И я не отрицал ни одно обвинение, выдуманное им. Да, конечно, это я испортил славный характер его замечательного сына.
Строгий, добродетельный и набожный, Курион-старший сетовал на времена и на нравы (эта фраза Цицерона быстро и решительно ушла в народ после его злобной Катилинарии).
Он не был таким, вдруг сказал Курион-старший. Он был чудесным, умным не по годам. Он мне цитировал Анакреонта на греческом уже в четыре года. Выдающийся, светлый ум!
Я сказал:
Правда? Он, пьяный, иногда любит о чем-нибудь таком завести разговор.
Глупое животное, сказал Курион-старший и опустил голову. Он был в отчаянии. Я думал, ты послушаешь меня.
А почему ты думал, что я тебя послушаю? А? рявкнул я. С чего мне думать о чьем-то сыне? Почему мне должно быть не все равно?! Моя жизнь разрушена, яразрушен! Мой отец убит, и некому сказать мне, что у меня когда-то была светлая голова! Почему мне не плевать, скажи мне на милость? Почему мне интересно, что ты думаешь о своем сыне, если у меня нет ни отца, ни заступника, и я не знаю, что мне делать!
Вдруг мои колени подкосились, и я упал к его ногам. Речь моя была вполне искренней, я говорил правду.
Я не способен ничего исправить, я просто не знаю, как! Твой сын богатый, и умный, и у него такое светлое и сияющее будущее! Почему я должен переживать из-за того, кто будет жить! Почему?
Курион-старший сначала растерялся, потом разозлился, а я расплакался. И сердце этого строгого человека, на самом деле мягкое и нежное, сердце, которое я сегодня разглядел, оттаяло. Потому что он представил, как его мальчик, по уши в долгах и без единого заступника, пьяный плачет в чужом доме. И как он одинок, бедный его мальчик, и даже сам Курион-старший, ныне покойный, не слышит его, а только кто-то чужой брезгливо глядит, как он скорчился на полу.
Ну-ну, сказал он. Марк Антоний, встань, пожалуйста.
Но я плакал и плакал, и слезы те были настоящими слезами по отцу и отчиму, по собственной беспризорности, которые я все никак не мог пролить до конца. Я лжец, мой маленький брат, но лжец искренний до дрожи, сам страдающий от собственной лжи.
Я, если подумать, не сказал Куриону-старшему и слова неправды.
Я говорил:
Прошу тебя, не злись на меня. Курионхороший парень, правда, и я не хочу делать ему плохо. Я просто ничего не понимаю, я совсем запутался!
Все, что он хотел услышать: это я виноват в том, что сын его ступил на погибельную дорожку, я, а не он.
Курион-старший, думаю, и сам не понял, какое облегчение ему это принесло.
Запутался, запутался, говорил я, пьяно раскачиваясь. Но я не хочу быть плохим. Прости меня, я умоляю тебя, я не хочу быть плохим для твоего ребенка и ни для кого вообще!
Ну-ну, Марк Антоний, повторил Курион-старший. Я знаю твою непростую ситуацию. Но ты ведь только усугубляешь ее своим поведением. Ты не можешь решить свои проблемы, пьянствуя.
Не могу, сказал я. Я вообще не могу их решить. Все кончено!
Прекрати эти глупости, пробормотал Курион-старший. Доброта и мягкость были для него столь естественными, но этот осторожный и способный политик, строгий и скромный человек смущался их, как, может быть, ничего в своей правильной жизни.
Я замолчал, уставился на него. Курион-старший покусал губу, став очень похожим на своего сына, когда он вспоминал какую-нибудь мудреную цитату.
Послушай, Марк Антоний, сказал он вдруг. Я понимаю, как тебе тяжело, но не стоит ломаться под тяжким грузом судьбы. Давай-ка я предложу тебе кое-что. Я погашу часть твоих долгов
Нет! крикнул я. Никаких больше долгов!
Никаких больше долгов, согласился Курион-старший, прижимая палец к губам. Так вот, я погашу часть твоих долгов безвозмездно и поручусь за тебя по поводу остальной суммы.
Но зачем тебе это? спросил я, делая вид, будто ничего не понимаю.
Я просто думаю, что ты, каким бы скверным молодым человеком ты ни был, не заслужил такого скверного наследства, а уж тем более не заслужила твоя бедная мать, которая и без того, должно быть, намучилась с тобой. Но ты должен пообещать мне кое-что взамен.
Что? спросил я блекло, будто не верил в то, что говорит мне Курион-старший.
Никогда более не видеться с Курионом и, тем более, не являться на порог моего дома. Думаю, это небольшая плата за мою помощь твоей семье.
Но мы друзья! вскричал я.
Да, но разве по-дружески тонущему тащить за собой кого-либо еще?
Я еще поспорил с ним для приличия и согласился. На прощание Курион-старший даже обнял меня.
Все будет в порядке, Марк Антоний, сказал он. Если мое доброе дело поможет тебе вернуться на дорогу добродетели, значит мы встретились не зря.
Ах, какой благодушный папа, правда, братик?
Но я в тот момент и вправду плакал.
Вот так я решил, по крайней мере временно и отчасти, наши проблемы с деньгами. Курион-старший и моя женитьба на Фадии обеспечили нам еще несколько лет спокойной жизни.
Как ты наверняка помнишь, я был чрезвычайно горд собой, все налаживалось. Кроме того, теперь вы могли получить хорошее образование, мама всегда этого хотела.
Я чувствовал себя героем, хотя разве не был мой поступок весьма примитивной манипуляцией?
Однако, Курион действительно несколько выправился. Думаю, не из-за отсутствия моего дурного влияния (тем более, отсутствие отсутствовало), а, скорее, потому что его отец что-то понял, беседуя со мной. Например, как далеко в своем падении может зайти одинокий человек. Мне кажется, Курион даже что-то такое упоминал. Мы и вправду стали встречаться реже, и я даже затосковал.
А потом вдруг за ужином мама завела разговор о моей женитьбе.
Тебе уже двадцать один год, Марк, сказала она. Пора тебе подумать о твоем будущем.
И убить себя? спросил Гай.
Не смей так шутить, Гай, сказала мама так же спокойно. А тебе, Марк, пора жениться. И, мне кажется, я подыскала для тебя очень хорошую девушку, которая поможет тебе остепениться. Ее зовут Фадия.
Так, сказал я. А почему я ее еще не
Марк, сказала мама. Она дочь весьма богатого человека. Вольноотпущенника.
Ух ты, сказал я. Прямо даже так?
Какой позор, правда? Стать мужем дочери раба, пусть даже и бывшего, пусть даже и очень богатого, но все-таки раба. Но я был в настроении делать жертвы ради своей семьи.
И сколько же ей лет? спросил я.
Она твоя ровесница.
Вдова? В разводе?
Она еще девушка.
Я ткнул тебя в бок и сказал:
Кажется, мама нашла мне достойную партию, дочь раба и старая дева. Я так остепенюсь, что даже умру слегка.
Больше всего меня смущало в Фадии даже не ее происхождение, а ее возраст. Что же у бедной девушки с лицом, если так долго не брали замуж даже с хорошим приданным?
Но, как сказал мне старый ее отец, вертлявый, сверкающий глазами, похожий на еврея человек:
Скоро созрело, скоро и сгнило.
А у него, стало быть, первосортный товар.
Ну да ты помнишь Фадию, и всю эту историю, что мне рассказывать о ней?
Спокойной ночи, если у тебя бывают ночи, твой брат Марк.
Послание шестое: Тени от ресниц
Здравствуй, родной мой, и, как я писал тебе много раньше, пусть ты будешь здоров и счастлив. Все это ведь еще может быть актуальным? Вопрос о нашей участи после смерти не решен для меня окончательно.
Сегодня утром Октавиан снова отказал мне в капитуляции, и знаешь, что я думаю теперь? Он едва ли не единственный человек, который никогда меня не любил. Бывали люди, ненавидевшие меня сильнопосле любви. Бывали люди, которые посреди бурлящей ненависти вдруг проникались ко мне любовью и нежностью. Тогда как Октавиан, единственный из тех, с кем я общался достаточно близко, не любил меня никогда. Пусть он говорит, что наша дружба была крепка, даже если это так, она никогда-никогда не смыкалась любовью.
Грустно ли это? Наверное, да. Он не любит меня, а значит не способен ненавидеть меня достаточно сильно. Не хочу думать о смерти от руки этого единственного в своем роде человека. Легче принять смерть от безымянного солдата, от слуги, от самого себя, в конце-то концов. Слуга любит меня, я люблю себя, а безымянный солдат просто не имел возможности быть со мной знакомым в достаточной степени, и там есть хотя бы этот потенциал любвибесценная вещь для того, чтобы было не одиноко и не страшно.
Моя детка не понимает, почему это так ранит меня, любовь людей не имеет для нее никакой ценности, кроме чисто практической. Она говорит, что ей все равно, от чьей руки умирать, от этого страх и боль не станут меньшевсякий остается один в самом конце и, теряя в последний раз огни этого мира, он ничего не берет с собой.
Я это знаю. В конце концов, когда меня ранили, и я лежал на поле битвы среди умирающих и умерших, и думал, что я один из них, я тоже смотрел в гаснущее небо, не зная, приду ли в себя, и надо мной кружились жирные мухи, пахло моей смертью.
И мне было одиноко умирать в толпе умирающих, потому что в этот момент остаешься только ты сам.
Но я думал о маме, или о тебе, Луций, или о Гае, о любимых мною женщинах, и все проходило, вместо одиночества оставалось чувство, которое не передать словами, и умирая с ним, я не пожалел бы ни о чем.
И все же мне хотелось бы, чтобы оставался кто-то, чтобы кто-то смотрел. Не могу выдержать одиночествомоя извечная проблема. Когда на меня не смотрят, я едва ли существую.
Моя детка сказала:
А мне все равно, убьешь ли меня именно ты.
Просто пожала плечами и отвернулась. Я разозлился на нее не на шутку, а потом стал смеяться, потому что разве не забавны наши поводы для ссор?
Ночью же мы легли неприлично рано, и я не мог спать в темноте. Я зарекся писать о Фадии, тем более никакой тайны в этой истории нет. Но я уже запутался, зачем я пишу тебе, чтобы рассказать то, что недосказано или, может, чтобы о чем-то тебе напомнить.
О Фадии я хочу напомнить себе, и, хотя я долго сопротивлялся этому, бессонная ночь меня довела, не могу начать день, пока не вспомню о ней. Теперь я чувствую себя виноватым из-за того, что так этого не хотел.
Послушай меня еще немножко, если можешь слушать, милый друг, хотя здесь для тебя не будет никаких тайн.
Так вот, Фадия меня очень заинтриговала, тем более, что до помолвки я ее в глаза не видел, только ушлого папочку, всячески рекламировавшего свой товар. Но ухищрения были излишнидостаточно приданного, что давали за ней.
Я выспрашивал о Фадии у друзей и знакомых, но никто ее никогда не видел, хотя Фадий был дельцом довольно известным. Мне удалось узнать только, что живет она в Остии, там, где я жил раньше.
У меня тут же возникло романтичное представление о том, что, далеко бегая от своей боли по Остии в своих первых белых кроссовках, давно уже порвавшихся, я натыкался на эту Фадию. Разумеется, в моих представлениях она была аппетитной красавицей. Зная, как один ее вид сводит с ума мужчин, ушлый отец ее спрятал, дабы красотку Фадию не испортили раньше времени. Сам понимаешь, юношеские мои фантазии не соответствовали действительности, да от них этого и не требовалось.
Сама мысль о браке мне нравилась. У меня к тому времени имелось некое множество женщин, продажных и вполне честных, знатных и рабынь, но все они принадлежали мне лишь в постели, и любовь их была, безусловна, горяча, но неподвластна мне.
А здесь я получал женщину для себя, она будет спать в моей постели, любить меня, и станет частью меня, я смогу заботиться о ней и играть с ней, она станет радоваться, когда я буду приходить домой. В общем, как ты понимаешь, для меня это было все равно, что снова завести собаку. Тем более, мама любила Публия со всеми его недостатками, и я представлял, что моя жена будет любить меня так же, и мы будем счастливы, и у нас будут счастливые дети, и все такое.
При этом я, в отличие от Публия, например, перво-наперво даже собирался утруждать себя супружеской верностью, если только моя женщина не окажется страшна, как Катон-старший.
Я даже спросил у мамы, как сделать женщину счастливой. Мама не нашлась, что ответить. Она сказала:
У разных женщин разное счастье.
Зато нашелся Гай, он сказал:
Рожу свою волосатую побрей, чтобы она не испугалась.
Поразмыслив, я так и сделал. Самовыражение, конечно, прекрасно, но рациональное зерно в словах Гая было.
Впервые я увидел Фадию на помолвке. В ночь перед ней я совсем не спал, но и не пил. Мы ненадолго встретились с Курионом и кидали камни в Тибр. Курион тоже был исключительно трезв, но по своим причинам. Они с отцом в последнее время нашли общее увлечение, им стала политика, и Курион, судя по его настрою, собирался завоевать весь мир. Но, думаю, больше всего ему нравилось быть заодно с отцом.
Он сказал:
И ты не боишься?
Чего? спросил я. Гляди, как я далеко зашвырнул! И он еще скачет!
Ну, сказал Курион. Что она крокодилица, к примеру?
Я могу трахнуть что угодно, пожал плечами я. Это не проблема.
Хорошо, но если она сварлива?
А я пьяница и транжира. Нам придется смириться с недостатками друг друга.
А не пугает тебя сама идея еще одного существа, которое поселится рядом?
Само предположение показалось мне диким.
В том смысле, что она будет занимать место? Нет, мы с ней переедем в небольшом дом, вдвоем. Как настоящая семья. Ее отец богат, он купил нам дом, представляешь? Возьму с собой Эрота, и Варду, и
Нет, резко оборвал меня Курион. Ты не понял. Она станет жить с тобой, и будет частью всего, что ты делаешь, и ты не сможешь уединиться.
Да почему? У меня трое братьев, я же нахожу время на себя.
Это другое.
У тебя какие-то с этим проблемы, сказал я.
А как же наше с тобой пьянство?
Оно все равно теперь тайное. Какая разница, сколько человек будет о нем не знать?
Настолько тайное, что мы сидим на берегу Тибра.
А мы трезвые, сказал я. Вроде как. Я просто не помню.
Мы засмеялись, и Курион стукнул меня по плечу.
В любом случае, сочувствую тебе. Брак хорош, когда хотя бы примерно знаешь невесту. А в твоем случае он так же хорош, как стрела, пущенная в тебя из засады.
Как ты ужасно ко всему настроен, сказал я. Тебе просто деньги не нужны.
Ну теперь все понятно.
Мы с ним еще посмеялись и разошлись в неожиданно приличном для нас обоих виде. По приходу домой, я сказал тебе:
Представляешь, никогда не общался с трезвым Курионом.
И как он? спросил ты.
Вечно всем недоволен.
Мне кажется, ты злился и ревновал, что я ухожу. У тебя в то время было вечно плохое настроение, и после помолвки оно только ухудшилось. Гай же сразу сказал, что займет мою комнату и, чем ближе становилась моя свадьба, тем в более радостном расположении духа он пребывал.
Гай нас удивил, он тогда активно учился риторике, и его отмечал сам Цицерон, который тогда еще был ого! Даже огого! Ты же прогуливал занятия и приближался к простому народу, его бедам и чаяниям. Эта стратегия у некоторых работает, взять, к примеру, Клодия Пульхра, но ты всегда был слишком наивным и чистым для политика.
Что касается меня, я считал свою миссию выполненной и самоуверенно думал, что смогу провернуть еще один подобный маневр, когда придет время.
Но к Фадии, к ее появлению в моей жизни. Я хочу, чтобы эта история была больше о ней, чем обо мне, но разве могу я рассказать такую историю?
Ты уже понял, что я ужасно волновался. Мне хотелось порадовать ее и удивить. Я купил ей самое прекрасное железное кольцо на свете. Позже, когда я женился на Октавии, я подарил ей золотое кольцо, но тогда это было еще не принято.
Праздник мы устроили крайне симпатичный, мама вдруг преодолела свою обычную после смерти Публия апатию и весьма яростно всем распоряжалась, наш дом снова стал красивым, впечатляющим, каковым был когда-то при отчиме, и мама задалась целью устроить прекрасный пир, который бы привел всех в восторг. Я доставал для моей милой подарки, не жалея денег, потому как знал, что за нее дают богатое приданое. Думаю, эти деньги пошли бы впрок, если бы я тогда столько не промотал на помолвку и свадьбу.
Как и полагалось, праздник начинался рано утром, в полшестого все были уже в сборе. Я не привык вставать в такую рань, чаще я ложился как раз в это время, поэтому, несмотря на все волнение, не мог перестать зевать. Голова чесалась из-за венка, мои роскошные одежды вдруг показались мне смешными, и я сам себеужасно нелепым. А самое невероятное было то, что девушка, которая войдет сейчас сюда, будет моя жена.
Когда ее привели, я сразу понял, почему Фадию в первый раз выдают замуж столь поздно. Нет, она не была крокодилицей, напротив, пусть она и не блистала красотой Елены, в ней было нежное, холодное очарование хрупкого цветка перед заморозками.