Еще одна дурацкая фантазия, представь себе, я больше, чем полжизни не мог ей с тобою поделиться, а теперь делюсь и волнуюсь, как тогда: до чего глупо и весело. Значит, ко мне применяют пытки, словно к какому-нибудь вшивому рабу, ломают мне пальцы, хлещут плетью по спине и говорят мне свидетельствовать против Публия. Но великолепный Марк Антоний несгибаем и, в конце концов, сила его воли ставит на колени даже его мучителей, они отказывают продолжать свое гиблое дело.
Да-да, все серьезно.
И именно цветистая мрачность этих фантазий, их нарочитая кровавость не давала мне поверить в них. Я совершенно не представлял, как все может случиться в жизни, не представлял этот тоскливый ужас: не знать ничего и не знать, когда узнаешь хоть что-нибудь.
А еще, в глубине души я был уверен, что все с нами будет в порядке. Какая-то огромная, счастливая часть меня никогда не верила в то, что может случиться что-то плохое. Даже смерть отца не убила эту часть. Я и тогда думал, что нам повезет. Что Публий справится, потому что онмой отчим.
Ну да ладно, вернемся к жизни в провинции: она была такой безмятежной, что удар показался всем нам, даже мне, еще более ошеломляющим. Кстати говоря, я помню, что ты взял своего деда. Выбритый, постриженный, он выглядел более или менее прилично, хотя глаз его косил, а подбородок дрожал, и все же твоя работа была заметна. Стало ясно, что никакое это не уродливое создание, а просто стареющий и больной человек. Точно так же, причесанный и хорошо одетый, выглядел бы любой пожилой патриций, чье здоровье пошатнулось. А ведь когда я увидел этого деда в первый раз, меня оторопь взяла.
Разговаривал дед мало, но как изумительно он кидал кости. Я проигрался ему в пух и прах! Помнишь, как мама велела тебе отобрать у деда кости? Так это из-за меня!
Скажу тебе честно, Луций, с такими способностями, не очень-то он в тебе нуждался.
Я к нему привязался, я вообще легко привязываюсь к людям, а вот Гай строил брезгливую гримасу всякий раз, когда его видел. Деда ведь звали Тит, да? По-моему, я так и называл егостарый Тит.
Что касается Гая, ему за городом вообще не очень нравилось, он все время проводил перед телевизором, смотрел мультики про Ромула и Рема и царапал себе костяшки пальцев. Мама говорила ему этого не делать, но он все равно делал, в конце концов, царапины загноились, и греческий доктор велел перевязывать ему руку тканью, смоченной в отваре осиновой коры.
И вот он уже сидит с забинтованными руками и смотрит свои бесконечные мультики, яркие, как цветы в середине лета.
Помню, рабыня как раз меняла ему повязки, а ты уговаривал меня пойти с тобой в лес и поискать какие-то сокровища, о которых тебе рассказала самая старая местная женщина.
Старуха, сказал я рассеянно. Это называется старуха.
Я в то утро чувствовал себя неважноподрался с какими-то деревенскими молодчиками, да и от крестьянского вина раскалывалась голова. Наша повариха готовила патину с грушами, и пахло на весь дом, очень сладко и приятно.
Гай, крикнула мама. Иди есть. Все почти готово!
Но он сказал:
Еще минутку.
Я вдруг тоже обратил взгляд на экран, не знаю, почему. На экране Ромул и Рем (авторы мультика нарисовали их антропоморфными волками) с шутками и прибаутками строили укрепления вокруг Палатина.
Сколько можно смотреть телевизор? спросила мама. Ты испортишь зрение, Гай.
Тощая мразь все, что угодно может испортить, сказал я.
Марк!
Что, Марк?
Как причудливо играет иногда с нами судьба, правда? Гай, недовольный, встал, запах патины с грушами усилился невероятно, и я облизывался, предвкушая отличный завтрак, ты дернул меня за ворот туники, я обернулся к тебе и сказал:
Ладно, ладно, сходим, к бабке старой, к кому угодно!
Да не к бабке! В лес! За сокровищами! И Гая возьмем!
Тощую мразь?
Я обернулся к нему, в этот момент Гай наступил на пульт, валявшийся на полу, и случайно переключил канал. Показывали новости, и мы увидели кадры задержания заговорщиков. Публий шел первым в сопровождении самого Цицерона. Он улыбался прямо в камеру и, насколько я могу судить, оставался абсолютно спокойным.
Магистрата Публия Корнелия Лентула Суру, говорил диктор. Препроводил на экстренное заседание сената консул Марк Туллий Цицерон.
О боги, сказала мама. Мы с ней переглянулись, будто мгновенно признались друг другу в том, что все знали.
Проворовался, что ли? спросил Гай, склонив голову набок. Он чуть отошел, чтобы нам было видно экран.
Пропал, сказала мама. О Юнона Регина, сохрани его!
Я ясно видел лицо Публия, четко слышал слова диктора о заговорщиках, связанных с Катилиной, которые готовили государственный переворот. Но я все равно не верил, и не мог заставить себя поверить. Ведь, в конце концов, все произошло так просто и внезапно. Безо всякого шума.
Как я узнал потом, Публий и его доблестные союзники сами создали компромат, который их и погубилписьма галлам, которых уговаривали поучаствовать в их маленькой политической трагедии.
Очень глупо. Но глупости глупы всегда только из будущего. Иначе бы их никто не совершал в настоящем, правда?
И что теперь будет? спросил ты, так и не выпустив ворот моей туники, очень редко, во время страшных волнений, тебя еще дергало, мышцы ужасно и болезненно сводило, и теперь я чувствовал напряжение твоих рук, потому что ты меня не отпускал.
Я сказал:
Ну, суд будет. Может быть, его изгонят.
Мне должны разрешить отправиться с ним! сказала мама.
Вряд ли, ответил Гай. Но мы сможем его навещать, так?
И на секунду я вдруг увидел прежнего Гая, нашу Луну еще не в кровавом тумане. Он был взволнован и опечален совершенно искренне.
Я сказал:
Конфискуют имущество. Наверное.
Да, в тот момент меня это волновало.
Но ведь его не
Я засмеялся.
Мама, ну ты что? Он римский гражданин, а сейчас не времена Мария или Суллы!
Я и сам, несмотря на свои кровавые фантазии, в это верил. Эти волшебные слова "римский гражданин" значили очень многое. Нет, разумеется, изгнание на какой-нибудь маленький остров грозило Публию смертью не менее неизбежной, а, может, и более мучительной, но отложенной во времени, может быть, очень надолго. Сама мысль о казни казалась мне диковатой, хотя именно об этом я все время и размышлял.
Я вспоминал лицо Публиядоброжелательное, спокойное лицо, и утешал себя этим образом. Никак не может человек, знающий, что он идет на смерть, выглядеть именно так.
Нам подали завтрак, но есть никто, кроме меня, не стал. Мама роняла в тарелку слезы, Гай с отсутствующим видом глядел в экран, а ты весь дрожал. Ты вспоминал отца, так? Ты вспоминал, как его привезли. Я мог прочитать это по твоим глазам.
Я сказал:
Давайте успокоимся. Прежде всего к этому нужно подойти с ясной головой.
Я поеду туда, я поеду и буду просить за него! мама вскочила из-за стола. Столь решительные, резкие жесты были ей вовсе не свойственны. Даже раздумывая о нашем убийстве, она вела себя очень спокойно. А тут вдруг с ней случилась истерика, и она вцепилась себе в волосы. Я вспомнил ее на похоронах отца: та же картина. Разве что на похоронах вести себя такпринято, женщина, вцепляющаяся себе в волосы и в лицо ногтями, вызывает только сочувствие. Тогда как сейчас ничего еще не случилось на самом деле, и я испугался за мамино душевное здоровье. Я усадил ее на стул.
Успокойся, родная, сказал я, поцеловав ее в макушку. Кто будет тебя слушать? Нам не нужно сейчас там быть. Публий бы этого не хотел. Иначе бы он нас сюда не отправил. Правильно?
Теперь-то, говорила мама. Теперь-то все кончено!
Нет, сказал я. В определенном смысленет. Сейчас будет суд. Послушай, он выкрутится! На него постоянно подавали в суд, а ему хоть бы что! Он умеет себя защищать, и сделает это получше нас с тобой!
Я прекрасно понимал, что могу приехать туда и постараться достать Публия. И понимал, что я его не достану. Что я сделаю то, чего он бы не хотелпопаду в беду, ничего не добившись. Реальность вдруг оказалась крайне отличной от страха или мечты, от всего вообще, что происходило в моей голове.
Помню, тогда реальность показалась мне мучительно серойпросто специальный репортаж, нудный голос диктора зачитывает имена заговорщиков. Нет тех надежд и ужасов, которые слышались мне в их голосах, когда я застал заговорщиков в саду. Нет моих безумных страхов, и нет места для пустого геройства.
Ты считал меня трусом? Ты ведь кричал, что хочешь туда, поедешь туда, любой ценой, и неважно, что будет. Ты кричал, а я тебя держал, и я даже дал тебе по морде, а мама плакала, а Гай качался на стуле.
Я рявкнул:
Никто никуда не поедет!
Ты считал меня трусом, скажи мне честно, милый друг? Я правда готов был умереть в любую секунду.
Но я знал, что во всем этом просто нет смысла. Сделанное, сделано. И точка.
Дорогой мой, звучит как великолепная отмазка, правда? Но я клянусь тебе, мое сердце было исполнено злобы и желания мести, которое я, когда час пришел, осуществил безо всякой жалости.
Но в тот момент я повел себя не как я, не со свойственной мне горячностью. Я, дорогой мой, повел себя как Публий. Не знаю, как это вышло.
Я повел себя так, как он бы хотел и, более того, на моем месте Публий поступил бы именно таквот что важно. Единственный способ не подвести его был такой: стать им.
Ты мне, наверное, не поверишь, но тогда мне на секунду показалось, что я одержим им, словно неким духом. Между нами была длинная и невидимая нить, дернув за которую, я мог почувствовать, чего он хочет от меня.
И в этот момент я подумал: да, он отец мне.
Я повел себя по-взрослому, и, хотя мы долго ругались, мне удалось всех вас успокоить.
Теперь мы все сидели у телевизора и ждали новостей.
О боги, в тот день разразился страшный зимний дождь со снегом, и незанесенная стерня полей, которая не давала мне покоя, наконец, нашла оказалась укрыта.
Как холодно, говорила мама. Хотя затопили так жарко.
И правда, я тоже чувствовал этот холод.
Самые тяжелые минуты были те, в которые никаких новостей не было. Слава Геркулесу, что таких минут было немного. То и дело что-то сообщали: то нашли склад оружия заговорщиков, то выяснили их планы по поводу убийства Цицерона, где, как и когда оно должно было совершиться, то нашли какие-то новые неоспоримые доказательства, очередных свидетелей.
Один из заговорщиков, вещал диктор, и камера брала крупным планом храм Конкордии. Согласился выдать планы своих сообщников в обмен на личную неприкосновенность.
Почему-то я был уверен, что это не Публий. Странно, почему это? Поступок весьма в его стиле. Думаю, все дело в той невидимой связи, которая наладилась между нами. Совершенно мистическая вещь, учитывая, что нас не связывает кровь.
Сначала шел снег, потом его сменил дождь, да такой сильный, что новым Девкалиону и Пирре пора было подыскать себе гору повыше. Потом ливень угас, и снова повалил снег. Хлопья его таяли в глубоких лужах. Когда не показывали новости, я не мог усидеть на месте и выходил на порог, подышать воздухом. Все было черным и белым, таким контрастным.
Я возвращался, и все становилось еще чернее и еще белеечерные-черные заговорщики и белый-белый Цицерон в красивом плаще спасает Рим.
Так прошли сначала одни сутки, а потом вторые. Заговорщиков схватили утром третьего декабря, а пятого началось заседание, на котором собирались определить меру пресечения.
Сколько мы спали? Я, может, час два. Ты и мама и того меньше. А Гай не спал вовсепод глазами его залегли такие темные тени, что казалось, будто по черноте они могут сравниться с грязью за порогом. Лицо же его стало белым, как снег.
Гай, наша Луна, в какой-то мере всегда оставался для меня загадкой. Не удивлюсь, если он переживал все происходившее еще тяжелее нас.
Журналист ловил входящих в здание храма Конкордии (колонны его были такими белыми, что резало глаза, вернее, они вдруг показались мне таковыми) сенаторов и задавал им один и тот же вопрос:
Какое наказание, по вашему, необходимо назначить заговорщикам?
Мы вздрагивали каждый раз, когда он это произносил. Наказание, да.
Катон, чьи и без того грубые черты лица были искажены злобой, говорил:
Мы будем требовать высшей меры наказания для преступников. Измена Родине может караться лишь одним способом.
Надо же, подумал я рассеянно, я теперь сын изменника. А что до благих намерений и хороших мотивов? Никто о них не упоминал, все костерили Кателину и обещали добраться до него в ближайшее время.
Мурена сказал:
Не сомневайтесь, приговор будет самым жестким, в рамках закона, конечно же, но жестким.
Все они смотрели в камеру угрожающе, будто бы посылали молнии самому Катилине, собиравшему войска за пределами Рима. Или нам, например.
Только молодой претор будущего года, Гай Юлий Цезарь, сказал вот что, в том числе, как мне показалось, и нам лично:
Мы будем требовать высшей меры наказания, возможной для гражданина. Вне зависимости от тяжести преступления заговорщиков, решение о казни может принять лишь народное собрание. То, что отличает нас от заговорщиковжелание действовать в рамках закона. Мы должны обеспечить их права, в том числе и право обратиться к народному собранию. Сознательность и приверженность традиционным римским представлениям о свободе требует от нас последовательности.
Сколько ему в то время было? Тридцать шесть или тридцать семь? Не помню и не могу сосчитать. Помню длинное, красивое и благородное лицо, прозрачные глаза. Цезарь показался мне очень похожим на маму, я даже обернулся, чтобы посмотреть на нее и сравнитьда, тот же оттенок глаз, те же тонкие брови, тот же длинный абрис лица. Она могла бы сойти за его родную сестру.
Он мне сразу очень понравился, вызвал искреннюю симпатию своей холодной рассудительностью, отсутствием всякой злости и сочувствием? Во всяком случае, мне так показалось.
Нет, сказала мама, когда последний сенатор вошел в храм. Нет, не могу смотреть.
Я обнял ее, а Гай выключил телевизор и уставился в черный экран.
Ты сказал:
Но ведь есть же закон Семпрония!
Помолчав, ты добавил:
И Катилина.
Да, сказала мама. И Катилина.
Она, всегда такой ужас испытывавшая при мысли о войне, вдруг страстно ее захотела. Она представляла, как солдаты Катилины ворвутся в город и вызволят Публия. Но это были фантазии, в сущности, не так сильно отличавшиеся от моих.
Все, сказал я. Давайте-ка отвлечемся, проведем как-то время.
Мне хотелось кричать и плакать, но я должен был быть Публием до конца. И я должен был улыбаться.
Как мы провели этот день, почти не помню. Помню разве что: я сохранял спокойствие, которому позавидую сам много позже, например, сейчас. Но, в целом, разве не считаешь ты, что в горе я, неожиданно, нахожу успокоение и достоинство? Такой разнузданный обычно, норов мой вдруг смиряется. Это от Публия, я верю, невидимая нить в этот момент снова связывает нас.
Что же мы делали? По-моему, играли в кости на желания, и даже было смешно. Мне невероятно везло, сложно представить, но раз за разом выходила "Венера", тебе же доставались одни "собаки". И я развлекал всех, задавая тебе задачки вроде проехаться верхом на свинье или поцеловать корову в нос, или пройтись по забору вокруг всего поместья (невероятно сложная задача, учитывая, что камень стал скользким).
К вечеру мама снова рванулась к телевизору, но я мягко ее перехватил, остановил.
Подожди, сказал я. Мы узнаем все завтра. Мы будем меньше мучиться, если все плохо и больше радоваться, если все хорошо. Дай нам время.
Ты сбегал в пристройку, где жил наш греческий доктор, и принес маме какой-то отвар или настойку, выпив эту гадость, она крепко заснула.
А мы сидели втроем и смотрели на мертвый и пустой черный экран телевизора.
Как думаете? спросил ты. Мы заснем?
Янет, сказал Гая. Я зевнул, и вы неодобрительно посмотрели на меня.
Что? спросил я. Тело есть тело, что поделать. Спать хочуне могу. Сейчас умру!
И мы втроем захохотали так громко, что перебудили, должно быть, весь дом. Кроме мамы, спасибо настойке.
Я сейчас умру, хохотал Гай. Не могу! Умрет он!
Да уж, мы встретили горе, как и полагается Антониямдурацким смехом.
Наконец, мы разошлись, у выключенного телевизора остался лишь Гай и торжественно пообещал его не включать.
Я все равно думал, я не засну, все буду думать, как сложится судьба Публия, но прикосновение Гипноса отправило меня в мир без Танатоса.
Разбудил меня стук в дверь, очень-очень громкий. Ты наверняка помнишь этот звук. Уверен, даже если не помнишь больше ничегоего помнишь.