Но лицо, показавшееся в свете фонаря, принадлежало не ДиМарко. Приложив палец к губам, нам улыбнулся Герман Вольц и знаком велел следовать за ним.
К западу от школьной территории лежало обширное поле горного шлака и высокого бурьяна, а за ним громадная яма заброшенного карьера. Мы пересекли поле по тропинке, вытоптанной за многие годы детьми и другими желающими улизнуть, чтобы побыть в одиночестве или побросать камни в глубокую выработку, но в случае Германа Вольца по другой причине. У края карьера стоял старый сарай для оборудования, скрывающий тайну, известную только Вольцу, Альберту, Мозу и мне. Дверь Вольц запирал на тяжелый замок.
Рядом с сараем горел небольшой костерок, и я уловил аромат жарящейся колбасы. Когда мы подошли ближе, свет от костра выхватил лицо держащего сковороду Альберта.
Вольц улыбнулся:
Не могу позволить вам умереть с голоду.
Садитесь, сказал Альберт. Еда скоро будет готова.
На сковороде обнаружилась не только колбаса, но еще яичница, нарезанная кубиками картошка и лук. Альберт хорошо готовил. Когда мы путешествовали с папой, готовил по большей части Альберт. Иногда на открытом костре, как сейчас, а иногда в дровяной печи какого-нибудь маленького мотеля в богом забытом месте. Но он не был волшебником и не мог просто наколдовать еду. Я понял, что наша еда из кладовки Вольца.
Теперь я пожалел о своей ненависти к Альберту за то, что Черная ведьма не отправила его в тихую комнату вместе со мной и Мозом. Интересно, он уже тогда спланировал, как накормить нас? Или это была идея Вольца? В любом случае я больше не мог злиться.
Какой фильм сегодня показывали? спросил я, когда мы сели на землю около костра.
Что-то под названием «Грабители караванов». Вестерн, ответил Альберт.
Ну конечно, вестерн. Я бы посмотрел его. Я любил перестрелки. Но мне всегда казалось странным, что в Линкольнской школе показывают фильмы, в которых индейцы в основном ужасные люди и лучшим решением оказывается их убить.
Я взял палку и ткнул в костер.
Хороший?
Не знаю, сказал Альберт. Я не смотрел.
«Почему нет?» показал Моз.
Сразу после ужина миссис Брикман отправила меня мыть и полировать ее «Франклин».
Ох уж эта женщина со своими машинами, покачал головой Вольц.
Каждый год мистер Брикман покупал жене новую машину. Они оправдывали это необходимостью иметь приличный транспорт для миссис Брикман, поскольку она много времени ездит по округе и добывает средства для школы. Что было правдой. Однако правдой было и то, что в результате жизнь детей в Линкольнской школе лучше не становилась.
Она покупает первоклассную тачку, а дети носят обувь чуть ли не из картона. Вольц махнул рукой, той, на которой было только четыре с половиной пальца, в темноту за костром. Мистер Спаркс, должно быть, переворачивается в гробу.
Мистер Спаркс был первым мужем Черной Ведьмы. Он был директором школы, но скончался задолго до нашего с Альбертом появления. Хотя умер несколько лет назад, до сих пор все говорили о нем с уважением. Директором стала миссис Спаркс. Вскоре после этого она вышла замуж за Брикмана и сменила фамилию. Я подумал, как ей подходят обе фамилии. Когда она злилась, искры сыпались. Но когда она была спокойна, создавалось впечатление, будто она только ждет подходящего момента, чтобы обрушиться на вас, как тонна сами знаете чего.
Ненавижу эту ведьму, сказал я.
Ведьмами не рождаются, заметил Альберт.
Что это значит?
Иногда, когда я работаю у нее и она выпьет, то проступает что-то другое, что-то печальное. Однажды она сказала мне, что, когда ей было восемь лет, отец продал ее.
Неправда. Люди не продают людей, особенно собственных детей.
Тебе надо почитать «Хижину дяди Тома». Я ей поверил.
Продал ее в бродячий цирк, чтобы она выступала в комнате ужасов, я уверен.
Я засмеялся, но Альберт серьезно посмотрел на меня.
Мы потеряли папу, потому что он умер. А ее отец продал, Оди. Продал человеку, который ну, ты знаешь, что ДиМарко делает с детьми.
Что должно было сделать ее более похожей на нас. Но для меня это делало ее еще чернее, потому что, если она знает, что такое боль от порки или хуже, то должна понимать, а она все равно отдает детей в лапы ДиМарко.
Я буду ненавидеть эту женщину до самой смерти.
Осторожно, сказал Альберт. Может, именно такая ненависть сделала ее сердце жестким. И еще одно. Когда она выпьет, у нее проскальзывает озаркский выговор.
Хочешь сказать, что она из хиллбилли?
Совсем как мы.
Мы выросли в маленьком городке в глуши Озарка. Когда мы впервые приехали в Линкольнскую школу, то все еще говорили с сильным озаркским акцентом. За годы, проведенные в школе, этот выговор, как и многое в нас, исчез.
Я в это не верю, сказал я.
Я просто говорю, Оди, что люди не рождаются злыми. Жизнь корежит ужасными способами.
Может и так, но я все равно ненавидел ее жесткое черное сердце.
Когда еда была готова, Альберт поставил сковородку на плоский камень, потом достал хрустящую горбушку черного хлеба и жестянку с топленым салом. Он дал нам вилки, и мы с Мозом разломили хлеб, макнули его в сало и принялись за яичницу, картошку и лук.
Вольц сходил в старый сарай и вернулся с бутылью прозрачной жидкости спиртом, который он гнал из зерна при помощи спрятанного в сарае самогонного аппарата.
Он собрал самогонный аппарат, пользуясь помощью и знаниями Альберта. Задолго до того, как начать возить контрабандный алкоголь для других, мой отец сам был бутлегером. Альберт помогал ему собирать незаконные перегонные установки, это умение пользовалось особенным спросом после ратификации восемнадцатой поправки. Когда Вольц заработал доверие Альберта и понял, что тоже может доверять ему в ответ, самогонный аппарат стал, как любил говорить Альберт, делом решенным. Мы знали, что Вольц гнал алкоголь не только для себя, но и продавал его, чтобы дополнить нищенскую зарплату, которую получал в школе. С любым другим эта информация была бы для нас опасной. Но Вольц был нам как крестный отец, и мы не выдали бы его тайну даже под пытками.
Мы с Мозом ели. Вольц пил свой спирт. Альберт следил за востоком, чтобы быть уверенным, что нас не увидят.
Когда мы закончили есть, Моз показал мне: «Расскажи им сказку».
Как-нибудь в другой раз, ответил я.
Что он сказал? спросил Вольц.
Он хочет, чтобы Оди рассказал нам одну из своих сказок, перевел Альберт.
Я за.
Вольц поднял свою бутылку, словно в знак поощрения.
Она детская, сказал я.
Моз показал: «Я знатно испугался».
Что он сказал? спросил Вольц.
Что можно и в другой раз, сказал Альберт.
Хорошо, пожал плечами Вольц и сделал глоток. Тогда, может, сыграешь нам на губной гармонике, Оди?
Эта идея мне больше нравилась, и я достал из кармана рубашки свою бедняцкую арфу.
Не знаю, не знаю. Альберт смотрел в ту сторону, где под слабым желтым светом восковой половинки луны выделялись черные силуэты зданий Линкольнской школы. Кто-нибудь может услышать.
Значит, играй тихо, сказал Вольц.
Чего бы вам хотелось? спросил я. Но я знал, что это будет. Когда Вольц пил, мелодия всегда была одна и та же.
«Встретимся в Сент-Луисе», сказал старый немец. Именно там он познакомился со своей давно покойной женой.
Вольц никогда не напивался. Не потому, что был невосприимчив к алкоголю, а потому, что хорошо понимал, как важно не напиваться. Он пил, пока не ощущал теплую расслабленность, легкую дистанцию между собой и своими проблемами, и тогда останавливался. Когда я доиграл мелодию, он достиг этой точки. Он заткнул бутылку пробкой и встал.
Пора возвращать вас в кутузку.
Он отнес бутылку в сарай и запер тяжелый замок. Альберт убрал сковородку, тарелки и вилки в старый скаутский рюкзак и залил огонь водой из фляги. Он разворошил пепел и угли и еще полил водой, пока огонь не угас полностью. Вольц зажег свой керосиновый фонарь, мы покинули карьер и все вместе пошли навстречу растущему месяцу.
Спасибо, мистер Вольц, сказал я, прежде чем он закрыл дверь в тихую комнату. Потом сказал брату:
Извини, что сказал, что помочусь тебе на лицо. Я бы не стал этого делать.
Стал бы.
Он был прав, но в сложившихся обстоятельствах мне не хотелось это признавать.
Выспитесь хорошенько, сказал Альберт. Завтра вам это понадобится.
Дверь тихо закрылась. В замке повернулся ключ. И снова мы с Мозом остались одни в темноте.
Я лежал на соломенной подстилке, вспоминая, как сильно ненавидел Альберта, когда решил, что он выслуживается за нас счет. И подумал о том, как сильно люблю его в этот момент, хотя никогда не сказал бы ему этого.
Я услышал тихое шуршание лапок вдоль стены и сунул руку в карман штанов за последним кусочком черного хлеба, который сохранил для Фариа. Я бросил его в угол и услышал, как крыса шмыгнула к добыче, схватила ее и бросилась обратно к дыре в каменной стене.
Я уже засыпал, когда моей руки коснулся Моз. Его рука скользнула к моей ладони и разогнула пальцы. На моей ладони он знаками написал: «Мы везучие».
Глава пятая
Утром нас разбудил не Вольц, а старший воспитатель мальчиков. Мартин Грини был крупным неразговорчивым лысеющим мужчиной с вечно уставшим взглядом и огромными ушами. Он ходил неуклюже переваливаясь, чем из-за больших ушей всегда напоминал мне слона. Он проводил нас в спальню и всю дорогу говорил о том, как он надеется, что мы усвоили урок и в нашем будущем больше не будет тихой комнаты. Он особенно упирал на три понятия, которые всегда подчеркивали в Линкольнской школе: ответственность, уважение и награда.
Не забывайте про первые два, и третье придет к вам, говорил он.
Мы умылись и приготовились к работе. Я нигде не видел ни Альберта, ни Вольца и поэтому немного нервничал. Я надеялся, что с ними ничего не случилось из-за проявленной прошлой ночью доброты. Кажется, в Линкольнской школе доброта не приводила ни к чему хорошему. Ральф, сын Бледсо, ждал у пикапа, и мы с Мозесом залезли в кузов вместе с остальными мальчиками, которых отправляли на сенокос.
Работа была тяжелой, но в тот день недолгой. По субботам весной и летом мы работали на фермеров только полдня. Потому что должны были посещать бейсбольные матчи, которые наша команда проводила во второй половине дня. Гектор Бледсо накормил нас обедом из сухого хлеба и тонкого безвкусного сыра и сам отвез обратно в Линкольнскую школу. Пока мы выпрыгивали из кузова, он крикнул:
Отдохните на выходных, парни! Говорят, в понедельник будет пекло.
Мне показалось, что он ликующе расхохотался, но возможно это все мое воображение.
Некоторым, например, Мозу, пришлось поторапливаться, потому что они были заявлены на игру. Остальные отправились в спальню. За несколько минут до начала игры мистер Грини привел нас на поле. Мы увидели, как девочки вышли из своего корпуса под предводительством Лавинии Стрэттон, учительницы музыки и старшей воспитательницы девочек. Мисс Стрэттон была старой девой непонятного возраста, высокой и какой-то длинной длинные ноги и руки, и даже лицо, которое к тому же было очень невзрачным и вечно озабоченным. У нее были худые руки, а пальцы, как и все в ней, длинными и тонкими. Играя на пианино, она закрывала глаза, и ее пальцы жили собственной жизнью. Иногда ее музыка была такой красивой, что возносила меня над жизнью в Линкольнской школе и на минуту уносила куда-то далеко, к счастью. В эти чудесные мгновения я думал, что мир прекрасен, и она тоже была прекрасна. Когда музыка заканчивалась, на ее лицо возвращалось обеспокоенное выражение, и она снова становилась невзрачной, а моя жизнь вновь становилась тяжелой, как подъем в гору.
Мы сидели на деревянных трибунах. Горожане тоже пришли на игру, в основном посмотреть на подачи Моза. Так же, как пальцы мисс Стрэттон создавали нечто прекрасное, Моз, когда стоял на горке и бросал бейсбольный мяч, был прекрасен в каждом движении. В тот день мы играли с командой из Луверна, которую спонсировало «Общество ветеранов иностранных войн». Игроки уже вышли на поле и разогревались. Я поискал глазами Альберта, который ни капли не был спортсменом и почти всегда сидел на скамейке. Не увидев его нигде, я начал волноваться. На дальнем конце трибун я заметил миссис Фрост и Эмми. Обычно они приходили на игры и болели за нас. Пока мистер Грини разговаривал с мисс Стрэттон, я ускользнул и нашел место рядом с Эмми.
Привет, Оди, радостно улыбнулась она.
Добрый день, Оди, сказала миссис Фрост. Рада тебя видеть. Я боялась, как бы миссис Брикман не заперла тебя в тихой комнате навсегда.
Всего на одну ночь, сказал я. Но без ужина.
Миссис Фрост рассердилась.
Я поговорю с этой женщиной.
Все нормально, сказал я. Альберт и мистер Вольц сумели передать нам с Мозом еды. Вы их видели?
Разве Альберт не там? Она оглядела поле и повернулась обратно ко мне. Ты его не видел?
Только вчера ночью. И мистера Вольца тоже.
Может статься, что они работают над каким-нибудь столярным проектом вместе?
Может быть, сказал я и подумал, что если их и отвлек какой-то проект, то скорее всего это самогонный аппарат Вольца. Я понадеялся, что лучше уж это, чем какие-нибудь более мрачные варианты, которые могла наколдовать Черная ведьма.
И тут я увидел пробирающегося по трибунам Вольца. Он заметил нас и подошел.
Добрый день, Кора, сказал он миссис Фрост. Привет, малышка Эмми. Ты сегодня красавица.
Эмми улыбнулась, показав ямочки на щеках.
Герман, вы не видели Альберта? спросила миссис Фрост.
Он покачал головой, потом осмотрел поле.
Что могло отвлечь его от игры? Он повернулся ко мне. Ты его не видел, Оди?
После вчерашней ночи нет.
Плохо, сказал Вольц. Посмотрим, что я смогу выяснить. Но тебе, Оди, надо вернуться к остальным мальчикам.
Можно он посидит с нами? Пожалуйста, попросила Эмми.
Вольц нахмурился, но я знал, что он сдастся. Никто не мог отказать малышке Эмми.
Я позабочусь об этом, пообещал он.
Когда был жив Эндрю Фрост, он тренировал бейсбольную команду и привел ее в хорошую форму. Они стали известны, и даже посредственное руководство нынешнего тренера, мистера Фрайберга, чьей основной работой было вождение тяжелой техники, не свело на нет усилия покойного мужа Коры Фрост. Моз великолепно подавал, полевые игроки действовали безупречно, и мы выиграли со счетом четыре-ноль. Это было бы здорово, но я все время высматривал Альберта или Вольца с новостями об Альберте. Но когда игра закончилась, ни один из них так и не пришел.
После игры и перед ужином у нас выдался редкий час свободного времени. Я лежал на своей кровати и читал журнал «Удивительные истории», который взял в школьной библиотеке. Все книги в библиотеке Линкольнской школы были получены в дар, и не думаю, что мисс Дженсен, библиотекарь, хоть раз внимательно проверяла пожертвованные журналы. Я всегда находил интересные выпуски «Аргоси», «Приключенческие комиксы», «Страшные истории» среди «Сатэдэй Ивнинг Пост» и «Лейдис Хоум Джорнэл». Нам не полагалось ничего выносить из библиотеки, но спрятать журнал под рубашкой было легко.
Во время учебного года младшие мальчики жили в одной спальне, а старшие в другой. Но летом, когда многие ученики разъезжались по домам, всех мальчиков сгоняли в одну спальню. Пока я читал, один из младших мальчиков сидел в одиночестве на своей койке недалеко от моей, уставившись в пустоту. Он выглядел грустным и потерянным, что не было чем-то необычным, особенно среди новеньких. Его звали Билли Красный Рукав. Он был из племени шайенов откуда-то с запада Небраски. Его перевели в Линкольнскую школу из другой индейской католической школы в Сиссетоне. Мы все знали про Сиссетонскую школу. У Эдди Вильсона, сиу с берегов реки Шайенн, были кузены, которых отправили в Сиссетон. Он рассказывал нам истории, услышанные от кузенов, о побоях хуже, чем в Линкольне, о монашках и священниках, которые по ночам приходили в спальни, поднимали детей с кроватей и заставляли делать неописуемые вещи. В Линкольнской школе работали несколько человек, которые иногда творили с детьми подобное, из них больше всего отличился Винсент ДиМарко, но мы старались быстро просветить новеньких, чтобы они не попадались. Те, кто приезжал из других школ, как Билли, не рассказывали о том, что с ними делали, но все было видно по глазам, по тому, с каким страхом они относились ко всем и вся, и это прорывалось каждый раз, когда ты тянулся к ним и натыкался на невидимую стену, которую они возвели в отчаянной надежде защититься.