Впрочем, случай, когда советский офицер с оружием в руках останавливает насильника, был в те месяцы редкостью. Более того, автор книги, которую я цитирую, был в 1945 году осужден военным трибуналом и провел несколько лет в сталинских лагерях за то, что пытался помогать немецким женщинам и детям.
Я тоже нарушил принцип сталинской эпохи, по которому всякая попытка вступить в общение с иностранцем карается как попытка государственной измены. Я влюбился в немку. Это случилось в городе Бойтене (Верхняя Силезия) в апреле сорок пятого. Наша авиационная дивизия только что переехала из Польши в Германию и мы обживали новые помещения. Дом, выбранный для роты связи, раньше занимала какая-то нацистская организация. Дом был замусорен, и комендант города прислал на уборку группу немецких женщин. Две из них (молодая и пожилая) поступили в мое распоряжениеубирать комнаты, где предстояло развернуть санчасть. Ни солдаты, ни командиры в роте по-немецки не говорили. Не говорил почти и я. Но во мне бурлил тайный романтический интерес к Западу, к загранице. Кроме того, меня влекли к себе немцы, я хотел понять этот народ, который вот уже несколько лет оставался для всех нас символом зла. Нарушая армейские приказы, я стригся у немецкого парикмахера, сшил себе костюм у немецкого портного и везде, где только мог, пытался говорить на моем ужасном школьном немецком.
Итак, семнадцатилетняя Клара Зигерт и ее тетушка с белыми повязками на рукавах (знак капитуляции!) пришли убирать наш дом. Они очень старались угодить господину русскому офицеру. Терли и мыли все изо всех сил и постоянно оглядывались на меня: замечаю ли я их усердие. Клара в тот раз не произвела на меня никакого впечатления. О таких говорятмиленькая. Но она тогда даже миленькой не была. Просто бледная полуголодная девчонка с явственным страхом в глазах. Я покормил их, что-то дал с собой и увидел на Кларином лице подобие благодарной улыбки. Тетка ее подобострастно кланялась и приглашала в гости. Адрес я взял, но большого интереса к этой паре не почувствовал. Дня через два любопытство все-таки погнало меня в этот немецкий дом. Так как нас пугали в то время вервольфаминемецкими партизанами, то на всякий случай я пригласил приятеля, офицера нашей роты, простодушного провинциального парня Васю. Он долго отнекивался (с немцами лучше не связываться), но потом все-таки пошел, нацепив под китель пистолет.
Думаю, что квартира Зигертов с ковром и мягкой мебелью в гостиной, с роялем, торшерами и гардинами на окнах, была самой обычной квартирой среднего немецкого инженера. Но по нищенству нашей с Васей предвоенной жизни нам никогда не приходилось жить в таких хоромах: квартира с ванной, спальнями и прихожей показалась дворцом. При всем том две женщины, владельцы хором (мать Клары умерла, а отец, инженер, очевидно, бежал при приближении русских) были лишены пищи и не имели ни малейшего представления о том, что их ожидает в будущем. Наше появление с дарами обрадовало их. Тетка рассыпалась в комплиментах, Клара мило улыбалась. Раскладывая по тарелкам хлеб, масло и колбасу, разливая настоящий русский чай (с сахаром!), она явно давала понять тетке, что мыее гости. На этот раз она мне понравилась. Домашнее платьице подчеркивало девичью фигуру, а открытым улыбающимся лицом она напомнила мне моих школьных приятельниц. Да Клара и была школьницей, из-за войны не успевшей закончить старший класс.
За ужином настроение хозяев повысилось еще более после того, как я с молодым гонором обещал защитить их квартиру от реквизиций и налетов советских солдат. Волна грабежей прокатилась после того, как был объявлен сталинский приказ, разрешающий советским военнослужащим в Германии посылать домой трофеи. (Позднее я действительно повесил на дверях квартиры Зигерт объявление, что здесь живет советский офицер. Но и по сей день я не убежден, что бумага эта остановила бы кого-нибудь из грабителей в советских мундирах.)
После ужина тетушка заторопилась куда-то, чтобы, как она сказала, дать молодежи повеселиться. Завели патефон, зазвучали немецкие пластинки. Клара поочередно танцевала со мной и с моим товарищем. Она смеялась каким-то пустякам, пыталась повторять за нами русские слова. Потом поставили пластинку с блюзом. Томная тягучая музыка настраивала на романтический лад. Уют чужого жилья разнеживал. Мой товарищ совсем обмяк в своем кресле. Сейчас вернусь,сказала Клара и скрылась в полутьме просторной квартиры. Мы были погружены в медленные волны блюза, когда она вернулась. За нашей спиной что-то стукнуло. Обернулись. Клара стояла на рояле в легкой тунике. Улыбалась. Потом неуловимым движением сбросила тунику к ногам. Еще миг простояла совсем обнаженная, сделала несколько плавных танцевальных движений, махнула нам ладошкой, легко соскочила на ковер и скрылась в спальне.
Лейтенант Вася почти задохнулся от изумления. Сидел с отвисшей челюстью и потерянными глазами. Я, наверное, тоже выглядел не лучше. Воспитанники сталинской ледяной эпохи, мы не знали о существовании стриптиза и лишь краем уха слышали о танцах в ночных клубах и кабаре. Я очухался первым. Побежал в спальню. Клара стояла босиком на ковре. Она только что успела натянуть на голое тело платье. Щеки ее горели. Тебе понравилось? Я скорее догадался, чем понял вопрос. Что я мог сказать ей на моем немецком Я только притиснул к себе эту соблазнительницу, маленькую школьницу, которая, судя по всему, значительно дальше меня продвинулась в науке любви. Она еще что-то шептала, как будто, что тетя придет через час. А, может быть, мне это только показалось. Потом замолкла. Я тоже. Тем более, что из всех немецких слов, которые сколько-нибудь подходили к данной ситуации, я знал только одно, вычитанное в школьном учебнике: Ди Швальбе.
Когда мы вернулись в гостиную, Вася спал, сидя в кресле. Льняной чубчик его, одного цвета с американским песчаного цвета кителем, свисал на плече. Я растолкал приятеля и мы вышли на улицу. Ты не боишься?спросил он. В ответ я загорланил какую-то бодро-веселую песню. Черные, без единого освещенного окна дома немецкого города ответили глухим эхом. А я боюсь, сказал Вася. Я уж лучше со своими, с советскими. А вдруг онагитлерюгенд?..
Весна 1945 года была моя собственная, личная весна. Это была моя победа над Германией. Собственная и безраздельная. Мы встречались с Кларой каждый вечер и сразу начинали думать, куда пойти. Никаких кино и театров, никаких ресторанов и увеселений в городе не существовало. Да они и не нужны нам были. Мы хотели остаться одни. Тетка не одобряла наших отношений, а вести девушку к себе в часть, проходить мимо часового я не хотел. Никто бы не задержал нас, но не хотелось привлекать внимания начальства. Мы прятались в покинутых немецких домах, допоздна сидели в городском парке. Я совсем потерял голову от этой девчонки. В любви дана была ей поразительная женская интуиция, мягкость и такт. В сексе она была значительно умнее и образованнее, чем я. Наверно, были у нее в этой области учителя, но я не хотел ее расспрашивать о прошлом. Я верил, что она меня любит не как офицера оккупационной армии, который может защитить от опасности, не как подателя хлеба, а как 23-летнего парня, который любит ее.
Моя нежность и привязанность росли с каждой встречей. Мне надоели наши скитания. Хотелось посидеть рядом с Кларой в нормальной квартире, увидеть ее в халатике, разливающей чай. И тут я нарушил правила той игры, которые должен был соблюдать как офицер и человек сталинской эпохи; я привел ее к себе в часть. Часовой, знающий меня в лицо, пропустил нас, но тут же доложил начальнику караула. Начальник караула написал рапорт командиру роты связи. Командир роты, в составе которой находилась моя санитарная часть, доложил о происшествии начальнику связи дивизии. Колесо доносительства вращалось как по маслу: ни одна другая деталь российского общественного механизма не работает более безотказно. Начальник связи дивизии произнес длинный монолог, из которого я теперь помню лишь, что я тащу в воинскую часть коричневую чуму и фашистскую нечисть. В политотделе мне сказали, что я оказываю разлагающее влияние на бойцов и командиров героической советской армии. Мой прямой начальник, руководитель медикосанитарной службы дивизии, присоединился к мнению остальных командиров. Я спросил его, считает ли он, что сделать девушке-солдатке ребенка и отправить ее на позор и поношение родных и близких, как это делают офицеры штаба дивизии, более нравственно, чем любить незамужнюю девушку-немку. Майор медицинской службы Авакян уклонился от дискуссии с лейтенантом медицинской службы Поповским.
Короче, весной 1945 года в Германии со мной повторилась та же история, что и осенью 1943 года в деревне Смоленской области. Мое начальство признало меня недостойным политического и морального доверия. Было приказано отправить меня в штаб фронта, где будет определена степень моей вины и назначено наказание.
Я провел последние часы с Кларой. У нее было двойное горе: поляки, к которым переходила Верхняя Силезия и, в частности наш городок Бойтен, требовали, чтобы все немцы перебирались на Запад в Германию. Семье Зигерт предстояло покинуть родной город. Ехать им было некуда и не к кому. Мы сидели в парке, кляня свою судьбу. Клара плакала. Потом она порылась в сумочке, желая что-то подарить мне. Там ничего не нашлось, кроме старой, давно уже вышедшей из употребления, немецкой банкноты. Какой-то седой, хмурого вида немец с усами смотрел на нас с купюры. На той белой полоске бумаги, где помещаются водяные знаки, Клара обломком синего карандаша написала: Mit wundem Kufi. Очевидно, я сентиментален: вот уже сорок лет храню я сей скромный сувенирсвидетельство того, что все это со мной действительно было: война, юность, любовь
ГЛАВА 5. ВЕЛИКАЯ БЕЗДОМНОСТЬ
В средине 50-х годов по Москве ходил рассказ, который одни считали подлинной историей, другиеанекдотом. Американский газетный король Вильям Рандольф Херст, якобы, приехал в СССР, чтобы узнать, в каких условиях живут советские граждане. Знатного гостя принял маршал Жуков, который показал ему свою квартиру из шестнадцати комнат. Затем Херст навестил ректора Московского университета академика Петровского, который жил в двенадцатикомнатной квартире. Ну, а как живут рабочие?допытывался гость. Рабочие живут несколько хуже, признался сопровождающий Херста чиновник министерства иностранных дел. С жильем пока туго. Мы познакомим вас с передовым рабочим товарищем Ивановым, который вынужден пока жить в квартире, состоящей только из восьми комнат. Приехали на завод, толпа сопровождающих лиц подвела Херста к станку товарища Иванова. Это правда, что у вас в квартире восемь комнат?спросил газетный король. Да, это правда, восемь,ответил рабочий. Не согласитесь ли показать мне свою квартиру?спросил Херст. Да, конечно,начал Иванов и запнулся. Вы можете сказать вашей жене, чтобы она не беспокоилась, подбодрил его Херст. Мы только посмотрим комнаты и сразу уйдем. Жена будет рада, ответил Иванов, но надо спросить разрешения также соседей, у тех семей, что живут в остальных семи комнатах нашей квартиры
Хотя описанная в анекдоте коммунальная квартира появилась впервые на Руси лишь после октябрьской революции 1917 года и появилась как прямое следствие установления советской власти, термина этого вы не найдете ни в одном советском словаре, ни в одной советской энциклопедии. Власти не любят упоминать об этом предмете. И не случайно. История возникновения коммуналок, как прозвал их народ, начинается тотчас после большевистского переворота.
В 1920 году мы с мужем жили в городе Краснодаре, рассказывает Ф. К., 88-летняя эмигрантка, живущая ныне в Нью-Йорке. Муж был часовым мастером и служил в мастерской, которая принадлежала местному командованию Красной армии. Комнатка у нас была тесная. Однажды муж узнал, что можно занять комнату побольше. Он обратился к своему начальству, и мы получили ордер на заселение комнаты в доме одного священника. Дом был реквизирован, а священник выгнан с одной маленькой сумочкой. Так часто делалось в те годы: отбирали квартиры у бывших адвокатов, врачей, торговцев, дворян. В такие квартиры полагалось вселять людей пролетарского происхождения. Но мы, хоть и не были пролетариями, попали в этот список, поскольку имели отношение к армии. Там, где священник со своей женой жил вдвоем, поселилось шесть семей, 22 человека. На всех на нас приходилась одна уборная и одна ванная.
Коммунальные квартиры власти сначала пытались превратить в коммуны, то есть создать сожительство людей с общим хозяйством и общими идеалами. Предполагалось, что, поселившись в бывших буржуазных квартирах, пролетарии создадут некое содружество, основанное на единстве классовых интересов. Но из этого плана ничего не получилось. Ежеминутно сталкиваясь на тесной кухне, в узких коридорах, возле дверей единственной уборной, квартиранты-пролетарии быстро превращались в заклятых врагов. Крышки на кастрюлях начали запирать на замок, дабы противная сторона, то бишь соседка, не плюнула туда, не бросила в суп какой-нибудь гадости или не выкрала кусок мяса.
Увидев, что классового единения в коммунальных квартирах не получается, власти объявили этот тип жилья временным. Вот только страна окрепнет, обещали вожди 20-х годов, начнем массовое жилищное строительство. С приходом Сталина, однако, разговоры о жилищном строительстве умолкли. В следующие 30 лет в стране возводились плотины, заводы, казармы, барачные заводские общежития, концентрационные лагеря, дачи для генералов и работников ЦК партии, но только не жилые дома. Обычная городская отдельная квартира стала привилегией чиновников, военных и некоторых особенно приближенных к властям людей искусства. Миллионы продолжали жить в коммуналках. Даже сейчас после широко разрекламированной хрущевско-брежневской строительной программы в коммунальных квартирах Москвы и Ленинграда все еще живет никак не меньше 3040 процентов населения, а в таких провинциальных городах, как Одесса, Архангельск, Симферополь, Курск, Владимир, большая половина населения только мечтает об индивидуальном жилье.
Даже если мы примем точку зрения, изложенную в пропагандистских советских изданиях, о том, что ныне около 80 % городских жителей имеют отдельные квартиры, то и тогда придется признать, что по крайней мере 30 миллионов человек в городах живут в коммунальных квартирах и общежитиях. Нос точки зрения интересов пары, важно не только, живет ли она в коммуналке или в отдельной квартире. Важнее всего, сколько человек обитает в комнате, где живут Он и Она. Между тем, в большинстве отдельных квартир пара по-прежнему вынуждена ютиться в одной спальне с кем-то из родственников. Нет никакой надежды, что положение изменится в ближайшие годы. И не только потому, что строят жилье медленно и недостаточно. Важнее другое: так называемая санитарная нормаколичество квадратных метров, полагающихся на одного человека в СССР, составляет 9 м2. Государство планирует таким образом не количество комнат, а лишь какое-то количество квадратных метров на семью. При таком расчете семью из 4 человек, состоящую из двух-трех поколений, по закону вселяют в две комнаты. Члены такой семьи с самого начала лишены элементарной свободы и независимости, а, следовательно, и семейного счастья. Так что к числу тех, кто лишен в советских городах насущно необходимого уединения из-за жизни в коммунальных квартирах, можно прибавить еще столько же мучеников из квартир отдельных. Это составит уже не тридцать, а 5060 миллионов. И это только горожане. Что касается жителей колхозной деревни, то они в массе своей даже понятия не имеют об отдельных комнатах.
Но вернемся к семье часовщика из Краснодара. Перед самой войной мы перебрались в Москву, вспоминает Ф. К. У нас с мужем был уже взрослый сын, который незадолго перед тем женился. В столице нам пришлось снова жить в коммунальной квартире на пять семей. Вчетвером мы занимали в этой квартире такую маленькую комнату, что в ней невозможно было поставить вторую кровать. Молодые супруги спали на полу у самой двери, выходящей в коридор. По коридору до полуночи топали соседи, звонил общий телефон. Если же ночью мне или мужу надо было выйти в уборную, приходилось переступать через наших молодоженов
Коммунальная квартира и переживания, которые она приносит людям, многократно описаны в советской литературе двадцатых годов. Имея в виду атмосферу слежки и доносительства, которая пышно расцветала в коммуналках, сатирики предвоенных лет Илья Ильф и Евгений Петров писали, что социализм не приспособлен для адюльтера. Но, как видно из предыдущего рассказа, социализм мало приспособлен и для законной супружеской любви. Какие уж там ласки на полу, у порога, за которым ходят посторонние люди.