Печать извечной печали стерлась с их любви; теперь они нее улыбались и шутили; и лихорадочно, скупо собирали беглые секунды счастья, будто бы и нет еще целой жизни впереди.
Через месяц Эрик забросил свою идею и снова загулял, да так, что и двое суток кряду редко проводил дома; но для них ничего не переменилось. Куда они упали, там и остались. Быть может, порой в одинокий час они оглядывались с тоской на покинутую вершину, а быть может, только дивились, как хватало у них сил держаться на такой высоте, и там, где обосновались теперь, они чувствовали себя уютней. Ничего не переменилось. К прошлому не было возврата. Но все больше они сознавали низость той жизни, какую вели, не решаясь вместе бежать, и общее чувство вины связывало их все туже; ведь ни один из них и пе желал перемены. Они не скрывали этого друг от друга, ибо между ними установилась циничейкая откровенность, обычная для соучастников преступленья, и не оставалось ничего такого, чего не решались бы они коснуться словом. С горькой готовностью называли они вещи своими именами и, как сами говорили, смотрели правде в глаза.
В феврале показалось, будто зиме конец, но вот явился март и принялся кутать землю вьюгой. Потом ударил трескучий мороз и надолго сковал фьорд толстым слоем льда.
Однажды в конце месяца, вечером после чая, Фенимора сидела одна в гостиной и ждала.
В комнате было очень светло, на открытом фортепьяно горели свечи, а'с лампы сняли абажур, поэтому золото багетов и все, что висело по стенам, ярко отозвалось на свет. Гиацинты убрали с окон, они стояли на бюро пучком чистых красок и наполняли воздух свежим холодным запахом. В изразцовой печи мирно потрескивал огонь.
Фенимора ходила взадвперед, стараясь не сойти с одной темнокрасной полосы ковра. Черное шелковое платье, уже вышедшее из моды, тяжелое изза отделки, тянулось за нею по полу и моталось из стороны в сторону.
Она тихонько напевала, обеими руками держалась за свои бусы крупного янтаря и, когда покачивалась, умолкала, но не выпускала бус. Наверное, она загадала, что если пройдет назначенное число раз по ковру, не оступясь и не выпуская бус, Нильс придет.
Он был утром, когда уезжал Эрик, и оставался чуть не до вечера, но обещался еще прийти, как только взойдет луна и не опасны будут полыньи на фьорде.
Фенимора покончила с гаданьем, какой бы там ответ оно ей ни принесло, и подошла к окну.
Луна будто вовсе не собиралась нынче всходить, такая тьма застлала небо, а на синем льду было еще куда темней, чем на земле, укрытой снегом. Лучше бы Нильсу оставаться дома. И со смиренным вздохом Фенимора села за фортепьяно, но тотчас поднялась, чтобы взглянуть на стенные часы. Потом опять села и с решимостью развернула толстую нотную тетрадь. Но играть она не принималась, она рассеянно листала ноты и крепко задумалась.
А вдруг он стоит сейчас на том берегу, надевает коньки и сию минуту явится! Она так и представила его себе: он немного задыхается от бега, жмурится на свету после кромешной тьмы, а борода у него вся в маленьких блестящих каплях. Ну и холоду напустит он в комнату! Он войдет и скажет Да, что же он такое скажет?
Она усмехнулась и оглядела себя.
А луна все не всходила.
Снова подошла Фенимора к окну, стояла и смотрела во тьму, пока в глазах у нее не запрыгали белые точки и радужйые круги. Но они были такие расплывчатые Хоть бы фейерверк запустили над фьордом, что ли, ракеты взвились бы длинной, длинной струей, обратились бы тонкими змейками и с легким треском угасли а еще бы лучше, чтобы большой тусклый шар дрожал в вышине, а потом тихо, тихо опускался, рассыпаясь многоцветными звездами. Тпк нежно, так кругло, точно книксен, точно в книксене и. п пбающийся золотой дождьпрощай, прощай! И все Но господи, что же это его нет! А играть не хочется Тотчас она повернулась к фортепьяно, громко взяла октаву и жала на клавиши, пока звук не замер совсем, совсем, потом ударила еще раз, и еще. Нет, играть не хочется. Не хочется, нет. А вот потанцевать!.. Она зажмурилась и вмиг закружилась в мечтах по огромной зале, где все красное, белое, золотое. Потанцевать бы, разгоришься и утолить жажду шампанскимвот бы хорошо! Она вспомнила, как когдато, в школе еще, они с одной подружкой приготовили шампанское из содовой воды с одеколоном, выпили его и потом расхворались.
Она выпрямилась и прошлась по комнате, невольно оправляя платье, как после танца.
Ну, а что, если стать умницей!вслух сказала она, взяла работу и устроилась в кресле подле лампы.
Но работа не спорилась. Скоро руки ее упали на колени, и понемногу она совсем забилась в уголок кресла и свернулась калачиком, опершись щекой на руку и закутав ноги подолом.
Интересно, как остальные женщины? Тоже ошибаются, мучатся, а потом любят другого? Она перебрала в уме всех знакомых там во Фьордбю. Потом вспомнила фру Бойе. Нильс рассказал ей про фру Бойе, та всегда была для нее противной тайной, о, до чего же гадкая особа и как унизила Фенимору. Эрик тоже ей когдато рассказывал, что был в эту даму без памяти влюблен.
А кто знает, что у нее еще было!
Она усмехнулась, вспомнив про нового мужа фру Бойе.
И все время, покуда ее занимали такие мысли, она, чутко вслушиваясь, дожидалась Нильса и представляла себе, как он близится, близится к ней по льду. Она и не подозревала, что уже два часа целых пробирается к ней по белым снегам черная точечка совсем с другой стороны и совсем не с теми вестями, каких ждала она изза фьорда. А меж тем посыльный во фризовом пальтеце и смазных сапогах уже постучался в кухню и переполошил прислугу.
Письмо,сказала Трина, входя к хозяйке.
Фенимора взяла письмо; это оказалась депеша. Спокойно протянула она горничной расписку и отослала ее, она ничуть не встревожилась,Эрик в последнее время часто ей телеграфировал, что, дескать, назавтра приедет с гостями.
И она прочла депешу.
Вдруг она побелела вся, вскочила и с ужасом устремила взгляд на дверь.
О. только бы это не вносили сюда, нет, нет! Она бросилась к двери, оперлась об нее плечом и стала вертеть ключ, пока оп пе врезался ей в руку. Но ключ все никак не поворачивался. Тогда она выпустила его. Ох, господи, да это же не здесь, а далекодалеко, в чужом доме.
Ее затрясло, у нее подогнулись колени, и она сползла по двери на пол.
Эрик умер. Лошади понесли, опрокинули на углу карету, Эрик стукнулся головой о каменную стену. Голова разбилась, и теперь он, мертвый, лежит в Ольборге. Вот что произошло. Почти все сообщалось в телеграмме. Больше в карете никого не было, кроме белошеего учителя, араба; тот и телеграфировал.
Она лежала на полу и тихо стонала, бессильно распластав по ковру руки, уставив застывший, неосмысленный взгляд вниз и беспомощно качаясь из стороны в сторону.
Только что все светилось, благоухало вокруг. И, как ни старалась, она не могла разом перейти в черную тьму раскаянья и горя. Ее ли вина, что в уме у нее еще бродил робкий призрак счастья; и рвало душу глупое искушение блаженно забыть все, как бы ничего и не было.
Но скоро это прошло.
Со всех сторон налетели мрачные мысличерные вороныи принялись кромсать труп счастья, пока он еще не остыл, и рвали, клевали, пока не исказили все черты, не изорвали его до неузнаваемости, не обратили в смердящую падаль.
Она встала и пошла по зале, как больная, натыкаясь на столы и стулья, озираясь, ища помощи, хоть соломинки, хоть утешного взгляда, хоть сочувственной ласки, но глаза ее все натыкались на ярко озаренные семейные портретысвидетелей ее паденья, соглядатаев, сонных старцев, чопорных матрон и вечного уродца, который преследовал ее во всех комнатахдевочку, испуганно глядевшую изпод огромного лба. Вдоволь впитали воспоминаний чужие вещи, тот стол, тот стул, и скамейка эта с черным пуделем, и занавески вроде халатавсласть накормила она их воспоминаниями о своем прелюбодействе, и теперь вещи плевались ей вслед,о, как страшно оставаться туг взаперти с призраками греха, с самой собою! Она самой себя испугалась, она отгоняла бессовестную Фенимору, которая ползала у ее ног, она вырывала из ее молящих рук платье. Помилуй меня! Нет, нельзя тебя помиловать, мертвые глаза в дальнем городе все видят, теперь, когда они погасли, они видят, как ты надругалась над его честью, как лгала ему в лицо, как топтала его сердце.
Она чувствовала на себе эти мертвые глаза, они уставились в нее неведомо откуда, она пробовала уклониться, спрятаться от них, но они везде ее настигали, точно два леденящих луча; и пока она не поднимала взгляда от пола, и каждая ниточка ковра, каждый стежок на вышитом пуделе стали болезненно отчетливы ярком свете залы, она вдруг так и ощутила на своем платье руки мертвеца, услышала мертвые шаги, вскрикнула от ужаса и отшатнулась. Руки? Нет, не руки. Так что же тогда гадко, насмешливо нащупывает ее сердцечудище лжи, желтый перл измены? Что это? И нет от него спасенья, оно проникает сквозь кожу и плоть, как Она чуть не умерла от страха, отчаянно перегибалась назад, через стол, и все нервы у нее напряглись, нот вот надорвутся, а глаза застыли от муки.
Потом это прошло.
Она потерянно огляделась, рухнула на колени и долго молилась. Она каялась, исповедовалась, безоглядно, неистово, все горячей, с такой точно фанатической ненавистью к себе, какая побуждает монахиню бичевать свое голое тело. Она жадно искала самых низких слов, она пьянела от самоуничиженья.
Наконец она поднялась. Грудь ее тяжело вздымалась, и лицо, будто набрякшее за время молитвы, покрыла сияющая бледность.
Она обвела глазами залу, словно произнося про себя клятву, потом прошла в темный покойчик рядом, прикрыла за собою дверь, мгновенье постояла, свыкаясь с темнотой, ощупью пробралась к двери на стеклянную веранду и вышла туда.
Там стало светлей, луна взошла и, пронизав морозные цветы веранды, озарила сами окна желтым светом и красными и синими лучами пробила цветные стекла, обрамлявшие их.
Она ладонью растопила лед на окне и заботливо вытерла иоду платочком.
На фьорде никто не показывался.
Она стала метаться взадвперед по своей стеклянной клетке. Мебели там не было, только тростниковый диванчик, весь заваленный сухими листьями плюща, который увивал потолок и теперь осыпался. Всякий раз, когда она проходила мимо диванчика, листья шуршали от сквозняка, и то и дело ее подол подхватывал листок с полу и с шелестом вез за собою.
Взад и вперед ходила она на печальной страже, сложив руки на груди, стараясь согреться.
И он показался.
Она рывком распахнула двери и в тоненьких туфельках пошлa по снегу.
Она могла себе это позволить. Она и босая пошла бы на такое свиданье.
Нильс, заметя черную фигурку на снегу, приостановился, а потом медленно, неуверенно направился к берегу.
Ей точно глаза жгло крадущееся к ней существо. Каждое опознанное, знакомое движенье стегало ее, как злая насмешка, будто кичилось постыдной тайной. Она дрожала от ненависти, в сердце кипели проклятья, она была сама не своя.
Это я!крикнула она ему с издевкой.Потаскуха Фенимора!
Господи, да что с тобой, голубка?спросил он недоуменно уже в двух шагах от нее.
Эрик умер.
Умер! Когда?Он зашел коньками в снег, чтобы не упасть.Говори же!И он снова бросился к ней.
Они стояли, глаза в глаза, и она удерживалась, как бы не ударить кулаком по этому бледному, потерянному лицу.
Сейчас скажу,произнесла наконец она,так вот, он умер; лошади понесли, в Ольборге, и он размозжил себе череп, пока j мы с тобою тут его предавали.
Ужасно!простонал Нильс и схватился за виски,Кто же мог знать О, если б мы были верны ему, Фенимора. Эрик, бедный Эрик! Почему не я!И он громко зарыдал, корчась от боли.
Я ненавижу тебя, Нильс Люне!
Ах, господь с нами совсем,горестно отозвался Нильс,если б только можно его вернуть. Бедная Фенимора,поправился он.Обо мне ты не думай. Ненавидишь меня ты сказала? Что ж, и поделом, поделом.Он вдруг выпрямился.Пойдем в комнаты,сказал он.Я сам не знаю, что я говорю. Да, так кто же, говоришь ты, телеграфировал?
В комнаты!крикнула Фенимора вне себя оттого, что он почти не заметил ее враждебности.В комнаты! Туда! Ноги твоей не будет в этом доме, трус проклятый! Да как ты мог в голову забрать такое, пес ты бесстыжий, вполз к нам на брюхе, украл честь у своего друга,знать, плохо лежала! Нет! Ты на глазах у него ее украл, ведь онто думал, что ты честный, а ты вор, грабитель!
Тише, тише, ты с ума сошла. Что с тобою? И что за слова?Он силой взял ее за руку, притянул к себе и недоуменно заглянул ей в глаза.Полно, полно,уже мягче продолжал он,зачем эти грубые слова, девочка моя? Тут ими не поможешь.
Она вырвала у него руку, так что он покачнулся на коньках.
Не слышишь ты разве, что я ненавижу тебя!закричала она.Неужто у тебя недостанет порядочности хоть это взять в толк? Ослепла я, что ли? Почему полюбила тебя, лгун проклятый, когда рядом был он, в тысячу раз тебя лучше! До конца дней я буду ненавидеть и презирать тебя. Я честная была, когда ты сюда заявился, ничего худого не делала, а ты со своей поэзией, и своей грязью опутал меня подлостью и ложью. Что я тебе сделала? Отчего ты не оставил меня в покое, уж ято должна бы святыней быть для тебя! А теперь мне вовек не смыть срама, и с какой бы тварью ни повстречалась, я всегда буду знать, что сама еще хуже. Ты все отравил, всю мою память о юности. О чем же теперь вспоминать, что осталось мне чистого, высокого, прекрасного? Все, все ты испоганил. Не он один умер! Все, что было у нас с ним светлого, доброго, умерло и гниет. Ох, господи, да неужто же мне и отомстить не дано за все то, что ты мне причинил? Сделай меня снова честной, Нильс Люне, сделай меня опять чистой и доброй! Нет, нет! Но тебя, тебя бы пытать надо, что ты искупил свою вину. Ну что, помогла тебе твоя лживость? Что же ты стоишь? Ах, бедняжка! Мучайся у меня на глазах, извивайся в корчах, будь ты проклят! Прокляни его, о Господи! Пусть он будет несчастлив! Господи, хоть местьто мою не попусти его украсть! Уйди, окаянный, уйди, я гоню тебя, но я потащу тебя за собоюслышишь ты?и буду любоваться на твои мученья.
Она угрожающе простирала к нему руки, теперь она повернулась и ушла, и тихо звякнула дверь веранды.
Нильс оторопело, почти не веря, смотрел ей вслед; перед ним все еще стояло белое, мстительное лицо, вдруг странно грубое, неблагородное, без следа обычной своей тонкой прелести, точно взрытое по всем чертам безжалостной, варварской рукою.
Он осторожно проковылял на лед и медленно покатился к устью фьорда. Луна светила ему в лицо, ветер дул в спину. Он разгонялся скорей, скорей, занятый своими мыслями, и осколки взлетали изпод коньков и звенели по льду, гонимые нараставшим морозным ветром.
Значит, всему конец! Вот и вызволил он женскую душу, возвысил ее, дал ей счастье! Славно поступил он с другом, другом детских дней, ради которого собирался жертвовать будущностью, жизнью, всем на свете! Хорош выискался избавитель! Посмотрите на него, небо и земля! Перед вами человек, вознесший жизнь свою к сверкающим вершинам чести, рыцарь без страха и упрека, и тени не бросивший на идею, которой он служит, которую призван возвестить.
Он еще ускорил бег.
И отчего он возомнил, будто его жалкая жизнь может пятнать солнце идеи? Господи, вечно эта выспренность, она у него в крови; если кем путным стать не удалось, так уж непременно надо сделаться Иудой, не меньше, да еще торжественно именовать себя Искариотом. Какникак звучит. Долго ль еще ломаться ему, корчить из себя полномочного министра идеи, члена ее тайного совета, из первых рук узнающего все про род людской? Неужто так никогда и не научится он смирно нести караул самым что ни на есть рядовым служителем идеи?
На льду засветилось красное зарево, и он подбежал так близко, что на миг изпод ног его взметнулась огромная тень, извернулась и исчезла.
Он стал думать об Эрике и о том, каким он был Эрику другом. Ох! Дальнее детство сокрушалось, стонало над ним, вероломным другом, юные мечты плакали по нем, прошлое уставило ему в след долгий взор, полный укоризны. Все предал он ради страсти, низкой и мелкой, как сам он. Но и в страсти той была высота, а он и ее предал. Куда бы ни разбежался, вечно он угодит в сточную яму! Всю жизнь его так бывало, и вперед так будет, он понял, он ясно почувствовал, и ему дурно сделалось от мысли о пред- стоящй маете, и всей душой захотелось уклониться, избежать ненужной судьбы. Хоть бы лед под ним проломился, что ли! Удушье, ледяная водаи разом бы конец.
Он остановился, задыхаясь от бега, и оглянулся. Луна зашла, фьорд вытянулся, темный меж белых берегов. Нильс повернулся и побежал против ветра. Ветер усиливался, а он очень устал. Он попробовал было укрыться за высоким берегом, но попал в промоину, и тонкий лед с треском подался под ним.