И, может быть, он избежал суда потому, что рассказал кому-нибудь что-нибудь чрезвычайное важное.
Я не думаю, что желание погубить Публия хоть когда-нибудь, хоть на одну единственную минуту оставило его. Такой уж был человек наш дядька.
Что касается Публия, то он посмеялся над дядькой и сделал какие-то свои, одному мне известные выводы. Знаю лишь, что Публий согласился участвовать в этом деле не сразу. Катилина после того дядькиного визита стал приходить к нам чаще обычного, и хотя я в его обществе почти всегда скучал, когда Публий начал меня отсылать, я снова разозлился. Как так, надоел тебе твой легкомысленный сын?
Но, да, их разговоры просто стали чрезвычайно серьезными.
И все-таки Публий согласился не сразу. Я сам тому свидетель.
Да, дорогой друг, в тот день я возвращался после очередного тайного свидания. Правда, девушка была уже другая. Я прокрадывался мимо спальни родителей на втором этаже, когда услышал мамин плач. Естественно, я тут же прильнул ухом к двери, стараясь не дышать лишний раз и моля Фортуну о том, чтобы не быть замеченным.
Я слышал их разговор частично, мама говорила тихо, так что воспроизведу его так, как помню, несколько додумав, но не переврав (надеюсь).
Публий, говорила мама. Он и вправду обещает, что аннулирует все долги? Если это так, то разве наши проблемы это не решит?
Уж получше, подумал я, чем трое сыновей-бездельников.
Мама тихонько плакала, а Публий молчал.
Разве это не справедливо? спрашивала она. Мой муж нажил столько долгов, что даже мои внуки будут испытывать стыд. Да и ты сам, разве ты не понимаешь, с каким огнем ты играешь, мы ведь практически банкроты?
Об этом я слышал впервые.
Это наш шанс, Публий, говорила мама. Наш шанс.
Если честно, тогда я думал, что говорят они о злобном мужике Гибриде, а не о злобном мужике Катилине. Может, мне вспомнился тот разговор в триклинии.
Очиститься, говорила мама. Наконец, очиститься.
Ты ведь понимаешь, наша мама никогда не была властолюбивой сукой. Она не была жадной. И в тот момент, я думаю, она подстрекала Публия участвовать в заговоре не со зла, а потому, что просто не видела другого выхода в своей по всем статьям испорченной жизни. Она не могла представить себе, как по-другому выбраться из порочного круга долговых обязательств, это было для нее позором и, как и все Юлии, она тяжело переживала постыдные вещи.
Мама чувствовала, что жизнь изваляла ее в грязи, и ей хотелось отмыться, как хочется нам, когда мы грязны физически. Многим никогда этого не понять, но у нее не было никаких амбиций, кроме однойжелания быть чистой.
Думаю, все это произвело на Публия большое впечатление оттого, что мама прежде никогда не лезла к нему с советами и ни о чем не просила.
Она не была из тех жен, что руководят своими мужчинами тайно, на супружеском ложе нашептывая им верное решение. Впервые в жизни она попросила его о чем-то, что казалось ей важным.
Я никогда не сказал ни тебе, ни Гаю, потому что думал, что вы решите, будто она виновата. А теперь мне кажется, что это я так подумал, а вы, особенно ты, Солнце, но, может быть, и Луна, могли бы ее понять. Я хотел сохранить маму от вашего гнева, потому что гневался на нее сам.
Публий ответил:
Мне нужно хорошенько подумать об этом. Совершенно нельзя решать все это вот так, быстро и эмоционально.
Но почему-то я, еще не вполне осознавая, к чему это приведет, решил, что Публий поддастся ей. Он ее любил, братик, и очень сильно. Думаю, отчасти дальнейшее ее поведение было вызвано именно тем, что она просила его примкнуть к заговору. Ты никогда не знал о том разговоре и тебя, должно быть, мама очень удивила. А менянет.
Удовлетворив свое любопытство, я пошел к себе, и об этом разговоре долгое время не думал. А теперь, милый друг, еще одно мое памятное свидание с девушкой по имени Статилия, произошедшее куда позже. Эта девушка была знатной, в отличие ото всех моих предыдущих подружек, и с ней я должен был соблюдать особую секретность. Да-да, она была дочерью Луция Статилия, того самого, который разделил с отцом его смерть. Но я, честно говоря, не знал, что они друзья.
Доченька его была той еще штучкой, яркая, зеленоглазая, с губами такой совершенной формы, что я мог процеловать их вечность и не устать. Помню, как, едва увидев ее, влюбился, и Эрот долго передавал ее рабыне мои записки.
Озорная во всем, она и нашу интрижку воспринимала с непосредственностью и энтузиазмом. Думаю, мы могли бы пожениться, во всяком случае, я когда-то этого хотел. Но после всего случившегося мы не могли друг на друга смотреть. Только раз с тех пор горячо потрахались, но после этого расплакались и расстались. Она тоже очень любила своего бедного отца.
Да ты же знаешь Статилию! Такая красивая, гибкая, смешливая. Я просил Эрота рисовать ее портрет, но он был совершенно лишен дара живописца, и получилось ужасно. Ты хотя бы помнишь ужасный портрет? Ты над ним смеялся.
Так вот, в тот день у нас с ней случился первый раз, как всегда оглушительныйо это священное чувство, когда берешь женщину, которая прежде тебе не принадлежала. Я попал к ней, забравшись на второй этаж по веревке, которую Статилия мне спустила, и почти сразу же накинулся на нее. Статилия едва сумела уговорить меня отпустить ее хоть на минутку и перейти в комнату. Я так изголодался по ней, помню прекрасно, как спазматически она сжимала бедра при каждом толчке, еще слишком тесная для меня, она кусалась и царапалась, а я вертел ее так и сяк, и гладил, и целовал и облизывал, чтобы запомнить ее солоноватый, пленительный вкус надолго. Мы не наигрались, но дух ночи уже исходил, и пришлось расстаться. Помню, когда мы еще развлеклись на прощание, она уже не стонала, а только высунув розовый смелый язык быстро-быстро дышала и улыбалась.
А если бы ты был плохим в постели, сказала она невнятно. Я бы выдала тебя папочке.
Правда? спросил я, задыхаясь от любви, и, когда она все-таки застонала, зажал ей рот. Нет уж, ты расскажи папе! Скажи, что было здорово!
Я смеялся и двигался в ней, и тянул ее густые, волнистые, мягкие волосы.
Потом мы все равно долго лежали прямо на полу, раскинув руки, мы были не в силах еще расстаться. Она все смеялась, зажимая себе рот.
Ну ты чего? спрашивал я. Чего?
Она махала рукой, мол, прекрати меня смешить.
Да что такое?
Не знаю, сказала она. Просто не могу перестать!
Как же красиво смеялась Статилия.
Я в такой странной ситуации, говорила она. Просто кошмар!
И тут же она поцеловала меня в щеку.
Ты придешь еще?
А то? Если не будешь смеяться.
А если буду? спросила она, вскинув тонкие брови.
То я буду кусаться, сказал я. Она заверещала, и я зажал ей рот снова, и это ужасно меня возбудило, но она принялась меня толкать.
Нет, нет, нет, Марк! Нет! Иди, иди, скоро утро, ты должен идти! Уходи, Марк, я тебя прошу!
Я не хотел, и все-таки она сумела меня выгнать. Мы снова привязали веревку к колонне, и я спустился вниз, в их сад. Он был такой запутанный и большой, что я, пытаясь выбраться, потерялся, не сумел разобраться в хитросплетении дорожек. Услышав голоса за очередным поворотом, я замер. И, думаю, я немедленно продолжил бы красться в сторону свободы, если бы не услышал голос Публия.
Он говорил:
Галлам, может быть, и нельзя доверять, но их можно использовать. Главное пообещать им больше, чем они получат, если предадут нас. У них есть одно неоспоримое преимущество: они плевать хотели на политику. Их заботит только вино.
Как и твоего старшего сынка, сказал кто-то. Я возмутился, разумеется. Публий продолжал, не обращая внимания на своего язвительного товарища, которому я с радостью начистил бы рыло, но за меня это сделала сама судьба.
Публий сказал:
Необходимо в первую очередь дестабилизировать положение. Кто как не галлы годятся для этого лучше всего?
Его слушатели согласились. Я стоял, едва дыша. Теперь их разговор с матерью обрел для меня смысл, и я понял его истинное значение. Еще я понял, что Публий говорит о Катилине, который сбежал из города, и которого объявили не так давно врагом народа.
Услышанное меня поразило. Я уже и думать забыл о том разговоре матери и отца, тем более что для меня он был сугубо семейным: отчим, мать и дядька. Враг народа Катилина совсем сюда не вписывался.
А теперь, в закутке сада Луция Статилия, обсуждался переворот.
Я стоял, не дыша, будто превратился в статую, руки и ноги окаменели, мысли не желали повиноваться. Мой отчим говорил и много чего еще: о поджоге Рима, к примеру, и об убийстве консула Цицеронатоже.
О Юпитер, думал я, куда ты ввязался, Публий, что вообще происходит?
Публий же, с присущим ему дружелюбным спокойствием, говорил все о том жекак устроить в Риме необходимый хаос. Он говорил о гражданской войне.
Теперь ты понимаешь, мама все время боялась гражданской войны, но едва, в числе прочих, конечно, не устроила ее.
Я был удивлен и напуган. Публий всегда казался мне очень разумным человеком. Когда я понял, что ничего нового не услышу, я принялся осторожненько отступать. Зная, какая будет цена у хрустнувшей ветки, я двигался очень осмотрительно.
Дома я не спал, ходил по атрию, и то и дело звал рабов, чтобы они проверили, не идет ли Публий.
Когда он явился, я устремился к нему так яростно, что едва не свалился в имплювий, полный дождевой воды.
Марк? спросил Публий так же невозмутимо, как и всегда, улыбнулся мне, не показывая зубов. Ты еще не спишь или уже не спишь? Думаю, что еще, я прав?
А ты где шляешься? Не надо мне врать, что ты вышел прогуляться!
Я был уже намного выше и сильнее его, Публий, не очень-то крупный сам по себе, казался почти подростком по сравнению со мной. Когда я схватил его за плечи, он уставился на мой подбородок.
Какой теплый прием, надо же.
Я наклонился к нему и заглянул Публию в глаза.
Я считаю, ты совершаешь большую глупость. Но я все обдумал. Мой долг, как твоего сына, помочь тебе во всем. И я с радостью исполню его.
Я поцеловал Публия в щеку и сказал:
Можешь рассчитывать на мою верность, отец.
Публий вскинул бровь. Надо признать, на его лице ни единая мышца не дрогнула. Иногда я думаю, с таким ли выражением, чуть насмешливым, спокойным и доброжелательным, принял он известие о том, что скоро умрет?
Вероятно, я не узнаю (если только мы не встретимся там, за смертной чертой), однако полагаю, что дело обстояло именно так.
Так вот, в тяжелой предрассветной темени, мы смотрели друг на друга, и Публий оставался человеком, который знает что делает. Вернее, казался таковым.
Я сказал:
Буду делать то, что ты прикажешь. Ты был ко мне очень добр. Даже, в определенные моменты, неоправданно добр.
Публий засмеялся.
И избаловал тебя.
И избаловал меня. Но я не хочу, чтобы ты
Я не мог этого произнести, язык будто отнялся. Все-таки материнские страхи сидят в нас глубоко. Мне потребовалась смерть Публия, чтобы вытравить из меня этот священный ужас перед гражданской войной.
Я хочу, сказал я, решив заменить свое утверждение на позитивное. Быть тебе сыном, а, значит, быть рядом с тобой и делать то, что тебе необходимо. Я молод и ничего не умею, но я сильный и могу заболтать кого угодно, это два единственных моих достойных качества, прими их в дар.
Марк, Марк, Марк, смеялся Публий. Меньше пафоса. Значит, у тебя роман со Статилией?
Как ты узнал?
Точно так же, как и ты узнал то, что узнал. Ты достаточно прямодушен, вряд ли ты стал бы держать такие удивительные сведения, получив их ранее сегодняшней ночи.
Ну да. Но послушай, ты ведь не думаешь, что я просто позволю тебе заниматься этим в одиночку? Я уже взрослый.
Ты ребенок, Марк Антоний, сказал Публий. И, вероятно, останешься им на всю жизнь. Я люблю тебя именно за это.
Но не питаешь иллюзий? спросил я. Публий покачал головой.
Я думаю, сказал мне Публий. Что тебе стоит предоставить паукам плести паутину. Я делаю то, что делаю, ради тебя и твоего будущего. Ради Луция и Гая. И ради Юлии.
Но я тоже хочу сделать что-то ради тебя, сказал я с отчаянием. На нас смотрели с разрисованных стен цветные звери, их глаза, казалось, светились. Я чувствовал себя загнанным в угол.
Тогда молчи об этом, спокойно сказал Публий. Молчи, что бы ни случилось. Ни слова никому, ни Луцию, ни Гаю.
О маме он, знаешь ли, не упомянул.
А я обещаю тебе, что я буду в порядке. И у нас все пойдет на лад. Особенно у меня.
Он ласково улыбнулся мне и добавил:
Тебе не следует об этом волноваться. У нас есть очень влиятельный покровитель.
Теперь я думаю, что он имел в виду Красса.
В любом случае, сказал Публий. Я почти уверен, что все пройдет хорошо. И тебе тоже не стоит переживать. Просто держи язык за зубами.
И я держал его за зубами, причем очень долго, еще много лет после смерти Публия. Я даже тебе говорю (пишу) об этом только мертвому.
Поклянись честным именем Антониев, что ты никому не скажешь о том, что сегодня услышал, сказал мне Публий.
Было бы чем клясться!
Я серьезно, Марк.
И я поклялся, самым торжественным образом поклялся, склонив голову и призвав Юпитера в свидетели.
Но, знаешь, что гложет меня до сих пор, уже на пороге собственной смерти. Как ты думаешь, великолепное Солнце, благословленное незнанием, могло ли случиться так, что перед смертью Публий подумал, хотя бы на секунду, что я проболтался хоть кому-нибудь?
Мог ли он подумать, что мой язык без костей привел его к гибели?
У него не было поводов так считать, но все-таки, вдруг.
Легко судить историю из будущего, но и сейчас, зная, насколько ошибочным и нелепым было все предприятие, я думаю, что, может, мне стоило настоять на своем и помочь хоть в чем-то.
В конце концов, таково было последнее дело, которое затеял наш отчим.
Таким образом, только я и, может быть, мама знали обо всем. Публий спешно отправил нас в загородное имение. Как это ни иронично, не так далеко от нас, почти что по соседству, жила Теренция, жена Цицерона, второго консула, которого собирались убить заговорщики. Другим консулом, кстати, был дядька, и о нем, во всяком случае в ту ночь, речи не шло. Понимаешь?
В любом случае, горе уже летало над теми местами и думало, в какой дом ему опуститься.
После шумной и пылающей, всегда насыщенной римской жизни провинция, с ее целомудренными девами, грязным домашним скотом и умирающими полями, показалась мне ужасно скучной. Умиротворяющей, но усыпляющей, так сказать.
Крестьянки не всегда были такими сговорчивыми, как мне хотелось, коровы мычали по утрам и будили меня, в незанесенной стерне полей ничего плохого не было, она просто угнетала меня безмерно, как и все причуды умирающей природы.
Помню еще аллеи (осиротевшие после потери листьев деревья производили такое же гнетущее впечатление), по которым любили разгуливать местные матроны в сопровождении старых рабынь и маленьких детей. Местный воздух по каким-то причинам считался очень полезным.
Мама говорила, что Гаю не помешает им подышать.
Добрее тощая мразь от этого не станет, сказал я.
Не называй брата так, Марк.
Маленький монстр.
Я Гая не простил, но Гай, знаешь ли, тоже ходил с таким видом, будто ему есть за что на меня злиться. Ты помнишь, какое у него было гордое лицо? Сразу видно: человек себе цены не может сложить. И как он вскидывал брови, когда его звали, будто удивлялся, что к его знатной персоне решились обратиться.
Теперь я люблю все эти воспоминания. Тогда он казался мне раздражающим, а теперь я думаю, что Гай, несмотря на небольшую разницу в возрасте между нами, был тогда очень маленький. Вот и все. Болезнь несколько задержала его взросление.
Я его давно за все детские глупости простил, правда.
Ну да ладно. Я думаю, все вы ожидали от меня худшего поведения. Когда я скучал, я становился невыносим.
Но я держал себя в руках, потому что, в отличие от вас, я знал, что должно было случиться.
В то время я относился к вам с огромной бережностью и нежностью, потому что вы, сами того не осознавая, находились в опасности, и меч, нависший над вами, был вам неведом. А я все знал, и я переживал. Но это были детские волнения и страхи, я не предчувствовал скорую разлуку с Публием, и все ужасы, рисовавшиеся в моем воображении, оказались далеки от реальности. Я, конечно, представлял, что его убьют, и не только его, а и нас в придачу. Но представлял я все как-то по-дурацки, так что сам верил не до конца. Хотя, конечно, по ночам мне не давали покоя навязчивые фантазии о том, как к нам врываются солдаты, и я сражаюсь с ними до последней капли крови с помощью молитв Марсу, ножа и тарелки, может быть, сначала даже побеждаю, но солдат слишком много, и, в конце концов, меч входит мне в солнечное сплетение, и мир начинает меркнуть, а вы кричите и плачете, как дети, хотя что ты, что Гай вполне могли за себя постоять. Но только не в моих снах и фантазиях! Там героем был только я.