Но главная заслуга Канингема в том, что он открыл камелию, сказал Хорек. Не постигаю, отчего Линней решил назвать ее в честь Георга Йозефа Камела, малоизвестного германского лекаря. Вся стать ей называться Cuninghamia в честь Канингема, для кого она был страстной целью поиска и кто первым представил Британии листья ее чайного вида.
Камелия вызывала его особый интерес не только своими цветами и пищевой ценностьюон считал, что она, возможно, представляет собою ботаническую особь, наиболее значимую из всех известных человечеству. И это вовсе не надуманная фантазия, ибо семейство камелии одарило мир чайным кустом Camellia sinensis, к тому времени уже ставшим источником весьма прибыльной торговли. Интерес Канингема к иным видам камелии разожгла китайская легенда о человеке, который очутился в долине, не имевшей выхода, и прожил там сто лет, питаясь исключительно одним растением. Настой его насыщенно золотистого цвета, гласила легенда, возвращал первозданный цвет седым волосам и былую гибкость старческим суставам, а также излечивал легочные хвори. Назвав это растение «золотистой камелией», Канингем пребывал в убеждении, что, найденное и размноженное, своей ценностью оно превзойдет чайный куст.
И что, сэр, он его нашел?
Возможно, только сие никому не ведомо Возвращаясь из второго путешествия в Китай, Канингем бесследно исчез возле южных берегов Индии. Коллекция растений, которую вез ботаник, тоже сгинула, и пронесся слух, что она-то и стала причиной его безвременной смерти. Слухи еще больше окрепли, когда в целости и сохранности дошла бандероль с его бумагами, которую он отправил в Англию, перед тем как пуститься в свой последний путь. Там была картинка с изображением неизвестного цветка.
Золотистой камелии?
Судите сами, коротко ответил Хорек и достал из папки двойной бумажный лист размером с почтовую открытку.
На одной пожелтевшей странице был изящный рисунок кистью, занимавший пространство не больше шести квадратных дюймов: на заднем плане размытый контур горы в туманной дымке, на переднемкривой кипарис, под которым сидит старик с чашей в руках. Рядом с ним ветка с яркими цветками. Масштаб рисунка не позволял разглядеть форму лепестков, но цвет бутоновпурпурный, плавно переходящий в золотистыйвпечатлял необычайно.
На противоположной странице два вертикальных ряда китайских иероглифов.
Известно, что здесь написано, сэр? спросила Полетт.
Хорек кивнул и перевернул лист обратной стороной, где была выцветшая, но каллиграфически исполненная надпись по-английски:
Лепестки на зеленоватых стеблях сияют, как чистейшее золото.
В центре бутона сверкает пурпурный глазок.
Избавляет от ломоты в костях, улучшает память и проясняет ум.
Изгоняет смерть, поселившуюся в легких.
Ниже стояла подпись: Се Линъюнь, князь провинции Кан-ло.
Этот князь вовсе не мифический персонаж, он реальная личность, сказал Хорек. Жил в пятом веке нашей эры и считался одним из самых видных китайских натуралистов. Надпись его говорит о том, что растение это способно не только повернуть вспять процессы старения, но и послужить в борьбе со страшным бичом человечествачахоткой.
Через много лет после смерти Канингема его бумаги попали в руки сэра Джозефа. Он тоже пришел к выводу, что «золотистая камелия» это, видимо, величайшее ботаническое открытие, этакий Грааль натуралистов. Потому-то и решил за государственный счет направить в Кантон обученного садовода Уильяма Керра.
Но тот не нашел эту камелию?
Нет, однако отыскал свидетельство ее существования. Последняя коллекция растений, им отправленная, была чрезвычайно внушительной, и дабы груз благополучно прибыл в Лондон, Керр нанял сопровождающегомолодого китайского садовника. Этот А-Фей, совсем еще паренек, отличавшийся сообразительностью и отменной сноровкой, сумел доставить коллекцию почти в полной сохранности. Вместе с ней он передал сэру Джозефу небольшой «живописный сад» пару дюжин ботанических иллюстраций, выполненных кантонскими художниками. И среди них оказалось изображение неизвестного цветка, чрезвычайно похожего на тот, что был на рисунке, найденном в бумагах Канингема. Раскрыв другую папку, Хорек подал картинку Полетт. Вот, взгляните.
Рисунок был выполнен не на бумаге, а на чем-то ином, очень плотном и чрезвычайно гладком. Хорек пояснил, что эта основа изготовлена из сердцевины тростника, любимого материала китайских художников. На картинке размером с лист писчей бумаги царило буйство цвета. Яркое впечатление усиливала техника многослойного мазка, делавшая изображение бутона, лепестки которого располагались концентрическими кругами, почти рельефным. Завиток тычинок в центре чашечки как будто испускал пурпурное сияние, заливавшее основания лепестков, но постепенно менявшее оттенок и превращавшееся в пиршество золотого цвета на вершине венчика.
Полетт никогда не видела столь необычную цветовую вариацию в одном бутоне.
Невероятно красиво, сказала она. Даже трудно поверить, что такой цветок и вправду существует.
Сомнение ваше вполне естественно. Но приглядитесь, и вы поймете, что моделью служила реальная особь. И что тогда скажете?
Полетт вновь взглянула на рисунок и поняла, что он, как и традиционные ботанические иллюстрации, полон красноречивых деталей. Теперь она присмотрелась к двум листикам на черешках: художник тщательно передал эллиптическую форму с каплевидным окончанием и даже прожилки, просвечивавшие сквозь глянцевую поверхность. А рядом набухла почка, из плотной чешуйчатой оболочки которой был готов выглянуть третий листик.
Этот рисунок вам показал сэр Джозеф?
Именно он.
Вскоре после получения последней коллекции сэр Джозеф Бэнкс вновь призвал Хорька, и тот, представ перед Куратором, узнал, что в сопроводительном письме Уильям Керр просит освободить его от должности. В Кантоне он провел несколько лет и жаждал уехать. Поскольку помощник собрал больше двух сотен новых растений, сэр Джозеф решил уважить его просьбу и отправить Керра на Цейлон. «Однако в Кантоне еще много полезной работы, сказал Куратор. Я получил сведения о цветке, перед которым меркнут все наши прежние находки. И сиеодна из причин, почему я намерен отправить в Китай человека, который будет представлять не Королевские сады, но группу частных инвесторов». И вот тогда он показал Хорьку недавно полученный рисунок «золотистой камелии». «Надеюсь, вы понимаете, Пенроуз, что все это строго конфиденциально. Конечно, сэр. И что скажете? Вы парень не промах. Как насчет того, чтоб прославиться? Да еще хорошо заработать?»
Хорек моментально смекнул, что теперь жизнь его так или иначе изменится. С первой поездки в Китай минуло три года. По возвращении он получил работу в Королевских садах, где дорос до чина десятника. Окрепнув материально, он женился на девушке из Фалмута, в которую давно был влюблен. Сейчас она ждала ребенка. Хорьку претило оставлять ее одну в таком положении, но именно жена убедила его принять предложение Куратора. Те два-три года, что тебя не будет, сказала она, я поживу у родителей. В Фалмуте полно жен моряков, которым приходится ждать своих мужей, а такую возможность упускать нельзя.
Вот так вышло, что Хорек во второй раз отправился в Кантон. Через два года он вернулся с коллекцией растений, составившей ему имя и заложившей основу его капитала, но в ней не было «золотистой камелии».
Вы не нашли никаких следов этого цветка, сэр?
Нет.
Сэр Джозеф побоялся доверить ему подлинники рисунков, и Хорек поехал с далеко не совершенными копиями, которые за время долгого путешествия вконец истрепались.
Но теперь у меня есть оригиналы, а это совсем иное дело. Хорек убрал рисунки в папки. Я знаю, с чего начать.
Едва ступив на борт «Анахиты», Нил понял, что назвать ее «плавучим дворцом» отнюдь не преувеличение. Всего ста двадцати футов в длину, шхуна уступала размером впечатляющим европейским и американским парусникам, стоявшим на внешнем рейде Сингапура. Но те большие корабли, пусть надежные и ухоженные, были рабочими лошадками, тогда как «Анахита» выглядела скорее прогулочной яхтой, этаким капризом богача. Под солнцем сияла ее начищенная медь, сверкала отдраенная палуба. Кроме сгинувшей ростры, от повреждений, полученных в шторме, не осталось и следа. Все, до последнего каната и перлиня, было на своих местах, восстановленный бушприт гордо похвалялся новеньким такелажем.
Оглядывая палубу, Нил засмотрелся на фальшборты, которые с внешней стороны выглядели вполне обычно, а с внутренней были украшены резными панелями по художественным мотивам древней Персии и Месопотамии: крылатые львы, желобчатые колонны, шагающие копьеносцы. Хотелось изучить их во всех подробностях, но Вико подтолкнул его к полуюту:
Поторапливайтесь, мунши-джи. Патрон ждет.
Полуют, где были гостиные, каюты и кают-компания, производил впечатление самой роскошной части корабля. Благодаря орнаментальным люкам в потолке, сквозь которые лился мягкий естественный свет, центральный коридор казался просторным и полным воздуха, тогда как на других кораблях он выглядел сумрачным и тесным. На стенах, обшитых панелями красного дерева, висели обрамленные гравюры руин Персеполя и Экбатаны. Нил охотно задержался бы возле них, но Вико, не сбавляя шага, прошел к хозяйской каюте и постучал в дверь.
Патрон, здесь мунши, присланный Фредди.
Пусть войдет.
В легкой хлопчатой ангаркхе и туфлях из серебристой парчи, Бахрам сидел за столом. Борода его была аккуратно подстрижена, голову украшал простой, но безупречно завязанный тюрбан.
В смуглом лице с прямым носом легко угадывался источник не одной лишь миловидности, но и других качеств А-Фаттаскажем, волевого взгляда, светящегося проницательным умом и решительностью на грани жестокости. Однако на этом сходство Бахрама с сыном заканчивалось, ибо в облике А-Фатта не было ни намека на ранимость, но только признаки легкого нрава, добродушия и обезоруживающей напористости, составлявших немалую часть обаяния отца.
А вот и мунши-джи! вскричал Бахрам, раскинув руки. Ну что ж вы встали столбом? Валяйте сюда!
Раскатистый голос его тотчас изгнал воспоминание о встречах Нила с отцом, ибо Бахрам ничуть не походил на старого заминдара, да и любого другого известного Нилу влиятельного богача. В нем не было ничего от их пресыщенности жизнью и плотского изнеможения, напротив, его живость вкупе с простецкими оборотами выдавали в нем натуру прямую и деятельную, чуждую наигрышу.
Как вас звать-величать?
Нил уже придумал себе имя, соответствующее его новому ремеслу:
Анил Кумар, письмоводитель.
Бахрам кивнул на стул с прямой спинкой:
Ну что ж, мунши-джи, не желаете ли присесть, чтоб мы друг друга лучше рассмотрели?
Как скажете, сет-джи.
Нил почуял в этом некую хитрую проверку, которую Бахрам учинял соискателям места. Что именно проверялось, он не понял, однако, не рассуждая, уселся на стул.
Похоже, он поступил правильно, ибо вызвал восторженный отклик Бахрама, который, шлепнув ладонью по столу, воскликнул:
Отлично! Экдум тхик! Очень хорошо!
Нил опять не понял, что такое он совершил, но разъяснение не заставило себя ждать.
До чего приятно видеть человека, умеющего пользоваться стулом, сказал Бахрам по-английски. Терпеть не могу конторщиков, что, скрючившись, сидят на полу. Мой статус не позволяет иметь таких работников. Иностранцы засмеют, правда?
Да, сет-джи. Нил почтительно склонил голову, подражая секретарям, которых некогда и сам нанимал.
Значит, вы маленько повидали свет? Разок-другой сгоняли в поло? Отведали что-нибудь, кроме даал-бата и риса-карри? Не так-то просто найти секретаря, овладевшего стулом. Может, вы умеете пользоваться ножом и вилкой? Хоть чуть-чуть?
Умею, сет-джи.
Бахрам покивал.
Стало быть, вы повстречали моего крестника Фредди здесь, в Сингапуре?
Да, сет-джи.
А чем вы занимались раньше? И как тут оказались?
Нил догадался, что собеседника интересует не одно его прошлое, но еще и уровень владения английским, и потому, демонстрируя свое безупречное произношение, поведал заготовленную историю: потомственный писарь, он служил при дворе удаленного княжества Трипура, что на границе с Бенгалией, но впал в немилость, после чего был секретарем и толмачом у череды купцов. В Сингапур он прибыл из Читтагонга вместе со своим последним работодателем, который скоропостижно умер, и теперь ищет новое место.
Похоже, Бахрама впечатлила не столько сама история, сколько свободный английский. Выскочив из-за стола, он забегал по каюте.
Ай да мунши-джи! Это ж надо так стрекотать! Да рядом с вами я же осрамлюсь!
Нил смекнул, что ненароком его раздосадовал, и решил отныне изъясняться только на хиндустани, оставив английский хозяину.
Насталиком пишете? спросил Бахрам.
Да, сет-джи.
Гуджарати знаете?
Нет, сет-джи.
Бахрам, похоже, ничуть не расстроился.
Ничего, все знать невозможно. С гуджарати я управлюсь сам.
Хорошо, сет-джи.
Но читать-писатьэто далеко не все, что требуется от хорошего мунши. Нужно еще кое-что. Вы меня понимаете?
Не вполне, сет-джи.
Бахрам остановился перед Нилом и, заложив руки за спину, склонился к его лицу.
Я говорю об ответственности и надежности, которую еще называют благородством. Вам известно значение этих слов? Для меня секретарьвсе одно что касса, только наполненная словами. И рту этой кассы надлежит быть на замке. Коль работаете на меня, все вами прочитанное и написанное должно быть накрепко заперто у вас в голове, вашей, так сказать, сокровищнице и казне. Бахрам обошел Нила и, взяв его за голову, повертел ее из стороны в сторону. Вы уяснили, мунши-джи? Даже если какой-нибудь душегуб попытается открутить вам башку, касса не должна открыться.
Он говорил как будто шутливо, однако в тоне его слышалась угроза. Нил слегка растерялся, но сумел сохранить хладнокровие.
Да, сет-джи. Я уяснил.
Прекрасно! весело сказал Бахрам. Только имейте в виду: писанинане главное в вашей работе. Гораздо важнее то, что я называю кхабар-дарибыть самому и держать меня в курсе всех новостей. Кое-кто думает, лишь правителям да министрам надо знать о войнах и всякой политике. Это устаревший взгляд. Мы живем в иное время, нынче неведенье ведет к краху. Я не устаю повторять: деньги делает информация. Вы меня понимаете?
Боюсь, не совсем, сет-джи, промямлил Нил. Как информация делает деньги?
Что ж, расскажу вам одну историю, которая, надеюсь, поможет это понять. Бахрам стал расхаживать по каюте. Я узнал ее, когда в Лондоне навестил своего друга Задига Карабедьяна. Было это двадцать два года тому назад, в 1816-м. Однажды знакомый привел нас на фондовую биржу и показал нам знаменитого банкира, некоего Ротшильда, который гораздо раньше других понял всю важность кхабар-дари и разработал собственную систему оповещения почтовыми голубями, курьерами и прочим. И вот случилась битва при Ватерлоо Вы о ней слыхали?
Да, сет-джи.
В тот день лондонскую биржу лихорадило. Если англичане проиграют, цена на золото упадет. Победятподскочит. Что делать? Покупать или продавать? Все ждут, ждут, а банкир, конечно, первым узнает исход битвы. Что, по-вашему, он сделал?
Начал покупать золото?
Бахрам издал утробный смешок и хлопнул Нила по спине.
Вот потому-то вымунши, а не коммерсант. Напротив, он стал продавать! Все решили: ага, битва проиграна, будем-ка и мы продавать. Цена золота все ниже, ниже, ниже. И только дождавшись нужного момента, Ротшильд выходит на сцену и начинает скупать золото. Понимаете? Фокус в том, что он первым получил информацию. Позже кто-то говорил, сия историявыдумка, но разве это имеет значение? В ней отражено время, в которое мы живем. Если б мне хватило смелости, я бы, клянусь, пал ниц, коснулся стоп этого человека и сказал ему: ты мой гуру! Бахрам остановился перед Нилом. Теперь вы понимаете, мунши-джи, почему кхабар-дари так важен для дельца? Кстати, я еще не упомянул, что направляюсь в Кантон? И вы должны стать моими глазами и ушами.
Но каким образом, сет-джи? обеспокоился Нил. В Кантоне я никого не знаю.
Вам это и не нужно, знакомства предоставьте мне, отмахнулся Бахрам. Ваше делочитать два английских журнала, которые там издаются: «Кантонский дневник» и «Китайский архив». Порой еще выходят газеты, но на них отвлекаться не стоит, меня интересуют только эти два издания. Ваша задачапросмотреть их и составить отчет, отсеяв чепуху и пометив важное. Он взял журнал, лежавший на столе. Вот экземпляр «Архива», который мне одолжил мой приятель Задиг Карабедьян. Гляньте отчеркнутые абзацы и поведайте, о чем там речь.