Девушка слегка наклоняет голову, и мне не понятно, соглашается она со мной или нет. Блокнот в её руках подрагивает; она смотрит на рисунок, как совсем недавно смотрела на пруд, а потом резко поднимается и спрашивает:
А если остаться читателем? Обычным читателем? Ведь это так интересно собирать из мелких кусочков задуманные автором образы, искать между строк потаённые мысли. Например, у Бунина: Вот я жив, здоров, а кто знает, что будет через секунду с моим сердцем, которое, как и всякое человеческое сердце, есть нечто такое, чему нет равного во всём творении по таинственности и тонкости Просто и объёмно. Разве не увлекательно находить такие фразы, разбирать их и наслаждаться ими? Разве это не наполняет нашу жизнь смыслом и радостью? А если вместо этого добавить абсурд и новую одежду, что в итоге получится?
Я растеряно молчу, на этот вопрос у меня нет ответа.
И что тогда лучше: читать книги или их переписывать?
Она выглядит расстроенной, или нетразозлённой. Я не понимаю, чем вызвана эта злость, но весь наш разговор, поначалу такой интересный, теперь явно её тяготит. Она хочет уйти. Её пальцы дрожат, и только сейчас я замечаю, какие они тонкие и нежные. Такие пальцы бывают у музыкантов или художников, или у тех, кем хочется дорожить. Я вспоминаю пальцы Кристиныкрасивые, ухоженные. Мой друг, хозяин книжной лавки, при каждой встрече пожимает их с какой-то трепетной нежностью
Хотите кофе? спрашиваю я. Здесь недалеко есть ресторанчик, в это время в нём почти не бывает людей и вокруг такой уютный полумрак. Мы могли бы продолжит разговор там.
Спасибо, она убирает блокнот в сумочку. Мне надо идти. Всего хорошего.
До свидания, неуверенно отвечаю я, и, всё ещё пытаясь задержать её, предлагаю. Проводить вас?
Она качает головой и уходит. Я отворачиваюсь, не хочу смотреть ей вслед. Нет ничего хуже, чем смотреть вслед уходящей женщине
Дождь усиливается. Капли падают чаще, стучат по земле, по скамейке, собираются в ручеёк и грязной змейкой стекают в пруд. Холодно. Раскрываю зонт, иду к выходу из парка. Встречный прохожий приветствует меня, я автоматически киваю: здравствуйте, и вам того же. У газетного киоска бездомный пёс, мокрый, поникший. Перед ним кусок сырой газеты, как шапка для милостыни перед нищим. Есть ли у меня в кармане кость? Нет. Извини.
Подхожу к дому, нажимаю кнопку звонка.
Господи! Кристина впускает меня в прихожую, помогает снять плащ. Ступай к камину. Сейчас принесу тебе горячего молока. И надень, пожалуйста, тапочки!
Суета Кристины раздражает, но я сдерживаюсь, послушно киваю, иду в гостиную. У камина жарко. Сажусь в кресло, протягиваю руки к огню. Как она сказала? Наполняет жизнь смыслом и радостью? Ну да, наполняет. Но разве мои «Лики» не дают читателю такие же ощущения радости? И смысла? И мои книги хотя бы читают. А фразы Что ж, любую фразу, даже самую неказистую, можно облачить в высокую форму, добавив к ней умное словои вот вам новое откровение. Это не сложно
Вздыхаю. Наверное, следовало изменить своим правилам и пойти за ней. Узнал бы, где она живёт, завтра могли встретиться, поговорить. Некрасиво навязывать себя женщине, согласен, но
В гостиную входит Кристина протягивает мне чашку с горячим молоком.
Вот, выпей. Не хватало, чтоб ты простудился. Завтра встреча с читателями, а потом презентация у тех молодых писателей. Не забыл?
Помню. Спасибо.
Кристина берёт с полки книгу, садиться в кресло напротив. Глотаю молоко через силу, спрашиваю:
Что читаешь?
Она разворачивает книгу ко мне.
«Лики тёмных аллей». Ты же знаешь, как она мне нравится.
Киваю: да, знаю. Она нравится многим, потому что каждая фраза и каждая мысль в ней отточены и доведены до совершенства. Интересно, а как долго продержится это совершенство? И не придёт ли время, когда другой автор перепишет мою книгу, адаптируя её под своего читателя, и назовёт, скажем, «Отголоски ликов тёмных аллей»
Счастье с другой стороны
Пахло яблоками. Тонкий едва осязаемый аромат лёгкой волной накатил на окопы, вызывая к жизни воспоминания о домашнем уюте: кресло, камин, книга. Казалось бы, должно пахнуть гарью и землёй, в крайнем случае, страданием, ибо ничем иным окопы пахнуть не могут. Но пахло яблоками. Вербными. Кисло-сладкими.
Благодать. Яблочный аромат в такое время виделся отдохновением от усталости, от душевных тревог, неким оконцем в череде затянутых дымом и тоской дней, если хотитерадостью. Андреев закрыл глаза, попытался представить сад: яблоневый цвет, жёлтую дорожку и Катеринубелое платье, шляпка, плавный поворот головы. Ярко-алые губы
Вон туды глядь, вашбродь.
Андреев вздрогнул и открыл глаза. Фельдфебель Тугарев, приподнявшись над бруствером, указывал вперёд и вправо. Тощий кривой палец тыкался в сизый от влаги воздух как щенок в молокобестолково, но настойчиво.
Вишь, вашбродь? Не иначе проволоку тянут. Ночи им не хватило.
Там, куда указывал фельдфебель, копошилось несколько размытых туманом фигур. Создавалось впечатление, что это призраки, которым действительно не хватило ночного времени, дабы покончить со своими призрачными делами. Что именно они делали, Андреев разобрать не мог, но в словах фельдфебеля сомневаться не приходилось. Тугарев опытный солдат, второй год на войне, и если говорит, что австрийцы тянут проволоку, значит, тянут, и ни о каком наступлении с той стороны думать не приходится.
Андреев покивал головой, соглашаясь, и вдруг спросил:
Чувствуете запах?
Тугарев потянул носом; на лице отразилось недоумение, которое тут же сменилось пониманием.
Так тут опосля тогдашней атаки покойнички остались, вашбродь. Сейчас ещё по-божески, а когда ветер в нашу сторону дует, такой смрад стоит, что хоть сам в могилу закапывайся. Гниют человечки-то.
От последних слов Андреева передёрнуло. Он поспешно вынул платок из кармана шинели, поднёс к лицу. Нет, разлагающейся плотью не пахло, всего лишь воображение. Но и запах яблок исчезрастаял, будто и не бывал никогда.
Увидев платок, Тугарев сочувственно причмокнул:
Эк тя скрючило, вашбродь. Ну да ладно, после первого бою привыкнешь. Ты иди покудова в блиндаж, а я, коли чего замечу, сразу тебе донесу.
Андреев вздохнул: пожалуй, пожалуй так. В общем-то, не было никакой необходимости в его присутствии здесь, и весь сегодняшний променад не более чем фарс, попытка в очередной раз доказать сослуживцам свою значимость, или нетполезность; полезность на этой войне, в этом окопе, на этом отдельно взятом участке любви к Отечеству.
Не отнимая платка от лица, Андреев повернулся к боковому ходу и поспешил назад к блиндажу. Пусть австрийцы тянут проволоку, пусть Тугарев тычет пальцем в воздухничто из этого не имеет значения. Всего лишь будни, пустые армейские будни. К его личной полезности они никак не относятся, ибо никакой роли в судьбе государства и всей войны не играют. Так-то. А вот когда эта необходимость действительно возникнет, тогда он непременно окажется на своём месте. И не дрогнет, как думают некоторые.
Дверь в блиндаж была приоткрыта, из щели над притолокой слабой струёй вытекал табачный дымВалишевский опять курил папиросы. Андреев открыл дверь шире и вошёл внутрь. В небольшом помещении табачный запах чувствовался особенно сильно; он, казалось, пропитал не только воздух, но и стены, и потолок, и земляной пол. Тем не менее, платок от лица Андреев убрал, не хватало ещё, чтобы поручик Клёнов опять принялся шутить над его обонянием. Поручик, кстати, лежал на своём топчане и перебирал пальцами струны гитары, наигрывая мелодию романса «Не брани меня, родная». Получалось хорошо, Андрееву нравилось, и это было единственное, что ему нравилось у Клёнова.
Валишевский сидел за столом, раскладывал пасьянс. За его спиной гудела печка, присевший перед ней на корточки денщик шевелил кочергой угли.
Андреев снял шинель, повесил на вбитый в стену гвоздь.
Чем порадуете, прапорщик? спросил Валишевский, не отрывая глаз от карт.
В его голосе угадывался сарказм, поэтому отвечать не хотелось, но ответить пришлось:
Австрийцы тянут проволоку.
Обыденность фразы показалась Андрееву несуразной. То же самое или нечто похожее говорил вчера Клёнов, а ещё раньше подпоручик Окунев, а до него ещё кто-то. Одно и то же каждый день, ничего не меняется, и Андреев добавил:
Знаете, господа, мне сегодня показалось, что в окопе пахнет яблоками. Представляете? Грязь, туман, а в окопе пахнет яблоками.
Вам, господин прапорщик, чего только не кажется. Креститесь, тут же отозвался Валишевский, а Клёнов будто не услышал, впрочем, за перебором струн он и в самом деле мог не услышать.
Зря вы так, господин штабс-капитан, проговорил Андреев. Дело вовсе не в наваждении и крещение тут не поможет.
Он подошёл к столу, сел и кивнул благодарно денщику, поставившему перед ним кружку с чаемсерая жестяная кружка, помятая, горячаяАндреев взялся за неё, но тут же одёрнул рукуслишком горячая.
Зря вы так, повторил он. Этот запах, он Понимаете, он как память о прошлой жизни. Всё так неправильно, неверно. Смотрите, мы даже чай пьём не из чашек, а из обычных солдатских кружек.
Валишевский отмахнулся.
Бросьте, прапорщик. Чай мы пьём из кружек, потому что так практичнее. Чашки при обстрелах падают и бьются. Поймите, наконец, что дань войне начинается с мелочей.
Просто прапорщик Андреев скучает по домашнему саду, обрывая романс на полуноте, с усмешкой объявил Клёнов. Подумать только какая потеряяблоневый сад. Или вишнёвый? А, господин прапорщик?
Андреев пожал плечами.
Может и вишнёвый. Дело не в названии.
Он склонился над кружкой, подул. В том саду, который упомянул Клёнов, они пили чай из блюдецсмешной обычай дачной жизни. Горничная накрывала столик в беседке, ставила самовар, чайный прибор и домашнее варенье в глубоких вазочках. Он подносил блюдце к губам, делал глоток и, наслаждаясь вкусом чая, смотрел в смеющиеся глаза Катерины. И тоже наслаждался.
Андреев глотнул из кружкине тот вкус, совсем не тот.
Ненастоящее, вздохнул он, и подумал: ненастоящее. Слово-то какое. Если вслушаться в него, то можно услышать звуки надвигающейся беды: ненастоящее ненастье несчастье Почти как артиллерийская канонада.
Андреев положил руки на стол, уткнулся подбородком в кулак. Дома он никогда бы не позволил себе такой позы, но на войне позы могут быть любые. Разные. Даже такие, которые в иной ситуации можно назвать нелепыми, как позы тех мёртвых солдат увиденных им однажды возле лазарета: искривлённые и застывшие. Если считать жизнь несчастьем, как сказала Катерина, провожая его на фронт, то смерть, вполне возможно, одна из форм полного счастья. А смерть на войне
О чём задумались, прапорщик? тасуя карты, поинтересовался Валишевский.
О счастье.
О чём?
О счастье.
Интересно. И что вы об этом думаете?
Делится с Валишевским своими мыслями не хотелось, для него всё, что отмечено ореолом романтизма или философии, является чушью. Но сидеть и разглядывать собственные ладони скучноужасно скучно.
Извольте: я думаю, что счастье и жизнь несовместимы. Я думаю, что счастье в смерти.
Глупость какая. С такими мыслями, господин прапорщик, на войну идти нельзяэто прямая дорога на кладбище. Обратитесь к батальонному священнику, он вас полечит.
Вы боитесь смерти, господин штабс-капитан?
Я боюсь, что один из офицеров моей роты ради своих умозаключений погубит целый взвод.
Но я не стремлюсь к смерти. Это не так. Я хотел сказать, что умереть можно лишь ради чего-тов этом счастье. А само состояние смерти есть отдых, покой, который вполне сравним
Мне кажется, заговорил Клёнов, прапорщик Андреев наслушался досужих купчих на базаре. Браво, господин прапорщик, вы опустились до уровня базарной торговки. И чем торгуете? Только не говорите, что счастьем. Счастье из ваших уст смердит могилой.
Только без хамства, господа, поморщился Валишевский. И вообще, хватит об этом, иначе договоримся до дуэли. Забудьте. Неужели нет других тем для разговоров.
Темы может и есть, Клёнов вздохнул и снова взял в руки гитару, да только всё давно переговорено. А дуэль Что ж, дуэль могла бы стать прекрасной темой для обсуждения.
Такие темы плохо кончаются.
Зато как хорошо начинаются: сад, запах яблок.
Клёнов вновь погрузился в своё музицирование.
Андреев выпрямился, откинулся на спинку стула. Несмотря на исходивший от печки жар, его знобило, тряслись руки и плечи. Неплохо бы выпить настой мяты, успокоится, и перестать, наконец, ввязываться в бессмысленные разговоры с Валишевским. Как не поворачивай, но штабс-капитан Валишевский, да и Клёнов тоже, законченные прагматики. Увы.
В блиндаж, затирая плечами косяки, вошёл капитан Смородинов. Тучный, с длинными закрученными на казацкий манер усами, он всегда казался Андрееву этаким столпом военного дела в их маленьком фронтовом мирке. До звания капитана Смородинов дослужился лишь к сорока с лишним годам, что никак не могло сочетаться с успешной карьерой, тем не менее, Смородинов вызывал у Андреева полное доверие и, если так можно выразиться, удовлетворение.
Господа, прошу встать. Командир батальона! скомандовал Валишевский, и тут же спросил участливо. Чаю, Александр Васильевич?
Не откажусь, согласился Смородинов и кивнул денщику. Ну-ка, Сергуня, завари покрепче.
Пока денщик наливал чай, Смородинов снял фуражку, стряхнул с неё капли воды, положил на стол.
Дождь пошёл, проговорил он как бы между прочим. Опять солдатики по колено в воде сидеть будут.
Воду из окопов отчерпывали каждый день, но её от того не становилось меньше, так что дождьшёл он или нетособого значения не играл, однако Смородинов на каждом совещании в полку указывал на то, что солдатики болеют, а обещанные интендантом настилы до сих пор не доставили. Начальству подобная настойчивость не нравилась, но Смородинова настроения начальства интересовали мало.
Денщик подал капитану кружку с чаем. Смородинов поблагодарил, обхватил кружку ладонями и сказал, будто оправдываясь:
Холодновато, руки мёрзнуть, помолчал немного, выдерживая паузу, потом подмигнул лукаво. Всё, господа, готовьтесь, генерал Брусилов готовит наступление.
Слава богу! выдохнул Валишевский.
Нынче в штабе как в курятникешумят, суетятся, Смородинов сел на место штабс-капитана, сдвинул в сторону карты. Нам поручено провести разведку боем. На рассвете силами батальона поднимаемся в атаку. Задача: обозначить огневые точки противника и глубину его обороны. Ваша рота и рота штабс-капитана Бабенко пойдут первым эшелоном, рота капитана Иванова в резерве. Цепи ставьте пореже, и скажите солдатикам, чтоб пулям кланяться не стеснялись. Уж лучше в грязи испачкаться, чем в крови. Грязь отстирать легче.
Слушая Смородинова, Андреев думал: вот и кончилось это бесплодное однообразное сидение в окопах и теперь он докажет, наконец-то, всем свою полезность, и Валишевскому в том числе. Прекратятся придирки, издевательский тон, постоянные намёки на инфантильность. А если случится погибнуть или быть раненымзначит, такова судьба. Не страшно.
Остаток дня Андреев провёл в непривычном для себя возбуждении. Это не было тем ознобом, который он испытывал после словесных перепалок с сослуживцами. Отнюдь. Он чувствовал подъём, воодушевление, незнакомую ранее лёгкость, которая подталкивала его к действию. Андреев заглянул во взвод, предупредил Тугарева о предстоящей атаке и попросил фельдфебеля проверить людей перед боем. Потом вернулся в блиндаж, к сожалению пустой, и пил чайгорячий, невкусный и ненастоящий. Пробовал написать письмо Катерине, но слова ложились на бумагу неровно, да и не те, и он комкал один лист за другим и бросал их в печку. Денщик Сергуня, глядя на столь бессмысленный перевод бумаги, хмурился и матерился негромко.
Ближе к ночи в блиндаж стали возвращаться офицеры роты. Андреев пробовал завязать разговор, но его не слышали или не слушали, и в ответ на раздражённое восклицание Валишевского: «Ложитесь спать, прапорщик!»он вышел на улицу, присел на ящик из-под снарядов и долго смотрел в темноту, припорошенную чувственной сыростью. Как это красиво: чувственная сырость темноты. Почти как у Лермонтова. «Ночь тиха. Пустыня внемлет». Нет, не то Впрочем, не важно. Есть ли вообще смысл думать сейчас о стихах? Уж лучше о жизни, о том, что было и что будет. О том, как всё произойдёта спать в такое время просто невозможно. Невозможно