А козлик рогатый
За котиком ходит...
Как-то заглянула в комнату, чтобы занять пшена, Лия Давыдовна. Увидев, как мы с бабушкой голова к голове склонились над букварем и читаем по складам, соседка рассмеялась от удовольствия:
Ах, какой же ты, Юрик, молодец! Бабушку на буксир взял. Тянешь к знаниям. Ну просто пионер-герой. Чистой воды Павлик Морозов!
Когда она вышла с пшеном, тетя Клава, сузив без того маленькие глазки и подозрительно глянув ей вслед, проскрипела:
Мам, ты поняла?
Что, Клавк?
Глумится она над тобой.
С чего это ты взяла?
А с того! При чем тут Павлик Морозов?
Его кулаки убили,напомнил я.
Во-от! Надсмехается она над тобой!
Отстань! Не мешай учиться:
И лапочкой котик
Моет свой ротик.
А козлик седою
Трясет бородою.
Только вот с письмом у нас сразу не задалось. Во-первых, бабушка решила, что рисовать по линейкам буквы еще легче, чем читать букварь, она торопилась, брызгала чернилами, ставила кляксы и сердилась на перья, которые вместо прямой волосяной линии выводили толстую, как сарделька, загогулину. А усидчивостью бабушка не отличалась; сколько помню, всегда сновала между кухней и комнатой.
Во-вторых, у нее не гнулись два пальца на правой рукесредний и указательный. Когда ей было лет десять, она в поле порезалась серпом, а йода и зеленки тогда ни у кого не было. Начался антонов огоньпо-нашему заражение крови. Отвезли бабушку в соседнее село к фельдшеру, но тот закричал на них: поздно, ничего нельзя сделать, зовите попасоборовать! Но позвали знахарку-мордовку. Она сначала обмазала воспаленную руку теплым коровьим навозом, обернула мешковиной, дала выпить горького травяного отвара и велела так лежать два дня, пока от пота тюфяк не наволгнет. Потом старуха потребовала белой муки и свежих яиц. Их принесли прямо из-под кур. А за крупчаткой пришлось к соседу-мироеду бежать. Замесила мордовка тесто, как будто на лапшу, обмазала им бабушку с ног до головы да и запекла...
Как это такзапекла?обалдел я.
А как хлеб запекают! Истопила печь, вымела угли с золой да и в под меня всю запихнула.
Куда-а?
В печку.
Я думал, так только в сказках бывает. Разве человек в печку влезет?
Эге! Еще и место останется. Мылись-то раньше в печи. Это тебе не ванна! Смоешь золуи как заново родился!
Потом знахарка отколупала с тела хлебную корочку, завязала в тряпицу, велела отнести на кладбище и зарыть, а бабушке дала сладкий травяной отвар, после которого она беспробудно спала два дня, и когда встала, жар прошел, рука не болела, только два пальца скрючились навсегда.
Но зато я с того света вернулась!
Ну, это понятно: мне гайморит тоже в поликлинике теплом лечили,согласился я.А вот зачем корку на кладбище закапывать?
Чтобы смерть обмануть... Внучек, ты мне двойку не ставь, я буду стараться!
Хорошо, так и бытьтройка с минусом.
Поставь старой дуре тройку с плюсом!приказала тетя Клава, когда бабушка снова метнулась на кухню.Жалко тебе, что ли?
Не могу. Оценка должна соответствовать знаниям,твердо ответил я, в точности как Ольга Владимировна.
Но потом у «первоклассницы» резко испортилось зрение, в глазах замелькали мушки. Одна, крупная, как слепень, норовила усесться как раз на те буквы, которые нужно было прочитать. И стало не до учебы.
...Я положил тетрадку на этажерку, глянул на ходики, обомлел и вскочил, чтобы бежать в парикмахерскую, но тут в комнату влетела со скворчащей сковородкой бабушка Аня: масло в чугуне еще пузырилось, чуть шевеля ноздреватые ломти жареного хлеба, искрящегося сахарной посыпью.
На-кась, только не обварись! Присядьподавишься!
Я опаздываю!
Стой, я тебе с собой заверну.
...Обжигая язык хрустящим сладким хлебом с молочной мякотью внутри, я прыгал через ступеньку, понимая, что могу безнадежно опоздать и тогда очередь придется занимать заново. Ногой открыв дверь, я выскочил на улицу и в ужасе застыл: на старушечьей лавочке у подъезда как ни в чем не бывало сидели давешние хулиганы. «Морячок» так же крутил в пальцах финку, а «второгодник» наматывал на кулак ремень. И снова вокруг ни души: хоть бы кто вышел прогуляться... Нет, работает страна, план дает, коммунизм строит, а железнозубый участковый Антонов на своем мотоцикле ищет преступность в другом месте.
Ну, как там бабушка?ласково спросил Корень.
Хорошо...давясь хлебом, прохрипел я.
Прожуй!участливо посоветовал Серый.А что это у тебя там?Он кивнул на газетный сверток, промокший масляными пятнами.
Ситник жареный.
На молоке?
Угу.
С сахаром?
Угу.
Оставишь!
Присядь, внучек! Разговор есть!усмехнулся «морячок», подвинулся, освобождая для меня место, и ткнул в лавку финкой, чтобы я сел между ними.
Я в парик-кмахерскую оп-паздываю...
Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут!
29. Как меня оболванили
В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня «вождя краснокожих», но тот намертво вцепился в лошадиную шею.
Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста!
Не-ет!отвечал парень утробным рыком.
Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит!
Тебя она налупит!
Общественность наблюдала за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет халой. Это такая плетеная булка. Наконец парикмахерша не выдержала:
Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете?
Не могу!
Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь?
Моя!
Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял,а это для советского человека явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом.
А это еще кто такой вырядился?строго спросил ветеран с газетой.
Стань в конец, парень!потребовал грузин в большой кепке.
Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву.
Я занимал... Я погулять выходил... Я только...
Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат?
Скажите им!с мольбой обратился я к потному папаше.
Правильно... Он перед нами стоял!подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна.
Ну, тогда другое дело! Тогда конечно...закивали ожидающие, буквально посветлев лицами.Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок!
Молодец,похвалил ветеран.Если правне уступай!
Значит, говоришь, твоя очередь?уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
Моя.
Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся, не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуми брали?
Ага.
Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ногочевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку на стене висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом треугольный вымпел с золотой бахромой«За победу в социалистическом соревновании».
В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе,и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалась. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»
Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась...» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу подстригся и сбрил бороду...
Не бойся,успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление.Больно не будет!
Я и не боюсь.
Вижу. Чик-чик, и всё!Она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы.Как будем стричься? Опять под скобку? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же?Мастерица показала на фотографию хорового мальчика.
Нет, под полубокс.
Тебе не пойдет!
Так надо...
Боксер, что ли?
Угу.
У нас тут, в церкви тренируешься?она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.
Угу...морщась, соврал я.Второй юношеский.
Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.
А вы где живете?
На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.
Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.
Знаешь Хапиловку?
Еще бы... Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?
Наши,вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.
Пес тоже ваш?
Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?
Лежит.
Воет?
Молчит.
Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки под скобку? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.
Полубокс. Мы на юг едем.
Ну, смотрия предупредила!И она включила машинку, завывшую, точно отцовская электробритва «Харьков».Не тряси ногами! За тобой черти, что ли, гнались?
«Хуже!»подумал я, вспоминая, как сел на лавку, едва втиснувшись между двумя хулиганами, все-таки выследившими меня.
Серый отобрал мой газетный сверток, размотал и достал оттуда еще теплые жареные ломти. Один протянул «морячку», а другим захрустел сам, жмурясь от удовольствия.
Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем,громко чавкая, признался он.Как тебе, Корень?
Да, шамовка ничтяк!согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон.Тебя как, внучек, звать-то?
Юра.
Хорошее имя. Ну и про что тебя, Юра, легавый спрашивал?
Про разное... Про вас спрашивал... Кто вы такие и чего от меня хотели.
И что ты ответил?
Ответил: ничего... Сказал, мы просто разговаривали...
Не раскололся?
Нет.
Точно?
Точно.
А откуда ты этого мильтона знаешь?
Он наш участковый. В общежитие к нам ходит.
Молодец!вдруг хлопнул меня по плечу «второгодник».Надежный ты пацан! Мы видели, как он тебя колол. А ты кремень! И запомни: если к тебе тут кто-нибудь подвалит, говори: «Отзынь! А то будете иметь дело с Корнем и Серым». Сразу отвянут. Понял? Хлебушка тебе оставить?
Не надо, я наелся.
Молоток, скоро кувалдой станешь! Только не коси под американца! Не любим,душевно попросил «морячок», доедая ситник.
Под какого американца?
В Буденновке бугры живут. На черных тачках катаются. Пацанята у них с гонором, как фирмачи. Мы их американцами зовем. Если попадаются, учим жизни. Понял? Мы-то думали сначала, ты оттуда!Серый махнул в сторону поселка.
Нет, я в Рыкунове переулке живу, в маргариновом общежитии.
Значит, Сашку Сталина знаешь?
Конечно, он в моем классе учится.
Сталиннаш кореш! Привет ему с кисточкой! А чего ты дергаешься?
Я же говорю... в парикмахерскую очередь занял.
Так чего ж ты молчал? Дуй!
Выбегая из бабушкиного двора, я увидел, что курилка забита учениками школы шоферов, все они жадно дымили, пользуясь перерывом в занятиях, и шумная толпа тонула в сизом мареве.
...Треск машинки оборвался. Парикмахерша раскрыла лезвие и, скрежеща по волосам, подбрила мне затылок и виски.
Вполне! Думала, будет хуже,сама себя похвалила она.
Я глянул в зеркало и обомлел: на меня глядел какой-то незнакомый круглолицый парубок с кружком волос на самой макушке, как у кузнеца Вакулы в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ужас! По-всякому меня в жизни оболванивали, но таким идиотом я еще никогда не выглядел! Пока я приходил в себя, прикидывая, как, вернувшись домой, срежу ножницами эту волосяную тюбетейку на голове, парикмахерша схватила пульверизатор, пискнула несколько раз «грушей» и пустила в меня удушливое одеколонное облако.
Не-ет...взмолился я, чуть не плача, но было поздно.
В чем дело?удивилась она, продолжая орошать мою несчастную голову.
У меня только шестнадцать копеек!
Ничего страшного! Четыре копейки в следующий раз отдашь. От такого красавца должно хорошо пахнуть. Женщина носом любит!
И это они называют «хорошо пахнуть»? Карбид, пузырящийся в луже, воняет гораздо приятнее. Срочно в душ, на маргариновый завод, смыть с себя всю эту гадость соапстоком!
Мастерица движением фокусникарывком сняла с меня простынку и сухим помазком вымела, щекоча шею, мелкие колющиеся волосы из-под воротника.
Вот и всё! Будь здоровне кашляй!
Я встал с кресла, вокруг на полу клочками лежали мои опавшие кудри, словно здесь насмерть подрались две болонки.
Ну, шагай! Не грусти! Все девчонки теперь твои!
Что она понимает? Когда Шура Казакова лечилась в «лесной школе», Андрюха Калгашников позвал меня как-то к себе во двор, что за кинотеатром «Новатор». Мы играли в казаки-разбойники. Среди «разбойниц» была девочка по имени Мила, и мне сразу захотелось поймать именно ее, что я вскоре и сделал. Стараясь вырваться, она смахнула с меня ушанку и громко, обидно засмеялась. Я не придал этому значения, хотя тоже накануне подстригся. Дня через два на перемене мы обсуждали с Андрюхой поход в «Новатор», на «Седьмое путешествие Синдбада-морехода», и я словно бы невзначай спросил:
Как там Мила?
Нормально.
Про меня ничего не говорила?
Говорила. Сказала: когда сняла с тебя шапку, сразу поняла, что ты дурак...
...Я покорно положил на полку шестнадцать копеек, встал и побрел к выходу.
Курточку с авоськой не забудь, боксер!вдогонку крикнула парикмахерша.Следующий!
Навстречу, чтобы сменить меня в кресле, двигался тихий, покорный мальчуган, он шел почти военным шагом, как суворовец, даже с отмашкой, будто на отрядном смотре. Его веснушчатое лицо выражало ту высшую степень послушания, после которой следует летаргический сон. И только по клетчатым штанишкам да кудрям я узнал в этом механизированном ребенке недавнего буйного «вождя краснокожих». Ребенка конвоировала рослая мамаша, улыбчивая особа с безжалостным взглядом Анидаг из «Королевства кривых зеркал».
Будешь озорничать, Котик, тебя так же подстригут, как этого дурачка с чердачка!проворковала она сыну, а на мастерицу рявкнула:Немедленно проветрить помещение! Это у вас тут что«Шипр» или иприт?
Так точно!испугалась парикмахерша.
30. Букет васильков
Я еще раз посмотрел на себя в зеркало. Это даже не смехотура... Это кошмар! Поджигатели войны в «Крокодиле» лучше выглядят! В таком виде выходить на улицу никак нельзя. Засмеют. Шайками закидают. Лучше бы я подстригся под Котовского! А на вопрос «зачем?» можно было бы намекнуть на трагическую необходимость, вроде стригущего лишая, что всегда вызывает уважение и сочувствие.
Этим летом в нашем лагере «Дружба» один мальчик из второго отряда подцепил от бездомных собак, забегавших из рабочего поселка, стригущий лишай. Пионера сразу же, заперев в изоляторе, обработали под ноль, и никто, между прочим, над ним не смеялся! Наоборот, все его зауважали: не каждый день можно подхватить такую удивительную заразу, из-за которой волосы облетают с головы как пух с одуванчика, а медсестра в панике вызывает подмогу аж из Домодедова! Это, конечно, не жуткий смертельный столбняк (им нас постоянно пугают, заставляя с каждой ссадиной мчаться в медпункт), но тоже весьма уважаемое в народе заболевание.