Когда мы вышли из борделя, было уже светло. В носу у меня щипало от бухла и благовоний, и то и другое было дурным. Курион сказал:
А где деньги?
Я пожал плечами.
Я отдал проститутке.
Надеюсь, за извращения, сказал Курион. Тогда эти деньги пошли впрок.
Хорошее вложение, сказал я. Еще какое-то время мы сидели на ступеньках борделя, вытянув ноги, и шлюхи ходили мимо нас, демонстрируя самое интересное. Потом старшая из местных волчиц, годившаяся только на то, чтобы рычать на молодняк, выгнала нас. И мы пошли бродить по рассветной Субуре, отпахшей вином и потом, уже не такой многолюдной, но все такой же тесной.
Я сказал:
А клево было. И мы даже что-то помним.
Говори за себя, ответил Курион, прижимая руку ко лбу. Как же болит голова, Антоний. И ты спиздил наши деньги на дорогу. Теперь нам придется идти пешком.
К рассвету стало холодно, и я, весь взмокший, дрожал, не то от этого холода, не то от покидавшего меня опьянения.
А ты правда ненавидишь своего отца? спросил я. Ну, как ты сказал мне.
А что? спросил Курион.
Да просто любопытно. Или ты просто так сказал?
Он вроде как даже обиделся. К рассвету характер Куриона вообще изрядно дурнел.
Конечно, не просто так.
А почему? спросил я.
Курион пожал плечами.
Не знаю. Он хочет, чтобы я был тем, кем я не являюсь.
То есть, чтобы ты не бухал?
Как по мне, у него были глупые причины ненавидеть Куриона-старшего. Я их не понимал. Так я ему и сказал:
Не понимаю тебя. Я любил отца и отчима. Теперь мне так тяжело, что они оба умерли. Я бы хотел, чтобы у меня был отец снова.
Да, сказал Курион. Но не такой зануда, как мой. Я думаю, он меня тоже ненавидит. Я всегда не тот, кто ему нужен.
Все это мы говорили очень сдержанно, с заторможенностью, умственной и эмоциональной, свойственной трезвеющим людям. Я начинал чувствовать боль в скуле, из разбитой губы снова засочилась моя великолепная кровь.
Вдруг Курион воскликнул:
Я знаю, где еще нагреться!
У нас же денег нет, сказал я.
Да там мой хороший знакомый!
И мы заскочили к какому-то лавочнику, не то только открывшему свое заведение, не то собиравшемуся закрываться, он дал Куриону в долг поламфоры крепкого вина, которое больше напомнило мне уксус.
Но все-таки лучше, чем ничего вообще, правда? Я и не заметил, как мы распили это вино, а потом (по уже истощенному выпивкой сознанию вино ударило еще сильнее) выяснилось, что мы, обнявшись, сидели прямо на камнях и плакали.
Я говорил:
Мне так жаль тебя, друг Курион, ты не знал отцовской любви и принятия! Твой отец должен простить тебе то, что ты есть ты, и полюбить тебя, ведь ты его кровь и его продолжение!
А Курион говорил:
Мой бедный Марк Антоний! Тебя окружает смерть!
Вокруг нас ходили люди, открывались лавочки, и утро набирало силу, а мы все плакали и плакали, горько сетуя на злодейку-судьбу.
Потом мы поднялись и отряхнулись от грязи (моя одежда была испачкана вином, прожжена, я лишился плаща и, честно говоря, отряхиваться от грязи я мог и не стараться).
А, может, пойдем ко мне? спросил я. Мой отец нас точно не выгонит, раз у меня его нет. Яглава семьи.
Хорошо быть главой семьи, сказал Курион, утирая слезы.
У нас Куриона действительно приняли радушнее, чем меня у него. Гай только сказал:
Вот и все, Луций, Марк нашел себе друга получше.
И ты его, помню, стукнул.
А потом понеслась череда таких разных и таких одинаковых пьяных ночей и похмельных рассветов. Вместо того, чтобы вытянуть семью из долгой ямы, я еще больше загонял нас туда. В основном, конечно, я развлекался за счет Куриона, но когда у нас кончались деньги, я не глядя, как и он, подмахивал долговые расписки. Только мне нечем было по ним платить.
Потом мне, конечно, становилось стыдно, но очень ненадолго, до нового похода в Субуру с ее разноцветьем развлечений. Я шикарно одевался, покупал лучшие места в театре, обливался дорогим вином, в общем, жил не по средствам, наши деньги таяли стремительно, но я этого не замечал.
Я вообще мало что тогда замечал. Иногда я, пьяный, заваливался домой и начинал интересоваться вашей жизнью. Гай стремился заработать, ты стремился помогать нуждающимся, а мама стремилась снять с меня голову и поставить вместо нее какую-нибудь другую. И иногда я приходил к ней и просил прощения, обещал больше никогда не пить, не играть и впредь заняться чем-нибудь полезным, ну хотя бы чему-нибудь научиться.
И она, наша бедная мама, всякий раз мне верила, целовала меня и заверяла, что теперь все будет хорошо.
Проходила неделя или даже две (все эти две недели я был жутко злой), и я даже пытался привести в порядок дела отчима, но потом являлся Курион, и мы уходили кутить.
Затем его отец уехал из города на целый месяц, и я фактически переселился к Куриону, из нашего затхлого, пахнущего страшной скорбью неухоженного дома, туда, где всегда светло и радостно. Но грязь и разруху я нес с собой, поэтому вскоре дом Куриона превратился примерно в то же самое.
Мы развели страшный бардак, а рабы так обленились (благодаря нам), что никто и ничего с этим не делал. По пьяни мы писали на чистых и прекрасных стенах этого векового дома неприличные надписи, оскорбляя друг друга.
Бывало, я, выходя утром отлить, выцарапывал на стене что-нибудь: Курион-младший, как Курион-старший, но старший девочкам хоть немножко нравится.
На что один раз получил ответ, очень жестокий по сути, но для меня в те времена ужасно смешной: Антоний-младший, как Антоний-старший, но умер от похмелья.
Однажды я даже выцарапал на стене в спальне отца Куриона здоровенный хер, не помню, почему я так на него залупился, но был, кажется, очень зол.
Впрочем, самая, пожалуй, важная надпись появилась в моей гостевой комнате, когда, страдая от похмелья и стыда, я захотел помучить себя еще сильнее, и ножом долго выцарапывал над головой почти вслепую, разрывая себе голову и сердце звуком, слова "я плохой, я очень плохой".
Проститутки и сомнительные дружки, которых мы водили в дом, устраивая дикие вечера, кое-что, по мелочи, в основном, воровали. Но как-то стащили ужасно древнюю и дорогую вазу Куриона-старшего, и мы переживали об этом, по-моему, аж два дня. А потом забыли.
Думаю, если бы Курион-старший вернулся тогда, когда запланировал, мы бы заставили рабов все убрать и даже счистили бы нашу переписку. Но весь этот месяц превратился в неясный, тяжелый, полутревожный, полуупоительный сон, от которого никто из нас не мог проснуться. А Курион-старший вдобавок ко всему явился за четыре дня до назначенного срока, без объявления войны.
Я как раз спал в его комнате. Она мне вообще очень нравиласьв ней было много воздуха.
Курион-старший меня ненавидел, и ты понимаешь, почему. Как часто мы ненавидим друзей своих близких, чтобы не ненавидеть их самих. И хотя Курион был гнилым фруктом задолго до моего появления в его жизни, его отец во всем винил меня.
Отчасти справедливо, ведь мы с Курионом активно подталкивали друг друга к краю, и доля вины в падении одного из нас лежит на другом, но она такая небольшая в сравнении с тем, что мы сделали сами и для себя до всякой встречи.
Марк Антоний! закричал он на меня. Курион-старший выгонял меня много-много раз, но этот был самым легендарным.
Я подумал, что ко мне пришел Курион, у них были очень похожие голоса.
Чего приперся? спросил я. Давай вали отсюда, я сплю!
Такой наглости Курион-старший стерпеть не мог. Он подскочил ко мне и схватил меня за ухо. Это был маленький, тощий человек с начинающими седеть висками и пергаментно-сухой кожей, я мог бы щелчком отправить его в долгий полет, но я опешил и заорал:
Больно!
Растерянный, я подался за его рукой, как бык за кольцом в носу.
Ай! Не надо!
Марк Антоний! кричал он, таща меня по коридору. Твоя наглость не знает границ! Я засужу тебя! Я тебя уничтожу!
Он все верещал мне на ухо, и в моей тяжелой голове эти звуки были похожи на пронзительные вопли чаек. Совершенно комедийная сцена: ему приходилось тянуться ко мне и идти на цыпочках, а мненаклоняться вслед за его рукой. Наконец, Курион-старший вывел меня на улицу, где пахло весной, хорошо и приятно.
Ты, закричал он. Жалкое подобие человека!
Отпусти ухо, пожалуйста, попросил я. Несмотря на то, что в трудном положении оказался великолепный Марк Антоний, которому не помогла вся эта великолепность, мне вдруг стало жалко Куриона-старшего.
Он отпустил мое ухо и дал мне пощечину.
Бессовестный ты мальчишка, сказал он горестно. Думаю, эта пощечина и эти слова предназначались Куриону. Я пошатнулся, чуть не упал, голова очень кружилась.
Да? спросил я.
Да! сказал он и издал какой-то звук вроде фырчанья бешеной лисицы, он, наверное, что-то сказал, может, выругался, но я не понял.
Это на каком языке? спросил я простодушно. И он вдруг оторопело сказал:
Да что с тобой не так, Марк Антоний? Скажи мне, ради Минервы, пролей уж свет на мое незнание. Что с тобой не так?
И я пожал плечами.
Не знаю.
Какой бы болезнью ты ни страдал, оставь моего бедного мальчика, сказал Курион-старший уже спокойнее. И разве тебе не стыдно, посмотри, во что ты превратил наш дом, я тебе еще все это вменю в вину, все!
Стыдно, сказал я. На самом деле мне так стыдно, что, когда я просыпаюсь, мне очень хочется сразу же разбить себе голову. Но я начинаю пить, и это постепенно проходит.
Курион-старший замолчал, потом сказал:
Спасибо за откровенность. И все же, я прошу тебя по-человечески, оставь его в покое.
Здесь следует сказать, что я уверен более, чем во всем, что я здесь пишу, во всем, что касается моей собственной жизни, что Курион любил отца, а тот любил его в ответ. У них были сложные отношения, и свою злость, свое желание быть принятым Курион часто принимал за ненависть, тогда как его подростковый бунт отец воспринимал, как собственное унижение. Между ними было очень много непонимания, очень много неумения видеть и слышать друг друга, но никогда не было нелюбви.
И в тот момент я понял это со всей ясностью.
Я сказал:
Ты совсем не знаешь своего сына.
Да как ты смеешь
Но я продолжил:
И не знаешь, что он любит тебя, и ему хочется, чтобы ты его заметил. Если ты его заметишь, я растворюсь с рассветом, как ведьмин морок, не переживай.
Он помолчал, рассматривая меня, словно и вправду засомневался в моей реальности, а потом сказал:
Уйди отсюда.
И я ушел, с новым осознанием: Курион-старший был добрым человеком, пусть и всегда старательно это скрывал за своей вспыльчивостью и ворчливостью.
Я возвращался домой с чувством, что у меня нет отца, который мог бы меня заметить. И еще с одним чувством, которое преследовало меня после много летчувством безнадежной испорченности.
И я не думал о вас, думал о том, чего у меня нет, а не о том, что у меня есть.
Знаешь, что самое забавное? Я не забывал бегать по утрам, но умудрился забыть о том, что я глава своей семьи. Когда я вернулся, мама сказала просто:
У тебя есть тридцать дней, или ты потеряешь свободу. И твои братья, возможно, тоже.
Она сказала, что документы ждут меня в кабинете отчима.
Я не нашла твою печать, найди и поставь, где нужно, пожалуйста.
Мама меня не упрекала и не ругала. Было еще очень рано, и она наблюдала за Миртией на кухне. Мама очень любила смотреть, как Миртия готовит, это ее успокаивало. Наверное, потому, что так мама делала, когда была совсем маленькой.
Я сказал:
Только я посплю.
Хорошо, ответила мама. Иди, спи. Скажи Энии постелить тебе постель.
Она была такой спокойной, такой ледяной, и я понял, что она разочарована. В коридоре я встретил тебя, ты был сонный и зевал, и я обнял тебя, и сказал, как скучал, а ты сказал, что тоже по мне скучал, и любишь меня, и почему я так надолго пропал, и что ты читал мои пьяные письма, и они дурацкие.
А потом ты сказал:
Но ты все-таки не дома, да, и не тебя донимают кредиторы. Потому что ты у нас не бываешь. Но ты у нас в семье главный, не так ли? Публия больше нет, он с ними не договорится. Никто с ними не договорится, кроме тебя.
Ты так мне доверял, милый друг, Гай, к примеру, грубо ругался часа полтора, называл меня швалью и предателем семьи.
Я склонен был согласиться с ним, но именно твои слова оказали на меня нужное воздействие. Твои слова и вид нашего холодного запустелого дома с большими, темными тенями по углам, похожими на копоть, и пустым имплювием, и запахом сырости.
Я, в своей дорогой одежде, купленной Курионом, смотрелся здесь дико и неестественно, и становилось очевидно, насколько мы нищие, и насколько чужой жизнью я живу.
Кроме того, изрядно отрезвляли документы на продажу практически всего нашего имущества, рабов и недвижимости, всего, что осталось от Публия.
Весьма печально. Но я был бы не я, если бы решал проблему упорным трудом.
Некоторое время я метался по дому, не зная, что делать. Я не хотел подписывать эти документы, они означали, что мы превращаемся в нищих и забываем все о нашей предыдущей жизни. Позор на весь наш род на долгие-долгие годы, и спустя поколения все будут помнить, как облажался великолепный Марк Антоний.
Помнят ведь до сих пор моего отца под когноменом Критский.
Милый друг, ты весь день пытался меня успокоить, а Гай говорил:
Правильно, правильно, пусть у него хоть немного голова поболит.
Я судорожно думал, как выкрутиться, и выходило, что все мои друзья детства недостаточно богаты, да и не общаемся мы больше, а нынешний мой круг общения состоит из Куриона и всякого сброда, которым мы верховодили.
Курион никак не мог дать мне требуемую сумму, она была слишком крупной, к таким деньгам у него не было доступа.
Выходило, что мы в ловушке. Нам предстояло продать все или потерять свободу.
Но нет, Курион не выходил у меня из головы. Можно ведь что-то подделать, думал я, как-то можно ведь все устроить, Курион поймет и поможет, он ведь мой лучший друг.
Но тогда отец точно выгонит его с позором, отречется от него!
Вдруг, Луций, вспышка осенила мой разум, и я почувствовал теплую, радостную энергию, идущую от макушки к кончикам пальцев, тот огонь, о котором бесконечно говорят стоики, я почувствовал, как он горит и путешествует внутри. Вдохновение было таким сильным, что походило не то на сексуальную разрядку, не то на удар по голове.
Я вспомнил глаза Куриона-старшего в тот момент, когда он показался мне добрым.
Идея была безумная, но по-настоящему сильно нас вдохновляет именно то, что превосходит нормальное, очевидное течение дней.
Курион-старший ненавидел меня, но эти его глазаони не могли обмануть.
Да и мне было, что ему предложить.
Перво-наперво я встретился с Курионом и сказал, что надо хорошенечко покутить. Так, чтобы аж звенело внутри на утро! В процессе я посвятил его в свой план.
Да ладно, сказал Курион. Да он никогда не согласится.
Ты не знаешь своего отца так, как знаю его я.
Прекрати смеяться, Антоний, лучше скажи: мы и вправду больше не встретимся? Тогда ты с ума сошел!
Я махнул рукой.
А, не! Сделаем небольшой перерыв. Ну и будем осторожнее, это не помешает. Ты хочешь помочь своему дорогому другу Антонию или нет?
Курион помолчал, рассматривая меня недоверчиво, потом кивнул.
Уверенность меня не покидала до самого рассвета. А на рассвете мы с Курионом заявились к нему домой, горланя песни. Спустился по лестнице его отец и, хватаясь за сердце, стал восклицать:
Ты сведешь меня в могилу, мальчик!
Курион только смеялся.
Я спать, папа, спать!
Я держался нагло, и, когда Курион пошел к себе, развернулся, чтобы уйти. Как я и ожидал, Курион-старший окликнул меня:
Марк Антоний!
Я остановился.
Ну что же ты с ним делаешь? спросил меня Курион-старший. Как тебе совести-то хватает? Он такой талантливый, умный мальчик!
А он об этом знает? спросил я, не оборачиваясь.
У него большое будущее, сказал Курион-старший. Я, наконец, посмотрел на него.
Онмой единственный сын, продолжал Курион-старший. Ты, бессовестный, забираешь моего единственного сына. Да как у тебя хватает совести ломать его жизнь?
О, эти сетования несчастного родителя, не способного понять, что происходит с его ребенкомсловно крики обезумевшей птицы. Я смотрел на него холодно, надменно, вовсе не своим взглядом, но таким, какого он от меня ожидал.
Луций, братец, я затеял в ту ночь очень опасную игру. Разозли я Куриона-старшего слишком сильно, и проблем не избежать. Но я должен был сыграть перед ним Куриона, с его злостью и холодностью к отцу, а потомпоказать свою слабость и уязвимость.