И третьего июля оно явилось.
И было оно словом Вождя, словом Сталина.
И было оно правдой и откровением.
И звучали в нем мольба и требование, просьба и заклинание: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается Враг жесток и неумолим Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства Все силы народана разгром врага! Вперед, за нашу победу!»
И тысячи сердец застучали как одно, и страна поднялась на бой
Ушли обычными пехотинцами журналист Алекс Руф и поэт Костя Чащин. Уехали Федька с Сашкой, зачисленные в танковое училище с последующим направлением на фронт. Из актеров многие ушли, из заводчан, художников, врачей, учителей школ и ФЗУ.
А сам город превратился в «оперативный тыл».
* * *
В те годы у каждого был момент, когда война приоткрывала ему всю свою ненависть, все презрение к роду человеческому. И всегда это был краткий миг, десятые, сотые доли секунды, отравлявшие разум и сердце до паралича, до безумия Потому что и гибель одного человекагоре для многих: горе для матерей и отцов, для мужей и жен, дочерей и сыновей, друзей и знакомых; и гибель одногоуничтожение целой поросли начинаний, надежд и замыслов. А если этих смертей много? Какого человеческого сердца хватит, чтобы воспринять все горе, все зло войны? И понять это разумом невозможно, а уж почувствовать прочувствовать то, что не свойственно живому человеку, и вовсе самоубийственно.
* * *
С Полей это произошло 30 августа 1941 года.
В тот день в местной газете она прочитала «Указ о переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». Газета от 30-го августа, Указот 28-го, а в газете от 28-гони слова об Указе. Почему так? Зато в самом Указе о шпионах каких-то О предупреждении кровопролития В Новосибирскую, Омскую области, в Казахстан, на Алтай переселять собираются Но кого именно? Когда? Как это все будет? И зачем, например, Шеферов переселять? У них ведь и Федька, и Сашкаоба на фронте воюют. Какие ж из Яшки и матушки-Шефер шпионы? Так может, и не коснется их? Чем гадать, Поля отправилась самолично все разузнать, а надо будет, свекровь с деверем к себе в Саратов забрать. А дальше все как в тумане было.
Как на левый берег переправилась, до колонки добралась, позже напрочь забылось. Зато тишина запомнилась, оглушительная, небывалая тишина, и солнце, не жгучее, не знойное, довольное собой и равнодушное ко всему вокруг; безветрие и странная неподвижность в природе; отсутствие человека, хотя бы случайного, затаившегося, скрытого волнами тучных хлебов; и молчание этих самих хлебов, окропленных ночным дождиком, околдованных мертвенной безмятежностью; брошенные посреди полей мешки, чемоданы, тюки из простыней, и даже платки, и пикейное одеяльце для младенчика; на стене полуоборванная афиша. Еще вчера весело призывавшая в парк культуры и отдыха на оперетту «Роз-Мари» в зимнем театре, сейчас она замерла, гадко исказив буквы, словно издеваясь над словом человеческим, над человеком, ищущим хоть какого-то слова
Потом дом Шеферов. Внутри никого. Всё нараспашку. Везде разгром. Сашкина матушка во всем порядок любила, а тут как вихрь пронесся. Уходя Поля заботливо закрыла дверь, заперла калитку, и почему-то зашагала в сторону вокзала, наверное, в надежде хоть там что-нибудь разузнать. Но только и узнала, что приехали поезда, похватали людей, а кого увезли, куда, хотя бы направления этих поездовэтого Поле говорить не хотели, а может, и не могли.
Вышла с вокзала, отошла в сторону от колонки и дорог, и присмотрев какую-то березку, тяжело опустилась на траву возле нее.
Мысль ее обессилела и затихла.
Вспомнилось почему-то, как покидали Тамбов, как чернели кресты застывшей мельницы, как истошно кричали вороны. Здесь все наоборот: поля пшеницы, красавица-картошка, душистый табак в ухоженных палисадниках. Дворы, полные добра, дома, большие и крепкие, и не у кого спросить, что за беда стряслась. Всюду безмолвие, и сама себя бессловесной тварью чувствуешь, которой лучше и вовсе голоса лишиться, чем неведомую беду на себя накликать.
Одинокого муравья в зеленюшке приметила. Тот карабкался вверх по тонкой травинке. Но листик был так нежен, так слаб, а муравей так крепко за него держался, что достигая вершины, вместе с травинкой неизменно склонялся к земле, шлепался и снова спешил наверх. Зачем? Игрался ли он как ребенок, веселясь и прыгая вниз, или стремился к своей цели, превозмогая отчаяния и боль? Как разглядишь его крохотную мордашку, как поймешь, улыбается он или плачет? Поля решила понаблюдать подольше, но муравей улетел.
«Поздновато им летать-то, невольно подумалось ей. Да причем здесь это? Некчем, вспомнилось вдруг словцо Зинаиды Ивановны, и душа Поли сжалась от страшной догадки. А что если действительно некчем? Человек некчем, его заботы и дела некчем, все бессмысленно, ничто ничего не значит. Ведь только тогда и можно вот так взять и оторвать людей от родины, от дома, если сами они ничто, и жизнь их некчем».
И долго эти смятенные размышления не давали ей покоя. Внешне она продолжала жить совершенно по-прежнему: ходила на работу, на собрания, курировала новичков, по сигналу воздушной тревоги бежала в бомбоубежище, тушила пожары, но мысли и чувства ее как будто несколько притупились, она никак не могла взять в толк, зачем все это, если всякий человек уже обречен, обречен на смерть самим фактом рождения. А бабушкино «некчем» тогда же напрочь исчезло из речи Поли, будто именно в нем и были сосредоточены все силы, враждебные человеку.
* * *
А в ноябре 1941 года произошло чудо посильнее всяких ужасов, ставшее личной победой Поли над войной, победой жизни над смертью, любви над отчаянием, рождение девочки, доченьки, как и мечтал Сашка. Даже имя для нее заранее выбралФрида (в переводе со старонемецкого «мир»).
И теперь Поля недосыпала, работала в две, а то и в три смены, отбегая лишь в детский уголок, устроенный для таких же молодых мам, чтобы проведать доченьку, благодарила судьбу, готовая отстаивать жизнь до последнего, и радовалась. Радовалась, что выкладывается не меньше Ивана Данилыча и его товарищей, усилиями которых добывалась энергия, особенно необходимая в столь грозный момент; не меньше Петра Можаева, строившего Волжскую рокаду; не меньше Розы Можаевой, с утра до ночи пропадавшей на швейной фабрике; не меньше Ариши, прослывшей чудо-хирургом; не меньше всего Саратова, многолюдное население которого сдавало кровь для раненых, собирало деньги на военную технику, добывало нефть, выпускало истребители, открывало газовые источники, производило комбайны, плавило металл, давало горючее.
А в счастливую минуту в тихом ли уголке на заводе, в бомбоубежище под гул канонады или дома под тусклый свет керосинки и темень закрытых ставень, она произносила самые ласковые, нежные, сокровенные словаслова матери. И конечно, всегда находила время написать Сашке, рассказывала о дочечке, обо всех ее маленьких успехах и милых неуклюжестях, делала для него отпечатки ее ладошек и пяточек, мечтая как однажды, когда закончится проклятая война, он, наконец, вернется, и снова все будут вместе, только теперь их будет на одного человека большена маленькую красавицу Фриду.
* * *
Но сначала были провалы и поражения Красной Армии, Бабий Яр и бои под Брянском и Вязьмой, похоронки и слезы, тревожные, пугающие сводки и долгое отсутствие писем от Сашки.
И были примеры столь ожесточенного сопротивления красноармейцев и моряков в союзе с народным ополчением и партизанами, что приходилось Гитлеру, несмотря на всю свою мощь и непобедимость, переписывать планы, отодвигать сроки. Но ослепленный блеском собственного оружия и превосходства, он все еще был уверен в своей неминуемой победе. Воинственный вид и обилие техники делает народы смирными и послушными, это он знал не только по Европе. А вот с Советским Союзом просчитался. Не предполагал он, что горе и беды, парализовавшие другие страны только добавят решимости и твердости советским людям.
* * *
В 1942 году мужчин в Саратове почти не осталось. Вся жизнь легла на плечи женщин и подростков.
Ушли воевать Семен со Степкой.
Редко-редко вырывались домой Петька с Иваном Данилычем. Первый сутками пропадал то в депо, то в институте, то в бюро, а то и в поездах; второйпочти жил в экспедициях. Зато женщины Роза и Поля, дом не забывали, писем ждали. А так как письма шли неровно, то месяцами нет, а то сразу несколько, дожидаться их было истинным испытанием.
Например, о рождении Фридочки Сашка узнал много позже, чем предполагала Поля. Но главное, что узнал. «Теперь так мы уж точно погоним врага! Пожалеет, что на свет родился!» писал Сашка и мечтал, как он вернется, обнимет дочку, как они будут по Волге кататься, дыни с арбузами кушать, по городу гулять, на парады ходить. Просил своих девочек беречься и жалел, что некому за ними присмотреть. А присмотреть, к тому времени, как раз появилось кому.
В город эвакуанты приехали, с Украины, из Белоруссии, из других угрожаемых городов. Из Ленинграда вместе с предприятиями и учреждениями тоже несколько человек прибыло.
В можаевский флигелек женщину-преподавателя из Ленинградского университета поселили. Супруг ее, актер маленького Ленинградского театра, ушел на фронт добровольцем и теперь строил оборонительные рубежи где-то под Вологдой. Сын их, к счастью, с прошлого года у бабушки в Алтайском крае отдыхал, там и оставался.
Потом нежданная и такая дорогая гостья появиласьЖенечка Раевская с сыном. Женечка к тому времени вышла замуж, родила мальчика и работала преподавателем в музыкальной школе, а супруг еереставратором в известном музее. В 1941-ом бронь ему давали, но он военкором пошел. Сынишка учился, шахматами и музыкой занимался, очень умненьким рос, только здоровье подводило, сердечко, говорили, слабенькое. Оттого и в Саратов отправили, чтобы заодно подлечиться мог.
Тогда-то Поля увидела, узнала, что такое блокада и что такое дух человеческий. Конечно, приравнять истощенных, измученных голодом, похожих на стариков ленинградцев к здоровым людям было немыслимо. Но в чем-то необъяснимом, в чем-то самом главном, самом важном для человека они покрепче остальных были.
Казалось, и голодом их морили, электричества, водопровода, канализации лишили, завыванием фокеров, бомбежками, артобстрелами изводили, как тут человеком остаться? А они мало того что работать продолжали, еще и город защищали, и вооружение производили, и людьми оставались: газеты, книги читали, лекции слушали, в библиотеки ходили, за чистотой и порядком следили. Вот этого, человеческого, из ленинградцев не вытравили.
В Саратов приехали тоже отсиживаться не стали, кто в больницу, кто учиться, а кто работать сразу устроился. И работали не меньше других, и ни в чем снисхождения себе не давали.
И редко-редко выпадет тихий вечер, Поля с Женей на кухне усядутся, уже и папы Васеньки нет, и Зинаиды Ивановны, и у Жени мама умерла, а подруги будто не расставались. Поля про Сашку рассказывает, про Фридочку, Женяпро отца, про то как его смерть супруги (Жениной мамы) изменила, как будто всю его душу изнутри выморозила, и как ни надеялась Женя, что лед тот растает, да только он видно из тех мерзлот, что в камень превращаются. Так и говорила о нем, как о больном, которому особый подход требуется да за сына беспокоилась А рядом радио трещит, всегда включенное в ожидании сводок, керосинка помигивает. И так хочется, чтобы все плохое поскорее закончилось и снова можно было спокойно жить, любить, дружить и радоваться.
* * *
В 19421943 гг. напряженное сопротивление дало победные всходы.
В длившейся с 17 июля 1942 года Сталинградской битве немецкая армия потеряла свой воинственный пыл. «2 февраля 1943 года историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск», сообщил голос Левитана.
И Поля плакала от счастья. Да, это был ее милый, уютный Царицын, городок, где школьницами, они гуляли с Женечкой, но теперь он войдет в историю как Сталинград, покончивший с мифом о непобедимости вермахта, как город, запустивший обратный отсчет времени для всей этой фашистской бесовщины.
Плакал Иван Данилыч. Плакал от счастья, что успел дожить до победы. (К тому времени был он совсем плох, но узнав о победе Красной Армии, ушел из жизни успокоенный и чуть не счастливый).
Плакала Розочка, плакала от страха, боли и счастья. Где-то под Сталинградом был тяжело ранен Семочка, тот самый, унаследовавший основательность и степенность Можаевых. И вот сбит в бою, но главное, выжил! И теперь Роза умоляла Степку быть осмотрительней, осторожней, от неразумной удали удерживаться, словом не безумствовать в желании отомстить за брата.
Плакала Женечка, такая долгожданная, такая трудная победа! Выдержал Сталинград, значит, и Ленинград выстоит. И теперь, когда жизнь доказала, что враг может быть разбит, он будет разбит! И блокада будет прорвана! Враг так и не ступит на землю Петра. И не напрасны были их испытания.
Плакала преподавательница университета, от супруга пришло письмо: тоже тяжело ранен, но для лечения направляется в Саратов, и скоро она его увидит, обнимет, и первые дни отходить от него не будет.
Плакали и смеялись во дворе и на улицах, на заводе и в госпиталях.
* * *
В августе 1943 года в Курской битве Красная Армия показала всю свою мощь, переломив ход войны.
И снова долго не было писем от Сашки. Поля хоть и догадывалась, что Сашка где-то там, вместе с остальными «перешел в наступление», но на сей раз почти не волновалась, почти знала, что все с Сашкой хорошо. Вот только писем опять долго ждать пришлось.
18 января 1943 года« после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда».
И снова все плакали.
Женечка тут же засобирались домой. Но в комиссии по реэвакуации попросили подождать. Враг еще на подступах к Ленинграду, сама эвакуация слишком рискованна, к тому же только осложнит военную обстановку.
Осталась и преподавательница университета, ухаживала за мужем, который лежал в госпитале. Зато, когда он, выйдя из госпиталя, появился в людской, жизнь у Можаевых потекла веселее, ярче, бурливее. Высокого роста, с гусарскими усами, удивительно жизнелюбивый и галантный, чего он только не знал! С Розочкой мог часами об истории еврейского народа рассуждать. С Женей обнаруживал глубокое понимание музыки. С Полей о живописи беседовал, о немецком языке (и сам его прекрасно знал), о театре. При этом выглядел эдаким Господином Актером столичного театра, на фоне которого его собеседница чувствовала себя провинциалкой с поправкой на историю и своеобразие Немгостеатра (впрочем, любой провинциальный театр по-своему неповторим).
Но лучше, искреннее и теплее других был он с детишками, которые висели на нем гроздьями, то и дело норовя «пощекотаться об усы». И конечно, главной его любимицей была самая маленькая обитательница флигелькаФридочка. Да и не только его.
Фрида же, будто чувствуя всеобщее обожание, являла миру особый победительный шарм, невероятную для маленького ребенка красоту и сходство с отцом. Белокурая, как большинство детишек, глазки зелененькие, носик аккуратный, тонкий, отцовская ямочка на подбородке и характер живой, бойкий, во всю о своем, о детском рассуждает, взрослых веселит-умиляет. Да и тем уже умиляет, что тут же, в кроватке сидит, а то все в яслях да в яслях. Поля бывает так соскучится, аж сердце болит; зато уж как вместе домой «придут», на доченьку наглядеться не может.
* * *
В 1944 году уже целые предприятия в родные края засобирались, тут и людей не удержишь. Женечка с преподавательницей в военкомат как на службу ходили, ничего обнадеживающего не узнают, так хоть других ленинградцев увидят, прошлое вспомнят, новости обсудят.
Тогда же Поля сразу несколько писем от Сашки получила. Впрочем, одно из них, последнее, написано было кем-то незнакомым, хотя и от имени Сашки. Говорилось в нем, что все у него хорошо, просто бои трудные выдались, зато сейчас враг отброшен, а ему, Сашке, отпуск обещают, что скучает он по своим девочкам, «об остальном потом расскажет». Но самое удивительное, что в самом письме даже указано было, что отправлено оно из Ленинградской области, а вот номера части на конверте не было.
Почудилось ли Поле, что находится Сашка в госпитальной палате? Сердце ли подсказало? Тут ведь с этим письмом ничего не поймешь, а ну как происки диверсантов? А если и впрямь дадут ему отпуск, уж не по ранению ли? И сколько дней в том отпуске? А из них до Саратова и обратно, сколько на дорогу уйдет? Да в военное время. И сколько от того отпуска останется? А если не так все, совсем не так? Что тогда?