К счастью, Женечка еще не уехала, было с кем тревогами поделиться. А та с отцом решила посоветоваться. Надо сказать, что отец ее все время блокады в Ленинграде оставался, и как человек и специалист большим уважением пользовался. Оттого многое смог. И Сашку почти нашел (тот, по сведениям Ленинградского ОГВК, действительно находился в одном из областных госпиталей); дочери кучу адресов, имен-отчеств, каких-то номеров и цифр надавал, которые в итоге должны были помочь ей вернуться домой, причем, предложил и Полю с Фридой захватить, если у тех желание будет.
И пусть на заводе эту поездку Поли, да еще с трехлетней дочкой, в только что разблокированный город, многие безумием сочли, но что оно по сравнению с тремя годами в ожидании сводок и писем или с голодом 30-ых! Вместе с Женечкой, да навстречу Сашке, какие могли быть трудности!
Из дневников Зины IIIЮность, училище
Новая запись.
Ну вот и закончила школу, говорят, взрослой стала. По такому случаю даже «подарок» получилаинвалидность. Эпилепсия сказывается. Бабушка думает, что мне эта болячка от папы Васеньки досталась. Как по мне, так от кого бы ни досталась, и тому нелегко было. А что до папы Васеньки, так даже лучше. Человек он был очень светлый, добрый, и хворь эта его не сломила. Революцию с нею пережил, голод, гражданскую А мне что! Это в прошлом эпилептиков людьми божегневными считали и стороной обходили, а в наше время и жизнь спокойнее, и медицина лучше, вот только учиться мало куда допускают.
Несколько училищ и техникумов для инвалидовэто пожалуйста. Но мамочка их не признает, только вузы. Из вузов совершенно законно я могла бы поступать на библиотечный факультет института культуры. Но тут другая беда, оказалось, что там работает друг моего отца, и сама возможность моей встречи с «той стороной» пугает мамочку больше, чем все училища и техникумы.
Еще раз для ясности. Какой-никакой отец у меня имеется. Живет он в другом городе, с другой семьей. В Ленинграде у негодавний друг. То есть друг, может, и не один, но речь о том, который в институте культуры преподает. А мамочкауж не знаю, какие подозрения живут в ее красивой головке, почему-то до ужаса боится, что если я в институт поступлю, то обязательно на отца выйду или он на меня, и случится нечто страшное и непоправимое. Странно, я ведь не маленькая, прекрасно понимаю, что если мы с ним и встретимся, это будет встреча чужих людей. Да и кому она нужна, эта встреча? Столько лет спокойно жили друг без друга, а тут вдруг чувства из ничего возьмутся? Не бывает такого.
Но мамочка так искренне расстраивалась, столько боли, столько мольбы в голосе, что я, дабы освободить ее от воображаемых кошмаров, поступила в училище на озеленителя. Там много инвалидов учится. Не вуз, конечно, зато для мамы никаких «призраков прошлого». Хотя ей и это не просто. Одно делоприступы время от времени, а в остальном все как у всех: планы, работа, возможности А тут вдруг инвалидность: дочка-эпилептик вместо дочки-ого-го. Вот мама меня и стыдится. Да и болезнь, нет чтобы попроще что-нибудь. Однажды мы с ней к врачу пошли. Пока в очереди ждали, она «на минутку» отошла, да так и не вернулась. Пришлось мне один на один с врачом беседовать. Что поделаешь, у каждого свои силы. Мне, в любом случае, от болезни не уйти, вот и свыкаюсь, а мамочке трудно все это. И со стороны приступы мои выглядят и правда страшно. Бедная, бедная мама!
Новая запись.
Неприятно было понять, что не оправдываю маминых надежд, но жизнь продолжается.
Вот, учусь и еще устроилась дворником, причем в собственный двор. И не столько ради денег, сколько от желания хоть куда-нибудь деться, зачем-то но пригодиться. По зарплате это очень мало. Поэтому дворники обычно по несколько участков берут. Я пока два взяла. Так и зарплата побольше, и голова свободна: убирайся и думай «о чем» жить.
Это я себе после одного разговора с Господином Актером так придумала. На одной из бабушкиных Ассамблей он вдруг заинтересовался, кто из писателей мне нравится. Я назвала несколько фамилий, а под конец Корсакова вспомнила, это из дореволюционных саратовских знаменитостей. Сегодня его мало кто знает, а я случайно в каком-то сборнике пару рассказов прочла, потом уж прицельно его читала. Хорошо, просто, сердечно писал. Конечно, о природе много. Но самое интересное, что в череде книг о грустном и мучительном, он, как и Аксаков, о счастье говорил. Господин Актер и завел: книги о счастье писать о радоваться о
А я додумалась, что и жить тоже можно «о». Это когда призвания своего наверняка не знаешь, про смысл ничего не придумала, но чувствуешь, куда сердце стремится. Не в смысле профессии и работы, а в самом простом, человеческом смысле, в смысле доброты и мудрости.
Для меня то что надо.
Новая запись.
Познакомилась с Екатериной, маминой приятельницей. Уж где они пересеклись не знаю, а только мама в полном восхищении была. Мне хоть и интересно было это знакомство, но узнать Екатерину самойвозможности не было. Да и сама эта мысль нелепой казалась: это же мамина знакомая, не моя. Хорошо им, и ладно.
А тут оказалось, что у Катерины тоже собака есть, вот мы и встретились: я с Томом гуляла (он хоть и пудель, и умница редкий, а как начнет носитьсянастоящий Мефистофель: весь черный, уши развеваются, глаза горят, красный язык огнем пышет!), а Катя со своей Зорькой (ирландский сеттер). Пока любовались на хвостатиков наших, разговорились.
Человеком она оказалась несколько иного склада, чем мне представлялось. Православием очень интересуется, говорит, кто-то из ее пращуров священником был, но нет в ней ни картинной угрюмости верующих, ни признаков суровости и страдальчества. Зато с какой радостью говорит она о православных книжках, о церковной жизни Я уже давно для себя хотела кое-что из религиозной области прояснить. У нас же вся культура на православии выросла, а я многого так и не понимаю, не знаю, на потом оставляю. Теперь вот, спасибо Катерине, этот мир для себя открываю.
Правда, ее увлеченности митингами и политикой не понимаю. Зато именно это свело их с мамой. И пока они вместе, мне даже спокойнее.
Новая запись.
Благодаря моему дворничеству, и бабушка больше на свежий воздух выбираться стала. Здоровье ее все чаще подводит. На прежние прогулки сил уже не хватает. А тут я, прежде чем начать убираться, во двор ее выведу, Тома прихвачу, и вот, гуляют, мои хорошие. А я за ними приглядываю и радуюсь.
Как-то весной в дальней части двора, которая пейзажный сад напоминает, крокусов насажала (еле в продаже нашла), а бабушке специально ничего не сказала. Зато как она обрадовалась, когда они зацвели! Это, конечно, не изящные степные брандушки, но чем-то похожи
Мастер, хоть и отругала за самоуправство, но только для виду, для порядка:
Не предусмотрено, говорит. Вот станешь озеленителем, будем планировать, согласовывать, утверждать. А пока не твое это дело. Будут жалобы, сама разбирайся.
Но жалоб не было. Сердилась только мама, и то не из-за крокусов, неприятно ей, что весь дом видит, как я дворничаю. И не один дом. Участков-то два, и на каждом по несколько домов. Зато на работе обещали, если буду справляться и еще участок возьму, маневренную жилплощадь дадут. Правда, это исключение, ее же только иногородним предоставляют. Но дай бог, чтоб повезло, не хочется маму лишний раз собственным видом нервировать. Не получается у меня успешно и богато, стараюсь хотя бы честно и тщательно. А выше головы не прыгнешь.
Новая запись.
Ходили с Екатериной проповедь слушать. И вот уже несколько дней я о ней думаю, хотя проповедь короткой была, всего несколько минут. Батюшка про «дух времени» говорил. Говорил, что это не простая метафора, а реальный, вернее, персональный дух. Как ангелы-хранители или падшие ангелы. Это он, дух времени, отвлекает человека от главного, от тех чувств, которыми человек мог бы жить вечно. Отвлекает суетой, спешкой, пустяками. Научиться б еще понимать, где пустяки, а где что-то важное, научиться бы самой «жить с прилежанием» сейчас. Тогда и дух времени не так страшен.
И пусть мои маленькие усилия добросовестно и аккуратно прожить сегодняшний день кажутся смешными или мещанскими, но иногда этого достаточно, чтобы воздух вокруг оставался свежее и чтобы от больших бед удерживаться.
ЛЕНИНГРАДСКИЕ ГЛАВЫ
Глава 12Ленинград военный
Путь был долог. Поезд то и дело задерживался, уступая составам поважнее, и часто останавливался, чтобы выпустить одних пассажиров и подобрать других. Попутчицы все время менялись, и Полина Васильевна опять и опять рассказывала, что в Ленинград они с дочкой едут, чтобы встретиться с отцом Фридочки, с человеком, у которого такие же зеленые глаза и ямочка на подбородке, едут, чтобы дочь с отцом впервые в жизни увидели друг друга. И всякий раз женщины (а большинство в теплушке были именно женщины) так искренне, так сердечно поздравляли Фриду: счастливая! с папкой встретишься! что надо было как-то на это отвечать, а Фрида все не могла понять, почувствовать, о каком счастье все говорят, и прижималась к Полине Васильевне. Та гладила доченьку по золотистым волосикам и целовала в раскрасневшиеся щечки: ничего, ничего, папка у тебя такой замечательный! необыкновенный! как увидишь, сразу полюбишь! И при этом сама так сияла, так хорошела, что Фрида верила ей безо всякого понимания и готовилась однажды почувствовать себя счастливой.
Только всё в этом городе шло не так.
Всю дорогу, а ехали они, казалось, вечность, их сопровождало чудесное, тихое, мягкое лето, но в день приезда погода испортилась. Шквалистый, холодный ветер хлестал так, что даже дышалось с трудом. В трамвае не от ветра, так от влажности душно было, но хоть на город в окошко посмотреть можно.
Фриде картинка не понравилась. Дворцы, памятники, это да, этого сколько хочешь. А еще грядки прямо на улицах, рытвины какие-то, горы песка и не пойми чего, и все серо, уныло, пасмурно.
А вот Полина Васильевна ничего этого будто не замечала, сохраняя на протяжении всего пути мечтательную, едва заметную улыбку, отчего Фрида даже успокаивалась, хотя снова не понимала, чему улыбается мама.
Раевские тоже вглядывались так радостно, будто только и мечтали, о таком вот ненастье. И всю дорогу от остановки до дома шли не торопясь, отмечая следы бомбежек и обстрелов, кое-где зарытые щели, вспоминая тот Ленинград, откуда уехали, и сравнивая его с тем, что видели.
Дом, где они жили, сохранился на удивление хорошо. Несколько выбоин от осколков мин, несколько горелых кирпичей и наверху два-три окна, все еще заделанных то ли жестью, то ли фанерой, вот, пожалуй, и все. Даже двор был приведен в порядок, и в углу красовалась аккуратно собранная поленница. (В доме, несмотря на водопровод и центральное отопление, сохранялись печи и камины.)
Но стоило Полине Васильевне с дочкой подняться в квартиру тети Жени, очутиться в комнате, которую отвели им Раевские, и Фриду обдало холодом неуюта. Обращенная окнами в крохотный дремучий двор (совсем не тот, откуда они вошли), сырая и холодная, эта комната напугала бы любого. Все годы блокады она, впрочем, как и соседняя, куда вселились тетя Женя с сыном, и общая зала, простояла заколоченной и даже законопаченной, чтобы не забирать драгоценное тепло из отцовского кабинет, и только недавно приняла жилой вид. Но пока это был только вид. К счастью, стоило тете Жене затопить камин в своей комнате, и воздух начал прогреваться (камин выходил торцевой стенкой в комнату гостей), так что Фрида скоро успокоилась и даже задремала, но проснувшись, испугалась снова, не найдя Полины Васильевны рядом, та ушла по делам. А дел хватало, время-то военное: за каждый шаг, каждое движение отчитываться надо было.
Так прошло несколько дней, просыпаясь, Фрида не знала, кто окажется рядом: мама, тетя Женя или соседка. Но пока в разговоры взрослых вплетались «комендатура», «управа», «участок», Полина Васильевна еще находила время повозиться с доченькой, погулять с ней, порисовать, фигурки бумажные поскладывать, а когда появилось слово «госпиталь», увидеться с мамой Фрида могла только поздно вечером, но и тогда Полина Васильевна была беспокойна, встревожена, то грустила, то радовалась. Фриде эти перепады материнского настроения очень не нравились. Но однажды Полина Васильевна вернулась необычно веселая, смеялась, взяла Фриду на руки, и чуть не пританцовывая объявила:
Папку, папку нашего не сегодня завтра выписывают!
Пусть Фрида и не знала отца, только фотографии его видела, но верила, что он самый хороший, добрый, и любит ее, а потому всей душой ждала этой встречи, но снова все вышло не так.
* * *
Пришел огромный незнакомый дядька, противно пахнущий потом и табаком. Полина Васильевна всполошилась, засуетилась, а дядька прямиком к Ридишке: где тут чудесная девочка с золотыми локонами и зелеными глазками? Схватил ее на руки: «Дайте-ка, говорит, посмотреть на это чудо!» и даже над собой приподнял. Ридишке плохо, страшно стало, а главное, обидно, что мама на них смотрит и ничего не делает, смеется только, будто ей даже нравится, что дядька этот на Фриду набросился.
К слову, Полина Васильевна хоть и смеялась, а сквозь смех просила Сашку потише с Фридочкой, маленькая она, его впервые в жизни видит, вот и боится. Сашка, как ни хотел дочь подольше удержать, все-таки нехотя отпустил, неловко посадив на кроватку, и даже одеяльцем прикрыл. Ридишка сразу поглубже в постель занырнула, чтобы совсем незаметной стать, чтобы этому незнакомцу снова в голову не пришло ее на руки хватать.
Меж тем и у взрослых беседа поначалу напряженно, клочковато складывалась, как шпионы какие, обрывками, недомолвками обменивались, пока Сашка не заметил, что дверца гардероба хозяйского перекошена. Вот как со шкафом завозился, так и напряжение растаяло, и воспоминания рекой полились, даже над первой встречей в ДК посмеялись, а там уж о мелочах, дорогих сердцу, заговорили, потом и до новостей дошло.
* * *
И чем свободней и душевнее становился их разговор, тем больше сердилась маленькая Ридишка, которая только и ждала, чтобы дядька этот поскорей ушел. А он не уходил и не уходил. Хуже того, ночевать остался. Проснувшись утром, Фрида совсем перепугалась, он спал на полу, прямо возле ее кроватки, а Полина Васильевна с тетей Женей о чем-то радостно болтали на кухне. Но позвать маму, даже тихонечко, Фрида никак не могла, страшно было разбудить дядьку, и поэтому бояться пришлось тихо-тихо.
Наконец, спустя вечность, Поля появилась с подносом, на котором было больше посуды, чем еды. Гость по-военному быстро привел себя в порядок, Поля позаботилась о доченьке и все вместе сели за стол. Но Фрида и за завтраком оставалась настороже. К счастью, взрослым, похоже было не до нее, глаза их сияли так, будто им весь стол вкусностями уставили. Потом в комнату зашли тетя Женя с сыном, и все вместе отправились посмотреть город.
Но и вблизи город Ридишке не понравился. Да, все тут было большим: дворцы, дома, проспекты, зато люди наоборот, совсем маленькими казались, да и люди были некрасивые, вялые, тихие, старые. Даже те, что получше, бледные и болезненные.
Единственное, что облегчало Фриде эту мучительную прогулку, рассказы тети Жени про тех, кто жил в этом городе давным-давно. Больше всего ей запомнилось, что каждый царь, каждый граф собственный дворец себе строил, а иногда и два, и три. Зачем одному столько? Хотя она бы с удовольствием для себя дворец построила, для нее с мамой, и даже тетю Женю со всем семейством туда приглашала бы. «А дядька, которого отцом называют, пусть бы себе отдельно жил, распоряжалась она воображаемыми зданиями. А еще лучше, ну их, все эти дворцы! домой вернуться». К слову, сам Саратов вспоминался ей все туманнее, но она точно знала, что там ей было лучше, а потому Фрида терпеливо дожидалась, когда этот отец оставит их в покое, и они с мамой отправятся обратно. Так все задумывалось изначально.
Однако едва Александр Шефер отбыл в часть, а Полина Васильевна, оплакав расставание, начала готовиться к возвращению в Саратов, на ее имя пришла телеграмма «оставайтесь ленинграде тчк ждите письма тчк роза». А несколькими днями позже пришел срочный пакет.
* * *
Увы, ни воспитание «нового советского человека», ни очистительное горнило Священной войныничто не изменило природы человеческой и не сделало людей одинаковыми. Вот и жили рядом умный и глупый, трудяга и лентяй, честный и подлый, и что для одного дом родной, для другогобандитский интерес. В Саратове таким интересом стал для разбойников можаевский флигелек.