обратно в залу, бросилась к папе Васеньке:
Никуда я никуда не оставлю бабушка папенька повисла она на шее у Василия Николаевича, уткнувшись в его плечо, а он, подхватив дочь, молча гладил ее по головке, целовал в лоб, не умея выдавить ни слова. Первой осилила себя Зинаида Ивановна:
А мама как же?
Мама с Машей, с детской простотой рассудила Поля, я с папой, ты с Ариной
Подошла Вера:
Маша плачет. С кем ей в школу ходить? спросила она Полю.
Не знаю хлюпнула носом Поля. Только папеньку не оставлю.
Ну и сидите здесь. Перемрёте, как в Белой, на мне греха нет! рассердилась Вера, и после краткой, но грозной паузы, указав на взрослых, Я вам, вам говорю! хлопнув дверью, вернулась в детскую.
* * *
День-другой ушел на сборы, время бежало неровно, взволнованно и как-то шепотом. Прощались тут же, у флигелька, под охраной людей Горского, на вокзале того и гляди затолкают, обворуют Полина с Машенькой обещали обо всем друг другу писать, все-все рассказывать, а как только можно будет, сразу встретиться. Остальные вели себя суше, так что если кто и таил на душе печали, заметить их постороннему не было никакой возможности.
* * *
На следующее утро, проснувшись в комнате совершенно одна (Ариша уже вышла к столу, а без Маши комната была пуста), испугавшись, расстроившись, припомнив вчерашнее расставание, Поля попыталась представить себе лица Машеньки и мамы Веры, как будто они все еще тут, рядом, и она желает им доброго дня. Но в воображении рисовался только один человек: мужчина среднего роста, худощавый, в черном кожаном плаще, в такой же фуражке; на шее то ли шарф, то ли башлык, так что всего лица как следует не разглядишь: лишь невыразительные, близко посаженные глаза и длинный прямой нос с глубокой горизонтальной складкой на переносице Горский, которого Поля боялась почти суеверным страхом, и рассмотреть хорошенечко решилась лишь однажды, когда прощалась с мамой и сестрой, уезжавшими в Ригу. И то потому что пряталась за юбками и коробками. Но теперь именно это лицо преграждало ей путь к милым образам, будто поглотило, вобрало в себя и сами эти образы, и память о них. И чтобы больше себя не мучить, Поля проснулась до конца и вышла, наконец, к завтраку.
Оглядела всех, кто был за столом, и почувствовала странное: будто, хоть и мысленно, но все-таки она сделала шаг в сторону от Можаевых, отдалилась от них. И стало сначала стыдно, потом радостно, что шаг этот был только воображаемым, а на самом деле все осталось по-прежнему, и так радостно, что даже жарко.
А после того как от мамы с Машенькой пришло первое письмо, Поля и вовсе успокоилась: ничего непоправимого не случилось, просто Маша теперь жила там, а Поляздесь. И пока этого не изменить, но привыкнуть можно.
* * *
Зато с Женечкой еще больше сдружились.
Вдвоем они могли обсуждать все на свете, не спотыкаясь о новые смыслы, понятия, не боясь ошибаться и предполагать, говорить глупости и верить в высокие начала. Читали все, на что откликались их сердца, читали по памяти и в списках, бывало, и сами переписывали И стихи, и прозу читали, не думая озадачиваться официальными запретами. Хотя уже поняли, что в самой школе лучше проявлять осмотрительность, а то ляпнешь не подумав, потом настроение и время теряешь, выслушивая внушения о том, почему нельзя думать так, как думается. Тем ценнее была их самозабвенная дружба.
И скоро Раевские с Можаевыми приятельствовали семьями.
Благодаря отцу Жени и при счастливом стечении обстоятельств, взяв в проводники папу Васеньку, а то и Данилыча, и Аришу, и Петьку с Розочкой (но обязательно оставив кого-то с Зинаидой Ивановной), где они только ни побывали, каких чудес не видали!
Сначала, конечно, Саратов весь исходили.
Домом князя Баратаева любовались, его фасадом дворцового вида, обращенным на Волгу, парадной колоннадой, все как на старых картинах, только дам с веерами и шалями не хватало. Но это ничего. Дамы они такие! а вот этот портик, этот газон, нисходящий к Волге зеленым торжественным ковром, вот оно, не исчезло.
Или театр Карла Маркса, бывший Городской, сотни раз сгоравший и возрождавшийся. Было время на его месте стоял дом супругов Сервье, Эдуарда и Аделаиды, той самой, чьи шляпки так любили дамы дореволюционного Саратова, той самой, которая привечала у себя Александра Дюма, мимоходом заглянувшего в приволжский городок.
А синематограф «Мишель»! вернее, «Гранд-Мишель». Это сюда слетались когда-то коляски и экипажи, это тут по вечерам собирался высший свет!
Успели в Парусиновой роще побродить, пока она не закрылась. Вот где гулял так гулял Саратов! во всем своем блеске, с духовыми оркестрами, с фейерверками и буфетами, с дамами в пышных платьях с рукавами жиго и с авантажными господами. Гуляли гусары, задиристым весельем смущая девиц всех возрастов и тревожа покой приличных горожан. Говорят, и дуэли в роще случались. Но это когда было! Много воды с тех пор утекло, уже и деревья подросли, а некоторые вовсе обрушились, а роща все стоит, шумит, шелестит
Ходили на кафедральный собор Александра Невского посмотреть, тенью и ароматом молодых лип наслаждались.
По губернии много ездили. На взгория забирались, в ущелья спускались, тутовником прямо с веток лакомились, на реке Медведице раков ловили, а еще на краснокаменные столбы, видом своим напоминавшие лучи вдруг застывшего пламени, дивились.
И конечно, по Волге катались: на острова любовались, папа Васенька про соловьятников рассказывал, и про тех, что ночи тут проводили, только чтобы диковинными трелями насладиться, и про тех, что отлов певчей птицы промыслом сделали. Не любит соловей в неволе петь, так вот и придумали целую науку, как такую зверушку определить, которая, может, и таланта невеликого, зато послушания пригодного
Вдоль пологого заволжья вниз легко-легко как по воздуху плыли и отвесное правобережье с супротивного берега рассматривали. Впервые Змеевы горы увидели, впрочем, ничего змеиного Поля в них не нашла. А возможно, папа Жени с папой Васенькой столь практически о напластованиях и отложениях рассуждали, что Поля всю поэзию проглядела. Зато утесы-лбища, вот уж подлинно лбища! действительно напомнили ей огромных древних животных, живших много-много лет назад, однажды приникших к воде, да так и застывших на веки вечные.
А каким величием поражали Столбичи, огромными колоннами когда-то величественного, но однажды исчезнувшего храма вознесшиеся над водой!
Но главным чудом, главным открытием, главным полюсом притяжения юной души, стала, конечно, Волга! То тихая, как невеста, в серебре да шелке, то воинственная и яростная, как мать, бьющаяся за детей, то труженица, возводящая суда против течения, то муза, одним вдохновением низводящая барки вниз к морю. Мудрая и древняя, игривая и ласковая, переменчивая и ветреная, какая бы она ни была, теперь это была ее Волга, ее, Поли Можаевой простор и мощь, ее рассветы и закаты.
Глава 9Новые пути
Тяжело, неровно, рывками поднималась молодая страна, удивляя и пугая весь мир верностью новым представлениям.
Еще и представления эти были не вполне ясны, еще наверху шли споры о том, каким быть Советскому государству, но все отчетливее проступали сквозь бурьян разрухи уверенные очертания новых заводов и гидростанций, линии электропередач и дорог.
* * *
В доме Широких, после отъезда Горского, разместились приемные союзов, обществ, контор самого разного пошибаот нэпмановских до партийных, а в здании мануфактурыобщежитие для батрачек. Лавка со складами отошла под сбор и хранение металлического лома; причем склады заполнились в первые же дни, и разгружать их никто не собирался, вывозить лом было некому и не на чем. (Гужевых лошадок не хватало настолько, что иногда, при острой необходимости в упряжь лишенцев впрягали.) Вот и росли во дворе буро-черно-зеленые залежи чугуна, стали, меди и бронзы, отчего двор все более походил на одну большую свалку с узкими, красными от разливов ржавой воды тропинками между всхолмиями рельсов, люков, утюгов, битых колоколов, с наивысшим «пиком» на месте бывшей сушильни. Там батрачки поначалу помойную яму под бытовой мусор устроили, а как крысы со всех окрестностей сбежались, известью все залили, землей прикопали, а сверху, для вящей надежности, лома побольше навалили. Тогда же сирени все извели. Хорошо, папа Васенька несколько черенков прибрал, вынянчил, потом у тележни пару кустов посадил. Кстати, из всех хозяйственных построек одна эта тележня и уцелела, потому что за Можаевыми значилась. Остальное на дрова ушло, освободив место под еще один «горный хребет».
Но несмотря на уныло-уродливый вид, вся эта картина была, видимо, столь ценна для властей своим содержанием, что для лучшей ее сохранности, у главного въезда во двор сторожа посадили, дабы воришек отпугивал, а то взяли моду: на одном пункте стащатна другом по второму разу продадут. (Вот оно: «злость начало городов». В деревнях люди извека землю пахали, в селениях как умели жили, а в городах первым делом огораживались, потому как врагов да разбойников на уме держали. Отсюда и злость.)
Запасной въезд приказали силами жильцов заделать. А так как из постоянных жильцов только Можаевы и были, их ответственными и назначили. Зато обещали, когда вход перекрыт будет, цветник со стороны двора развести позволят.
Данилыч тогда же на свалке столбики какие-то нашел, на месте домашнего въезда вкопал, проволоки колючей меж ними натянул. Папа Васенька эту путанку густым колючим кустарником обсадил, так что несладко пришлось бы разбойничку. А для добрых людей калитку сделали. Кто захочет войти, достаточно в окошко людской постучать или в колокольчик дернуть, ему и откроют. А кроме как к Можаевым по той тропинке никуда и не пройдешь, ни в дом, ни в общежитие, все пути металлоломом забаррикадированы.
Зато со стороны двора под окнами флигелька чудо-садик образовался. По выступавшей стене дома Широких виноград девичий пустили. Под окнами каких только цветов не высадили! от красоток с бархатцами до изысканных пионов с розами. Даже роскошный олеандр и тот принялся. И если случалось кому в этом палисаднике в тихий безветренный день очутиться, да к металлическому лому спиной оборотиться, такая милая картинка взору представлялась, что про свалку само собой забывалось. Справа река дикого винограда, слева тележня в сирени, на месте старого въездапышная карагана, а к дому тропка мощеная ведет, от улицы калиткой отгорожена; сам домик всегда аккуратный, всегда в порядочке (спасибо Данилычу с Петькой), а уж чудо-садик какой! Зинаида Ивановна его «цветущим предгорьем» называла, чем порождала в душе Поли теплую, уютную смешинку.
Приветливей стало и в самом флигельке.
Мама Вера гостей не любила, и лишь после ее отъезда, в людскую вернулось можаевское хлебосольство. Наконец Поля воочию могла увидеть тех, о ком прежде знала, в основном, понаслышке.
Заходил милый Иван Оттович. Его не только без дома и без денег оставили, но даже на работу брать не хотели, на то в верхах особое распоряжение было. Вот и оставалось человеку поденщиной зарабатывать, да и тут немногие навстречу шли, разве среди знакомых смельчаки находились или случайно кто нанимал. А человек не милостиработы искал и христорадцем выглядеть не хотел, вот и начал людей сторониться. И сколько ни уговаривали его Можаевы заходить почаще, а то и пожить у них, все тщетно. Зато каждый раз увидев его у калитки, радовались так, будто уж и свидеться не чаяли, лихорадочно придумывали, какой бы работой его озадачить, чтобы на прожитие хоть что-то подкинуть. А на прощание снеди «на дорожку» от всей души собирали!
К папе Васеньке все больше по вопросам духовным приходили, из батрачек некоторые часто забегали, да и со всего города жители шли, а бывало, и важные по виду, сверху откуда-то к нему заглядывали. Задержатся на минуту-другую, пошепчутся за закрытыми дверьми, на том и уходят, иногдаи Василий Николаевич с ними. От девочек не прятались, но от своих дел да разговоров подальше держали.
Знакомые по биостанции калитку можаевскую тоже хорошо знали. Однажды доктор Яблонский нового приятеля привел, некоего товарища Ванеевапреподавателя Высших сельскохозяйственных курсов из числа «красной профессуры», с которым папа Васенька особенно близко сошелся по своей любви к биологии. Чудное это было знакомство: истово верующий Василий Николаевич, которого женщины из общежития иной раз «молитвенником нашим» называли, и товарищ Ванеев, атеист, избегавший даже слова «спасибо» за намек на Господа Казалось бы, какие тут разговоры? А они иной раз так заговорятся, так увлекутся, что хоть полынь горькую вместо чая налей, выпьют и не заметят, да еще чашечку попросят, и все в эмпиреях своих витают. Папа Васенька ему о своих тамбовских гербариях рассказывал, и даже некоторые, чудом сохранившиеся описания отдал. А он емупро пшеницы разные, про то, как они от одной-единственной, как бы изначальной, по всей земле расселялись, и как человек может в эту естественную историю так включиться, что получит свойства, ранее невиданные, например, такую многолетнюю пшеницу выведет, которая самостоятельным, устойчивым видом в природу впишется. Это ж хлеборобам насколько легче будет?! И так оба собеседника дорожили этими разговорами, что скоро товарищ Ванеев задумал Василия Николаевича на свою опытную станцию лаборантом устроить, но сам тогда же в долгожданную экспедицию отправился, поэтому и вопрос о переходе папы Васеньки на новую работу был временно отложен.
Две Аришины подружки приходили. Арина, как в медтехникум поступила, сразу с ними сошлась и других наперсниц уже не искала.
Одна подружка, Валя, чем-то напоминала Зинаиду Ивановну, тоже практичная, деловитая, но при этом очень родная. Даже ее низкий грудной голос, казалось, мгновенно переносил собеседника в мир домашнего уюта и спокойствия. Старшая сестра в рано осиротевшей, многодетной семье, она давно стала главной хозяйкой в доме, и теперь ко всем на свете относилась с ласковой заботливой снисходительностью, как к сестрам и братьям.
Другая девочкаЛеночка. Грустная, нежная, задумчивая, с тихим взглядом больших серых глаз, она как будто тяготилась необходимостью жить среди людей, разговаривать, слушать, слышать. Что-то мучило ее настолько, что и будучи умненькой и старательной, училась она очень средне. Зато любила музыку, книги, и, казалось, только в них и забывала о своих печалях.
А вот Поленька без подружки осталась. Женечка к тому времени домой, в Ленинград, уехала, так что перепискаединственное, что им осталось. Зато уж и письма какие были! Тут тебе и строчки стихотворные, вензелями разукрашенные, и «рисунки на полях», и открыточка какая-нибудь. Ну, и конечно, о себе писали. Женя рассказывала, что после школы в музучилище поступать решила, и если с первого раза не получится, будет пытаться, пока не поступит. А Поле даже ответить было нечем: с будущим она не определилась, а настоящее уходило на школу и на Ликбез, которые не оставляли ни минуты свободного времени и, по ее мнению, не привносили в жизнь ничего интересного и заслуживающего внимания.