Сэмюэль БеккетБольше лает, чем кусает
ДАНТЕ И ОМАР
Утро уходило, а вот Белаква никуда не двигался, крепко увязнув во Второй Песне Дантова "Рая". Второй по счету, но первой из тех, в которых изложены умные речи о Луне и небесных сферах. Застрял Белаква на Луне, да так прочно, что не мог двинуться ни вперед, ни назад. Кое что было вполне ясно: вот Блаженная Беатриче, вот Дант; вот Беатриче поясняет Данту, чем, по ее мнению, являются пятна на Луне. Она обращает внимание Данта на его заблуждение относительно сущности лунных пятен и предлагает свое собственное толкование, и поскольку Беатриче излагает то, что сообщил ей сам Бог, то за полную достоверность сообщаемых ею сведений вполне можно было ручаться. Казалось, все так простотолько следуй за ней шаг за шагом. И в самом деле, сквозь начальную часть, ту, где Беатриче опровергает ошибочное мнение Данта, пробираться вроде бы и не очень тяжко. Беатриче четко излагает свои мысли, не уклоняясь в сторону и не теряя времени на излишние разглагольствования. Но вот дальше, дальше, там где начинаются разъяснения устройства небес и их вращений, все становится весьма запутанным и непонятным. И Белаква запутывался, терялся и никак не мог сложить цельной и ясной картины. Опровержение ошибочных взглядовтут все понятно, осуждение ихтоже, а далее напирают доказательства, быстрое, без истолкований, перечисление множества всяческих сведений. И вот тут-то Белаква безнадежно застревал, его засасывало в трясину полной непроясненности. Белакве делалось скучно, ему хотелось поскорее перебраться в следующую Песнь, к Пеккарде Донати, которую ее братец Корсо насильно извлекает из монастыря и выдает замуж. Негодяй!
Но Белаква не сдавался, корпел над стихами, вдумывался в языковые загадки текста, которые никак не хотели поддаваться разгадке, но не признавал себя побежденным. Должен же он уяснить себе хотя бы смысл слов! Разобраться в том порядке, в котором они употреблены, понять, отчего поэт, хоть и заблуждавшийся в отношении пятен на Луне и устройства небес, творил, создавая свои стихи, с таким радостным подъемом. А доплыв в потоке стихов до конца очередного Канто, Белаква мог бы с чувством удовлетворения поднять отяжелевшую от умственных усилий головушку, воздать благодарение Богу за помощь в трудах, и даже отказаться от некоторых своих ошибочных представлений.
Пробило полдень, а Белаква все еще напрягал свой мозг в попытках прорваться в смысл того пассажа, который упорно оставался непроницаемым для его понимания. Но услыхав бой часов, Белаква немедля прекратил свои умственные напряжения. Подсунув ладони под раскрытую перед ним книгу таким образом, что "Божественная Комедия" удобненько улеглась на них как на пюпитре, он осторожно, не закрывая, поднял ее вверх, почти под самый нос, а потом с упругим, громким хлопком сомкнул ее страницы. Некоторое время он держал книгу в воздухе, плотно сдавливая ее ладонями и косясь гневным оком, а потом отложил ее в сторону.
Белаква откинулся на спинку стула. Умственное напряжение стало спадать, и этот пакостный взбудораженный quodlibet стал тоже утихомириваться. Замер. Белаква отлично знал, что до тех пор, пока его мозг полностью не усмирится, пока не утихнут мозговые страсти, он ничего больше делать не в состоянии. И постепенно возбужденный мозг успокоился. Мозговую бурю сменил штиль. Вот теперь можно рискнуть и попытаться обдумать, что делать дальше. Ведь как обычно бываетсделаешь одно, а тут, глядишь, уже что-то еще подкатывает, а потом еще, и так без конца. Три пункта дневной программы обозначились туг же и вроде как сами собою: первыйобед; второйомар; третийурок итальянского языка. Что ж, для начала более чем достаточно. А о том, что будет происходить дальше, после урока итальянского языка, у него было смутное представление. Хотя можно не сомневаться, что уже где-то и кем-то составлен скучный, мелочнодотошный план на остаток дня и на вечер, но Белаква, конечно, не ведал, какой именно. А зачем, собственно, это знать? Какое это имеет значение? Никакого. В данный момент имеет значение вот что: первоеобед; второеомар; третьеурок итальянского языка. Более чем достаточно.
Да, обедпри условии наличия таковогодело преотличнейшее. Если обедом дано насладитьсяа Белаква страсть как любил наслаждаться обедом, то обед этот следует готовить в состоянии совершеннейшего умственного и душевного спокойствия. Но если вдруг в момент душевной расслабленности в предвкушении обеда ворвется к нему какой-нибудь никчемный болтун или сплетник, начнет тараторить, выдавать свои грандиозные мысли или выпрашивать чего-нибудь, тогда придется совсем отказаться от еды, ибо пища у него во рту станет горькой или даже хуже тогопотеряет какой бы то ни было вкус вообще. В счастливую пору обеда Белаква должен пребывать в полном и ненарушаемом одиночестве, и никто-никто не должен мешать ему готовить еду.
Первым делом нужно проверить, заперта ли дверь на ключ. Так, заперта. И никаких нежданных гостей он не впустит. Белаква разложил старенькую газетку на столе и тщательно разровнял ее. С газетной страницы на него уставилось довольно красивое лицо убийцы по имени МакКейб. Отвернувшись от убийцы, Белаква зажег одну горелку на плите, снял с гвоздя на стене асбестовый рашпер, который он употреблял в качестве приспособления для поджаривания гренков, и аккуратно поставил его точно над пламенем. Оказалось, следует несколько уменьшить высоту пламени. Гренок нельзя подвергать воздействию слишком большого пламенион должен созревать медленно. Для превращения кусочка хлеба в гренок его необходимо поджаривать на небольшом, ровном огне. Только тогда он прожарится должным образом и снаружи, и в сердцевине, а вот если пламя окажется слишком большим, то гренок пообуглится сверху и снизу, а внутри останется все таким же мягким, как изначальный кусок хлеба. А Белаква больше всего на свете не любил гадостного чувства и неприятного разочарования, которые возникают в тот момент, когда зубы, проломив сладостно хрустящую корку, погружаются в липкую, влажную сердцевину непрожаренного гренка, отдающую сырым тестом. А ведь поджарить гренок должным образом отнюдь не составляет труда. Так, уменьшаем огонь, поправляем рашпер, и к тому времени, как я нарежу хлеб, думал Белаква, рашпер прогреется до нужной температуры. Буханка хлеба, похожая на бочонок, была извлечена из большой жестяной коробки, в которой когда-то содержалось печенье, и уложена на физиономию Мак-Кейба. Два неумолимо-безжалостных взмаха ножа, похожего на пилу, и парочка аккуратно отпиленных кусков хлеба, еще сырых, по уже ожидающих возможности доставить ему удовольствие, улеглась перед Белаквой. Культя буханки, подвергшейся ампутации, вернулась в свою жестяную тюрьму, а крошки лихорадочно-нетерпеливым жестом сметены с газеты на полБелакве явно не было дела до существования воробышков, этих охочих до крошек тварей; куски нарезанного хлеба схвачены, унесены но направлению к плите. Все эти подготовительные операции выполнялись в некоторой спешке и как-то бездушно, механически.
Но вот теперь, когда ломтики хлеба готовы к тому, чтобы быть помещенными на сетку рашпера, требуется внимание и истинное умениеименно в этот ответственнейший момент человек обыкновенный, равнодушный к искусству приготовления гренков, совершает ошибки, роковым образом сказывающиеся на их судьбе. Белаква приложил ломти хлеба к щеке и ощутил их губчатую упругость и податливость, их теплоту. Хлеб жил, дышал. Да, но вот скоро, скоро это ласкающее, плюшевое качество исчезнет, эта белизна и добропорядочное, зажравшееся выражение сойдет с лица этих ломтейуж он, Белаква, об этом побеспокоится, будьте уверены. Он уменьшил подачу газа еще на самую малую малость иплюхуложил один пухлый, рыхлый ломоть на зардевшуюся от жара поверхность рашпера. Движение было быстрым, но выверенным и расчетливым. Теперь рашпер с уложенным на нем ломтем хлеба стал напоминать японский флаг. Затем на первый ломоть опустился и второйместа на рашпере не хватало на размещение сразу обоих кусков хлеба рядышком, и если уж невозможно поджаривать оба гренка одновременно, то почему бы второму не взгромоздиться на первый и не подогреваться потихоньку? Когда первый кандидат в гренки дошел до нужной кондициито есть почернел и внутри, и снаружи, он поменялся местами со своим сотоварищем и теперь возлежал сверху, почерневший и дымящийся, доведенный до предела, дальше которого ходу не было, и терпеливо ждал, пока тоже самое не сотворится с тем, что пребывал под ним.
Земледельцу просто, он все наследовал от матери Евы. А пятна на Лунеэто Каин со своей вязанкой колючего хвороста, лишенный всего нехитрого имущества, проклят, изгнан с лица Земли, беглец и бродяга. Лупа являет тот лик падшего и отмеченного вечным клеймом убийцы, лик бледен, иссечен, отмечен стигмой первого проявления Божьей милости и жалости, не позволившей отщепенцу умереть или быть убиенну вскорости после свершения злодеяния. Все смешалось в головушке землепашца, но это уже не имеет никакого значения. То, что принимала мать его, принимал и он.
И вот Белаква, стоя на коленях перед огнем, пристально вглядывается в то, что делается на рашпере, держит под жестким контролем каждую фазу доведения гренков до нужной кондиции. Да, на это требовалась уйма времени, но если уж стоит чем-нибудь заниматься, то следует все делать как должно. В этой сентенции сокрыта великая правда, да-с. Задолго до того, как процесс приготовления гренков подошел к завершению, комната переполнилась дымом и едким запахом горелого хлеба. Осуществив все, что было в человеческих силах, с соблюдением величайшего тщания и всех тонкостей гренкоприготовительного искусства, Белаква выключил газ и водрузил рашпер на гвоздик, что оказалось актом разрушительным, ибо на обоях тут же вздулся обожженный пузырь. Чистейшей воды хулиганская выходка. Ну и подумаешь, ему-то что. Этим гадким обоям, пожалуй, уже годков пятьдесят будет. Совсем выгорели и выцвели от старости. Как бледные, лиловосиние губки старушки. Как ни старайся, но сделать их хуже, чем они есть, все равно не удастся.
А теперь мажем гренки мягким сырком, пока их поры еще раскрыты от жара, немножко соли и перчику. И никакого, упаси Боже, сливочного масла! Просто намазываем немножко горчички, для остроты и усиления вкуса, ну и еще немножко соли и перчику. Теперь в самый раз. Сливочное масло на горячие гренкивеличайшая ошибка. От масла гренок становится мягким, словно мокрым. Гренок с масломэто для всяких там старичков, у которых в челюстях одни только вставные зубы и остались, а своих уже и нету. А для такого крепкого бутончика, как Белаква, смазанные маслом гренки совсем ни к чему. Столько усилий пошло на их приготовление, и с каким вожделением предвкушал Белаква их поедание, которое наполнит его восторгом и трепетным победным чувством! Пожирать эти гренки будет так же приятно, как, скажем, сбить с ног какого-нибудь недоумка, впервые нацепившего коньки и выбравшегося на лед! Он будет вонзать в гренки свои крепкие зубы, ломать клыками, откусывать, растирать задними зубами в кашицу! Чувствовать сладкую боль, наносимую всеми этими обжи-тающими специями языку и нёбу! Из глаз слезы брызг! Кусок откушен, раздушен, проглочен, умер в желудке... Да-с.
Но Белаква пока не был готов приступать к трапезе. Еще предстоит столько всего сделать! Да, он возжег огонь на жертвеннике, воскурил фимиам, но пока еще не подготовил жертвы должным образом. А поглощать их умственноэто все равно, что ставить телегу перед лошадью.
Белаква ловким, хлопающим движением водрузил один гренок на другой, словно грохнул в литавры, и они тут же благодаря цементу расплавившегося мягкого сыра плотно сцепились. Затем Белаква завернул гренки в обрывок старой газеты. Пускай ждут своего часа. И стал Белаква собираться в путь.
Теперь исключительно важно не встретить никого из знакомых. Чтоб не приставали со всякими разговорами и расспросами. Страшно подумать, что вот сейчас, когда он полностью изготовился ко вкушению своего обеда, его могут остановить и подвергнуть насильственной беседе... О, это была бы катастрофа! Все его существо настроилось на восприятие превеликой радости, ожидающей его. Если его свободный полет к тому месту, где он сможет насладиться едой, будет прерван, он швырнет свои гренки в сточную канаву и не доставит им удовольствия стать его обедом. Развернется и отправится назад домой. Вот так-то. Бывали дни, когда это страстное влечение к поглощению обеда, проистекавшее не столько от позыва голода, исходящего из желудка, сколько, как вы, конечно, прекрасно понимаете и без моей подсказки, от позыва, исходящего из головы, достигало столь безумной силы, что он готов был без колебаний ударить, измочалить кого бы то ни было, кто по неосторожности или по злому умыслу осмелился бы стать на его пути, попытался бы задержать его, надеясь найти в нем слушателя своих никому не нужных и скучных излияний. Белаква грубым напором своего плеча тут же смел бы наглеца в сторону! Да, горе тому, кто попытался бы, случайно или намеренно, воспрепятствовать настроившемуся на обед Белакве достичь вожделенной цели!
Белаква, словно следуя нити Ариадны, низко склонил голову и суетливо ковылял сквозь лабиринт улиц, хорошо знакомый ему и безо всяких спасительных нитей. В одном месте он неожиданно, не замедляя ход, шмыгнул в маленькую семейную лавочку. Там его внезапному появлению отнюдь не удивилисьпочти каждый день он заскакивал туда с улицы именно таким образом.
Кусок сыру уже был для него приготовлен. Отчлененный еще утром от внушительных размеров головки, он терпеливо дожидался Белакву. Сыр горгонзола. Белаква знавал одного человека по имени Анджело. Этот Анджело родился в Ницце, но юные годы провел в Горгонзоле. Белаква, ныряя в магазинчик, знал наверняка, где именно, в каком месте лежит ожидающий его кусок сыра. Каждый день сыр располагался в одном и том же уголке и спокойненько дожидался, чтобы его востребовали. Да, владельцы этой лавкилюди весьма добропорядочные, любезные и услужливые.
Белаква придирчиво осмотрел отрезанный для него кусок сыру. Перевернул его, чтобы взглянуть на тот бок, что поначалу располагался снизу. Этот нижний бок, теперь очутившийся сверху, оказался на вид еще хуже, чем тот, прежний верхний. Ага, лучшую сторону, значит, выставили вверх напоказ, хотели ввести его в заблуждение. Но можно ли строго судить лавочников за такие мелкие уловки? Белаква потер сыр пальцем. Сыр был влажным, вспотевшим. Так, это уже что-то. Белаква наклонился и понюхал сыр. Легкий запах гниения. Но Белакву никак не устраивал просто легкий запах, он не какой-нибудь там завалящий гурман, ему нужен совершенно явственно ощущаемый смрад разложения. Его удовлетворит отменно позеленевший, вонючий кусок горгонзолы живьем, так сказать, и именно такой кусок он во что бы то ни стало получит.
Белаква швырнул в лавочника свирепый взгляд.
Это еще что такое?прошипел он сквозь зубы.
Лавочник нервно поежился.
Я спрашиваю, что это такое, требовательно и злобно бросил Белаква. Когда он был во гневе, то ни перед кем не испытывал страха. Вы что, ничего получше не могли найти?
Во всем Дублине, принялся заверять лавочник Белакву, сколько б вы не искали, не сыскать вам более подгнившего сырку.
Белаква был вне себя от гнева. Нахал, да как он смеет? Белаква был готов броситься на лавочника с кулаками.
Вы это что себе позволяете?возопил он, Я такого не потерплю, слышите? Так дело не пойдет, понятно?
Белаква даже зубами заскрежетал.
А лавочник, вместо того, чтобы, так сказать, метафорически умыть руки, наподобие того, как это сделал когда-то Пилат, расставил умоляющим жестом эти свои руки в стороны. Получился крест. Белаква неожиданно прекратил скрежетание зубовное, развернул сверток с заветными гренками и быстрым движением засунул охаянный кусок сыра меж двумя обугленными, черными, холодными деревяшками, которые еще совсем недавно были хлебом. Потом проковылял к двери, остановился и, резко поворотившись к лавочнику, выпалил:
Так вы меня поняли, а?
Сударь, проговорил лавочник тоном не вопросительным, однако, и не так чтобы неохотно-соглашающимся. По такому тембру голоса совершенно невозможно было бы определить, что у человека на уме. Лавочник, используя такой ловкий тон в своем неопределенном ответе, проявил исключительную изобретательность.
А я вам говорю, что так дело не пойдет, воскликнул Белаква запальчиво, совсем, говорю вам, не пойдет! Если вы и в будущем мне ничего лучшего не будете предлагать, при этих словах Белаква резко поднял вверх руку, сжимавшую пакет с гренками и сыром, мне придется искать сыр в каком-нибудь другом месте! Вот так-то! Запомните мои слова хорошенько!
Сударь, безынтонационно произнес лавочник.