Словом, ты понял. До сих порпрактически слово в слово, и, когда я вспоминаю о том дне, в голове у меня как во сне звучит голос Клодия Пульхра.
В конце концов, он спрыгнул вниз, но не упал, хотя высота была приличная, пнул коробки, и башенка из них с треском рассыпалась.
Нахуй это! крикнул он. Я не выше вас! Я, сука, бля, один из вас! И мне не надо большей чести, чем это!
Толпа взревела, и я вместе с ней. В конце концов, я тоже был плебеем, хоть и куда более знатным, чем уличный сброд, собравшийся здесь. Этот патриций хотел быть одним из тех, кто стыдится своего происхождения, что оказывало невероятное воздействие. Помню, Клодия обнимали, тянули к себе, трогали, стремясь урвать кусок его одежды. Я был выше многих присутствовавших и кое-что видел, даже перепугался, как бы его не разорвали на кусочки. Но Клодий, раскинув руки, расслабился и позволил трогать его, целовать и обнимать. Было в этом что-то очень чувственное. Потом он закричал.
А сейчас мы пойдем и наваляем им! Нахуй налоги, нахуй их кредиты, правда? Нахуй их ебаные привилегии! Мы будем есть свой хлеб, потому что мы трудимся и воюем, и никто больше ничего у нас не отберет! Ни одна сука больше никогда у нас ничего не отберет!
Ну и все в таком духе. Я и не заметил, как устремился, сам не зная куда (начало речи я пропустил) вместе с толпой. Но мне нравилось этобудто меня подхватило бурное течение, и я с головой ушел под воду, где не надо было думать.
Нас учат, что хорошая речь должна быть аргументированной, что в ней должны быть ясные тезисы, и одно пусть непременно исходит из другого. О, милый друг, большей чуши я не слышал в жизни. Хорошая речь никогда не должна включать голову, она должна ее выключать. Неважно, что из чего следует, даже лучше, если ничто и ни из чего. Важно только ощущение, это ощущение единства, переживание любви и ненависти.
Хороший оратор не возносит тебя, он опускается к тебе и говорит с тобой доверительно, так, что ты ему поверишь. А верят не разумом, верят сердцем, я знаю только это.
О, толпа, о, люди, передававшие друг другу такого расслабленного и почти безвольного Клодия, на самом деле они были полностью в его власти, они сделали бы все, что он захотел.
Если бы он сказал им убить, они бы убили. Если бы он сказал им грабить, они бы грабили.
Но Клодий сказал:
Так пойдемте покажем им, что следует с нами считаться.
И мы пошли показывать им, что следует с нами считаться.
Кто-то обнял меня и сказал:
Реальная жесть, правда, друган?
И, так как это были слова Клодия, я крепко обнял этого человека в ответ.
То ли еще будет! сказал я, ощущая, как много во мне силы и страсти для того, чтобы изменить мир.
Я этого человека совсем не знал и не помню сейчас его лица, но тогда он был мне ближе родной матери, и мы шли в ногу. Люди смеялись, кричали, выкрикивали отрывки из речи Клодия (словно те самые кусочки, на которые его могла разорвать толпа). И я был среди них, был одним из них.
Кучка богатеев, думал я, они возомнили, что могут отнять у меня отчима, что могут заставить меня отдавать долги человека, который умер, когда мне было всего двенадцать лет.
Ирония в том, что Клодий в свое время конфликтовал с Катилиной, но сейчас это было совершенно неважно. Тем и хороша речь Красавчика Клодия, каждый мог употребить ее по назначению.
Толпа текла по Субуре, словно река. Я не знал, куда, зачем и почему, и меня это не волновало. Вдруг кто-то дернул меня за рукав.
Антоний! крикнул он.
Курион! ответил я. И мы крепко-крепко обнялись, словно давно разлученные братья.
Как я рад, что ты здесь!
Совсем не похоже на ту хрень, которую ты мне заливал!
Это нельзя передать! сказал Курион восторженно. Нельзя передать, что он творит с людьми!
Артист! сказал я. Я думал, политики делают как Публий!
Лгут и воруют?
Пошел в пизду, ответил я, и тут же услышал смех Клодия. Люди, передавая его из рук в руки, донесли Клодия до нас. Он смеялся, запрокинув голову, и, когда он попал ко мне, я крепко взял его за воротник.
Не помня себя, я выдохнул:
Хочу быть тобой. Я хочу быть тобой! Как ты делаешь это?!
Красавчик Клодий захохотал, его острый кадык задергался, словно Клодий задыхался.
Мастерство, сука, бля, не пропьешь, сказал он и выкрикнул. Ребята, сейчас будет настоящее мясо! Месиво! Месиво!
Толпа подхватила его вопли.
А Клодий Пульхр подался ко мне и шепнул:
Дай им съесть тебя заживо. Вот и весь секрет. Пусть они прожуют тебя и проглотят.
Я так понял, что весь секрет в любви и вожделении. Но кто его знает, что на самом деле имел в виду Клодий Пульхр?
Вдруг он сунул мне в руку кинжал.
А ты без оружия, Марк Антоний! сказал он. Это плохо! Вот теперь все хорошо! Все пиздато!
Рукоять кинжала была разогрета его ладонью, и я сжал ее, стараясь не упустить ни капли этого тепла.
Знаешь, что самое смешное, Луций, и одновременно со мной так бывает чуть ли не всегда. Я так и не понял, куда мы шли. Я пытался спросить у Куриона, но он был слишком взвинчен. Я пытался спросить у Клодия Пульхра, но его уже утянули дальше, он продвигался вперед и вперед, пока не возглавил толпу, которую прежде направил. Отличная метафора для власти, правда?
Но это незнание ничуть мне не мешало, я чувствовал себя важным, я чувствовал себя частью чего-то большого и очень сильного. Я мог бы делать ужасающие и потрясающие вещи, и я бы этого не осознал: ни повода для гордости, ни повода для позора.
В ту ночь (а была уже яркая, звездная ночь) мы, разогретые собственным дыханием и уже совершенно нетрезвые (даже те из нас, кто и каплей вина себя не подзадорил), шли вслед за Клодием долго, заводя плебейские песни и размахивая факелами. Все стало хорошо, лучше не бывает.
Я чувствовал себя, наконец-то, цельным.
Так что, когда мы увидели крепких вооруженных ребят, никто, в общем-то, не испугался. Их было меньше, но они были куда лучше экипированы.
Пацаны! закричал им Клодий Пульхр. Бросайте нахуй свое оружие, а лучше бросайте своего папашу Цицерона и присоединяйтесь к нам! И мы дойдем вместе до самого Капитолия!
Но, наверное, ребятам хорошо платили. Во всяком случае, Клодий не успел объяснить им, что станет с папашей Цицероном, и ему пришлось выхватить меч. Я воспринял это как личное оскорбление. Так как изначально я находился ближе к концу шествия, а теперь конец стал началом, положение у меня было удачное для того, чтобы ринуться в бой.
И, честно, тогда я ничего не боялся. Скажу тебе так: от военной подготовки очень отличается. И хотя дрался я на тренировках отлично, здесь сразу все забыл, но никакие знания мне и не понадобились.
Природа есть природа, и она безжалостна, но милосердна. Не знаю, как я тогда уцелел, потому что я активно лез на рожон.
Теперь я думаю, что Красотка Клодия рассказала Красавчику Клодию именно эточто я очень отчаянный, в том самом смысле, что несчастный. Уж не знаю, как она поняла, но на то она и Красотка Клодия. А Красавчик Клодий всегда питал слабость ко всем несчастным в мире.
Что касается той ночи: запах крови очень быстро перебил запах пота, и это было приятно.
Я думаю, я тогда убил человека. Во всяком случае, я помню, как лезвие входит в человеческую плоть (с трудом, который вознаграждается стоном) именно оттуда. Потом мы куда-то бежали вместе с Курионом, и кинжал у меня в руке был покрыт черной липкой кровью. Я очень этому удивлялся иеще долго-долго.
Я даже не уверен, что я убил не одного из своих же ребяттакой суматошной и хаотичной была эта свалка. Впрочем, теперь я понимаю, что Клодий не считал жертв. Наоборот, гибель его людей раззадоривала толпу, потому как вызывала праведный гнев. Нет легче способа его разжечь, чем безвинные жертвы.
В любом случае, я помыл кинжал в Тибре, но мои руки как будто бы еще долго пахли кровью, хоть это и невозможно.
Ты видел, ну ты видел! говорил Курион. Что было! А! Клодий Пульхр!
Да, сказал я. Клодий Пульхр! Реальная жесть!
Я склонился к Куриону, взял его за плечо и сказал:
Посмотри на них! Они испытывают к людям только отвращение!
И мы счастливо засмеялись.
На следующее утро Клодий пришел ко мне в дом. На рассвете вдруг зарядил дождь, и с тяжелых ботинок Красавчика Клодия стекала вода, он оставлял за собой яркие следы.
Антоний! сказал он. Бля, я реально уверен, что тебе понравилось. Сука, бля, какой ты былмолодца вообще, хвалю. Цицерон, еб его мать, обосрался небось, да? Мысила, и вся хуйня.
Я крепко обнял его и сказал:
Клодий Пульхр, ты показал мне справедливость, я хочу добиться ее! Научи меня всему!
Да не вопрос вообще, ответил Клодий. Реально, чего ты думаешь об этом?
Ну, сказал я. Перво-наперво, теперь я думаю: как странно, что горстка людей захватила власть надо всем миром. Может, их предки и были умны, но с чего мы взяли, что умны они сами, а?
Во, сказал Клодий. Мозги у тебя, сука, бля, начинают работать нахуй. Почему? Да? Нет ответа!
В общем, мы проговорили все утро и очень тепло попрощались, а потом, уже у двери, Клодий вдруг выхватил из ножен кинжал и прижал его к моей шее. Инстинктивный страх заставил меня замереть.
Чего? спросил я, лезвие сильнее прижалось к шее, а Клодий Пульхр смотрел на меня блестящим, лихорадочным взглядом.
Думаешь можешь ебать мою жену, а? спросил он. Ты, бля, думаешь можешь ебать мою жену? Мою симпотную Фульвию!
Чего? Да иди ты, не ебал я твою жену, ответил я оторопело, и вдруг вспомнил о рыжуле. Что правда, то правдая ее действительно не ебал, но это лишь счастливое стечение обстоятельств. Впрочем, кто знает, что Красотка Клодия наплела Красавчику Клодию. Обниматься голыми под экстази тоже предосудительно.
Клодий вдруг засмеялся и отвел нож.
А я знаю, сказал он. Я, бля, знаю. Это на будущее.
Вот такой аристократический молодой человек.
Наша дружба была крепкой, ее поддерживало мое желание учиться у Клодия с одной стороны, и его абсолютная, подкупающая доверчивость с другой стороны. Я искренне восхищался им, он в свою очередь был очарован этой моей искренностью.
У тебя обаяние животного, говорил он. Все, сука, бля, любят непосредственных смешных животных! Все!
Но нас объединяло и еще кое-что, кроме яркой дружбы: ненависть к Цицерону. Клодий ненавидел Цицерона по идеологическим причинам и, конечно, за то, что тот выступал против него во время процесса о саботаже Таинств Доброй Богини. Ненависть подчас объединяет так же сильно, как и любовь.
О, мы крепко дружили, когда он сумел стать народным трибуном (сам помнишь, сложности были связаны именно с его аристократическим происхождением). И это я помог ему протолкнуть тот самый закон, благодаря которому стало возможным изгнать Цицерона из города.
Помню, я тогда упражнялся с мечом, а Клодий говорил мне:
Я буду преследовать суку, пока у него сердце не остановится. Я ему, блядь, покажу, вот увидишь. Теперь мы с ним играем на одном поле, и он у меня будет плясать, пока не посинеет нахуй.
Клодий был так же горяч в ненависти, как в любви и в дружбе.
Но ты не умеешь играть на его поле, сказал я. Честно тебе скажу, сенат так не работает. А как он работает, ты понятия не имеешь.
Как будто ты имеешь, сказал Клодий.
А я тем более, ответил я бесхитростно. Знать не знаю. Вот бы здесь был Публий. Он бы точно понял, как прищучить гада.
К тому времени я уже несколько раз рассказывал Клодию эту историю, и каждый раз он, хоть и не был согласен с заговорщиками, обращался ко мне с искренним сочувствием. Вот и сейчас Клодий сказал, что помощь моего отчима не помешала бы и правду, хотя бы добрый совет.
Вдруг я, в связи с вышесказанным, вспомнил, как его судили. И вспомнил, как Цезарь давал интервью и говорил о законе.
Закон Семпрония! выпалил я. Семпрония Гракха!
Ну и чего? спросил Клодий.
Того, сказал я. Что никто не может убивать римского гражданина без санкции народного собрания! А он убил целых пять! Ну, и вообще будет выглядеть так, как будто ты продолжаешь дело Гракха. Очень разумно.
Клодий щелкнул пальцами.
Точняк! Обалденная идея, Антоний! Мысля красивая, мне нравится, тем более, что Цезарь вроде чего-то такое даже пиздел же по телику.
А я об этом и вспомнил. Не благодари, великолепный Марк Антоний всегда к твоим услугам.
О, было истинным удовольствием наблюдать, во что вылился наш тогдашний маленький разговор. Говорят, Луций, что Цицерон, скотина, ползал на коленях перед Помпеем. Не знаю, так ли это, но верить хочу.
Надеюсь, он изрядно настрадался, зная, какой позор навлек на себя своим преступлением. Думаю, Клодий хотел смерти Цицерона так же сильно, как и я. Однако было бы несправедливо упрекать его в убийстве римских граждан, предлагая его убийство. И чтобы избежать ненужной иронии, было решено остановиться на ссылке. Клодий в лицах пересказывал нам с Курионом (о, ирония, это твой великолепный брат помог Куриону сойтись с его обожаемым Клодием) всю эту историю, и мы ужасно радовались. Курион, впрочем, не так яростно, как я, ему нечего было иметь против Цицерона, он просто любил позлорадствовать.
В конце концов, Цицерон убрался из города, правда, добровольно, чтобы сохранить хорошую мину при своей невероятно плохой игре.
Тогда Клодий пришел ко мне и сказал, что любит и ценит меня, и знает, сколько зла причинил моей семье Цицерон.
Другалек, сказал Клодий. Я тебе реально предлагаю замес, сука слился, но остался его дом. И он теперь наш.
Ох уж эта его вульгарная латынь.
Был и еще один смысл, его мне Клодий объяснил по дороге.
Разрушение, сказал он. Вот что такое созидание в самом начале. Мы с тобой будем разрушать, да, сука, бля, мы будем разрушать. Я хочу чтобы ты это испытал. Это просто необходимо. Ты хочешь быть, как я, я покажу тебе, как.
Саму дорогу я помню плохо, наверное, от радостного волнения, охватившего меня тогда. Помню вот, как мы стояли на лужайке перед домом Цицерона. Хорошенький домик, надо сказать. Очень изящный, почти воздушный. Произведение искусства.
Я смотрел на этот дом и знал, что мы сожжем его.
Куриона Клодий не взял, и вообще никого из своих обычных товарищей не взял, кроме меня. Он запустил в дом Цицерона настоящих разбойников, а потом уже зашли мы. Всюду сновали люди, они выносили вещи, били шкатулки, сгребали украшения, плескали жидкой грязью на стены, разрисованные птицами и травами, выносили запасы вина, бросали со второго этажа бюсты. Я переступил через бюст Фукидида, уставившегося на меня слепыми глазами.
Историк, бля, сказал Красавчик Клодий и сплюнул. Историянасильница. Ненавижу историю.
Он пнул и без того разбитую голову Фукидида.
Сука, бля.
Я чувствовал какую-то злую, идущую из груди радость, неостановимую, неудержимую. Вместе со всеми я бил, резал, заливал грязью то, что было когда-то жизнью Цицерона. И мне становилось радостно от мысли, что я уничтожаю часть его.
Для Клодия же разрушение имело сакральный смысл. Таким было его таинство. Он погружался в него, будто жрец. И для Красавчика Клодия здесь не было границ.
Впрочем, я почувствовал себя неловко лишь раз, когда Клодий вытащил свитки из библиотеки Цицерона и сбросил их в горячую ванную, вода тут же почернела, а я вдруг почувствовал печаль. Книги были для меня почти живыми. Это ведь человеческие мысли. Да и сколько труда вложено в эти дорогие вещи. Побольше, чем в иные фрески и вазы.
Я смотрел, как чернила покидают пергамент и становятся ничем в горячей воде. Я сказал:
Жаль библиотеку.
Клодий сказал:
Ничего не жаль, сука, бля.
А потом он прыгнул в черную воду и утянул за собой меня. Мы барахтались среди размокшего пергамента, и Клодий просил (он никогда не велел, только просил) принести нам выпить. Тогда-то я и попробовал знаменитое опимианское вино, которым, по дядькиным словам, должен был насытитьсяоно оказалось вязким и горьким на вкус. Ничего особенного.
Клодий, задыхаясь от смеха, говорил:
Разрушениевот что главное, остальное ты вправе забыть!
А я приноровился и ощутил эту радость уничтожения чего-то по-настоящему ценного.
Убийство вещи, сказал я, и Клодий кивнул, повторил, смакуя:
Убийство вещи. Мне нравится.
Мы сильно напились, уродуя дом Цицерона. Помню, вечером я лежал на постели Цицерона и резал ножом его мягкие ласковые простыни. Нет, сука, никогда тебе не спать на них, думал я. Клодий, тоже совершенно пьяный, лежал рядом и смотрел в потолок.
Я вдруг спросил его.
А как это было?