И мы считали. Так радостно и легко было считать и дожидаться, пока белок схватится, а желтокнет. Желток должен был остаться текучим. Чтобы солить хлеб и макать в яйцо с выеденной макушкой. Любого ребенка бы вывернуло, заставь его жрать эти яичные сопли, но матушка смотрела с таким восторгом, причмокивала, закатывала глаза, что я послушно опускал кусочек бородинского в самую жижу, совал его в рот и тут же проглатывал, не жуя. Только бы Павлинская продолжала сидеть со мной на табуретке, завернутая в поношенное домашнее барахло, только бы продолжала есть со мной эти недоваренные яйца. Продолжала. Со мной.
Мишаслабо зовет меня Павлинская из комнаты.
Открываю вентиль и подставляю стакан под холодную струю. Вода бьется о стенки из богемского стекла, купленного на распродаже в «Рапсодии». Целый сервизстаканы с серебряной веточкой по краям, чеканный поднос и графин с тяжелой крышечкой-пробкой. Графин пылится без дела. Павлинская залила бы в него вина, только крепче кефира держать в доме ничего не разрешается. Шарю в карманебилеты на электричку, взятые туда и обратно как обещание, что «обратно» не заставит себя ждать, жвачка в упаковке, похожей на пачку презервативов, выключенный телефон, пластинка таблеток в скрипучей фольге. Достаю капсулу, высыпаю содержимое в стакан.
Седативные Павлинской прописывают с неохотой. Ее багаж побочных эффектов, маний и расстройств диктует особые правила. Со всем этим и ромашковый чай становится достойным успокоительным. Больше воздуха, меньше стресса, горсть таблеток от сердца, втораяот давления, третьяот убитой печени. Хотите что-нибудь от тревожности? Медитация, говорят, отлично помогает, попробуйте.
Нынче же у нас, дорогая матушка, военное положение. Отставить истерики, быстренько ответить на вопросы любимого сына и отчалить ко сну. Крепкому сну от двенадцати до восемнадцати часов кряду.
Миша, иди сюда!требует Павлинская.
На этот раз Павлинская держит стакан сама. Я с опаской поглядываю, как опускается на дно мутная химическая взвесь. Но куда тамматушке такие мелочи неинтересны. Она выпивает залпом, морщится, но проглатывает. Теперь нужно подождать, только недолготак, чтобы успокоилась, но не уснула. Чтобы желток стал мягким, а белок свернулся, так же было, да, мам?
Нам надо поговорить,напоминаю я, когда дыхание ее перестает быть судорожным, а театрально горючие слезы окончательно высыхают.
Может, чаю?пробует увильнуть она.
Нет.Я опускаю ладонь на вязаную скатерть. Скатерть колется перекрахмаленными узелками.Мне к вечеру надо уехать.
За плотными шторами, наверное, только-только разошелся тусклый полдень, но Павлинская того не ведает. В ее берлогезакулисная полутьма. Даже Катюша разрешает проветривать, впускать в нашу нору сквозняк, чтобы выдуть залежалую пыль и скуку, но Павлинская в быту строгатолько сонные терзания и душные закрома.
Ты всегда так быстро уезжаешьначинает поднывать она.
Ладонь хлопает по столу, и я сам пугаюсь, будто она не моя.
У меня дела, мам. Работа.
Она пытается вскочить, но лекарство уже действует: движения становятся слабыми, лицо разглаживается. Может, и стоило бы пичкать ее «колесами» с утра до вечера?
Ты так много работаешь, мальчик мой,лепечет Павлинская.Так много трудишься. Я вижу Я же все вижу Ты стал таким взрослым. Так заботишься обо мне А яОна всхлипывает, и по щекам снова начинает течь.А я ничем не могу отплатить тебе. Твоя старая мать. Забытая всеми мать
Это может продолжаться долго. Стоит матушке сесть на любимого конька и галопом поскакать в сторону самоуничижения, как все болячки ее будто рукой снимает, остаются одни лишь хрустальные слезы и хитрый прищурты как там, смотришь на меня? Смотришь? Жалеешь? Уже не жалею.
Вот поэтому я и приехал, ма,говорю я и с силой прижимаюсь к спинке кресла, будто я на борту лайнера, ушедшего в пике.Чтобы ты мне отплатила.
Слезы выключаются. Уверен, за ухом у Павлинской есть кнопка экстренного отключения слез. Урри-Урри, как же ты мог ее не найти?
Денег у меня нет.Голос уже другой, абсолютно вменяемый.Все, что ты привозишь, лежит на полке, сам туда кладешь. Там и лежит. Но что-то я уже потратила, извини.
Она встряхивает головой, растрепанный узел волос бьет ее по шее. Из складок халата появляется сигарета, Павлинская щелкает зажигалкой. Запах дыма воскрешает в памяти глубинные воспоминания. В них я лежу у стены, прижавшись лбом к ворсу ковра. Уже не плачу, только вздрагиваю, а Павлинская сидит на краю дивана и нервно курит. Кажется, у меня ветрянка, все зудит и дергает, раскаленное тело ломит от температуры. Я заболел и сорвал ей репетицию. И сорву еще несколько, пока не спадет жар и не сойдут оспины. Павлинская будет сидеть на диване, злиться, курить и обмазывать меня зеленкой, держа ватку на вытянутой руке, чтобы не испачкаться. Но не уйдет. Почему-то она не уйдет, я точно помню.
Эти деньги.Откашливаюсь.Я для того и привожу, чтобы ты их тратила.
Павлинская выдыхает мне в лицо облако дыма, я морщусь.
Мне нужно, чтобы ты рассказала
Она поднимает бровь. Старая мумия, полудохлая шизофреничка, а гонору столько, что хватит на пятерых.
Тебе нужна моя биография, сынок? Тогда времени до вечера нам не хватит.
Халат распахивается, и я вижу на ее груди темные старческие пятна. В горле начинает свербеть, а она все курит, все выдыхает в потолок. Дым клубится, оседает на коже и волосах мельчайшими сгустками ее слюны, никотина и дегтя. Мне становится жаль свитер. Придется выкинуть. Прости, экологичный японский дружочек, но домой я тебя не потащу, ты провонял до последней бамбуковой ниточки.
Мне нужно узнать о своем рождении.
Павлинская выпрямляется. Пепел падает с кончика тлеющей сигареты прямо на турецкий ковер. Он точно турецкий, мам, я проверял. Тебе же важно было сыпать пепел именно на турецкий.
Мог бы заглянуть в паспорт,фыркает она. Запахивает халат и подтягивает пояс.Но если ты настаиваешьРастягивает губы в подобии улыбки и елейным голосом тянет:Это был дождливый ноябрь тысяча девятьсот девяносто первого. Союз уже развалился. Всех мальчиков называли Борисами. Представляешь, если бы тебя звали Борис? Вот убожество.
Я не поддаюсь. Не отворачиваюсь. Не двигаюсь. Да что уж, я не дышу. Я требую продолжения.
В роддом меня отвезли прямо со сцены. Миронов умер на сцене, а ты мог бы там родиться, но спектакль был ханжеский, такого постмодерна никто бы не оценил. Это я всегда была на два шага впереди этих холопов Но, сам понимаешь, что я могла изменить в одиночку? Только родить тебя, вытолкнуть из себя в этот мир. Подарить миру сына. Да, это я смогла.
Замолкает в мхатовской паузе. Голова чуть откинута, глаза прикрыты, дыхание задержано на вдохе, чтобы ноздри остались втянутыми, скулы очертились резче. Не поддаюсь. Жду, пока ее живому еще тельцу понадобится кислород. Павлинская выдыхает, мизансцена рушится. И вот она уже сидит передо мной, вернувшаяся с подмостков несуществующего театра.
А кто забирал тебя из роддома?осторожно направляю я.
Матушка закусывает губу, склоняет голову к плечу, как подслеповатая галка.
Милейший таксист вот с такими усами,цедит она. Взмахивает рукавом, из него вылетает и падает на пол зажигалка.
Пока я наклоняюсь, чтобы ее поднять, Павлинская колупает ногтем лаковый скол на рукоятке кресла. Надо бы отдать мебельщику, а то ведь испортит вконец, не починить будет, жалко, очень жалко, такие деньжищи, еще бы не жалеть.
Не смешно.
Матушка смотрит на меня глазами аквариумной рыбки и оглушительно хохочет. Это жутко. Настолько, что я готов отступить. Но в московской норе сидит Катюша, экран перед ней девственно чист, а курсор мигает все быстрее, все истеричнее. Отступать некуда. За мной Катюша.
Мам, давай серьезно,прошу я.На работе требуют данные об отце. Прочерк их не устраивает.
Домашнюю заготовочку я репетировал все те два часа, что тащился по железнодорожным путям в сторону богом забытой пятиэтажки на углу Новой и Парковой. О месте моей работы Павлинской мало что известно. Правдой ничего из этого не является. Прочитай она хоть главу из Катюшиной писанины, то словила бы не придуманный, а реальный инфаркт. Туманных намеков о важности того, чем занят сыночек Мишенька, вполне хватает, чтобы Павлинская и дальше нежилась в уюте, не тревожась о насущном. Нужды она боялась. Помнила ее на вкус уцененных куриных тушек, синюшных и пупырчатых, которые мы брали на рынке за три остановки от дома, чтобы никто не узнал, Мишенька, чтобы не шептались, как низко мы пали.
Если не заполню анкету, вылечу на первой же проверке,нажимаю я.
Павлинская съеживается, хохлится даже. Я давлю в себе жалость. Не позволяю себе потянуться через стол и погладить ее по откинутой, словно забытой в стороне ладони.
У тебя нет отца,медленно и глухо отвечает Павлинская.Только я. И все.
И в этом столько правды, что я стискиваю зубы, чтобы не издать какой-нибудь мерзкий и унизительный звук. Где-то, за два часа езды на электричке отсюда, Катюша шумно фыркает и ведет здоровым плечомконцентрированная ироничность, само презрение. Да, милая матушка, тут ты промахнулась. Кроме тебяотца, и сына, и святого духа моей бренной жизни,есть еще кое-кто. Но и об этом тебе знать не обязательно.
Но биологический отец у меня был, так?не отступаю я.Ты же не в банке сперму одолжила
А еслида? Если не было никакого отца? Только полоумная актриска, поехавшая рассудком от жизни такой и решившая народить себе детеныша, чтобы осветить бытие смыслом. Это потом она начала изредка подкармливать маленького ублюдка то одной байкой про папочку, то другой. Просто чтобы заполнить паузы. Вдруг все так и было? Но Павлинская возмущенно шипит, вздымается над креслом и опадает в него с лебединой трагичностью.
Думаешь, мать твоя всегда была никчемной развалюхой?цедит она.Думаешь, никому она не сдалась? Думаешь, ее и трахнуть было некому?
Вот об этом я вообще стараюсь не думать. Потому молчу, жду, пока праведный гнев схлынет. Успокоительное уже разлилось в ней благостной волной, так что Павлинская быстро оседает обратно и только шмыгает идеально сконструированным носом.
Разумеется, был мужчина, который зачал тебя во мне,наконец говорит она, понижая голос до пафосного шепота.Но был он подонком. Иродом. И поступил со мной так, что я поклялась никогда не произносить его имени. И не произнесу.
Она поджимает губы, и я вижу, сколько морщин стягивают ее острую, высохшую мордочку. Спорить бесполезно. Я знаю этот загнанный взгляд, эти втянутые щеки и складку между бровями. У меня самого такая есть. Зря только потратил половину дня. Зря только расковырял поджившее. Зря только напоил и без того спятившую мать лекарством, которого ей никто не прописывал. Все зря. Где-то дома, куда мне придется вернуться на щите, Катюша выключает компьютер, чтобы никогда больше за него не сесть.
Хорошо. Значит, меня уволят,говорю я. Еще раз припечатываю ладонь к столу и встаю.И это придется продать. И вот это,киваю я на дубовую тумбочку с витыми ножками.И люстру. И кота твоего дебильного на фоне идиотского Кремля, это же не репродукция, это же Никас, мать его, Сафронов!..
Кажется, я кричу. Павлинская прикрывает рот ладонью и смотрит на меня так испуганно, что я затыкаюсь. Стою над ней, тяжело дыша. У меня дрожит левое колено и чешется за ухом. Но двигаться нельзя. Моя сцена сыграна, теперь очередь Павлинской.
Она поднимается. Мучительно долго. Дрожь от колена расползается вверх и внизсводит икру, заламывает бедренный сустав. Павлинская обходит меня так осторожно, будто я пообещал вырвать ей почку, если она приблизится. Ухо уже не чешется, а горит. Павлинская скрывается за моей спиной. Я слышу, как скрипит секретер, купленный у антиквара задешево, так что в подлинность его я не поверил, но Павлинская подвоха не заметила. Я почти не чувствую левую половину тела, и пока матушка возится в нескончаемом личном архиве, размышляю, насколько вероятно, что у меня инсульт. Выходило, что шанс велик.
Вот,наконец, говорит Павлинская, и я отмираю.
Пожелтевшей бумажной стороной кверху она протягивает мне фотокарточку.
Его сейчас и зовут, наверное, по-другому,бормочет она тихо-тихо. Мне приходится нагнуться, чтобы разобрать слова.После после того Он же трус. Он все бросил. Сбежал. Подлец. Имя Имя ведь можно поменять? Миш, можно имя?..
Мишенька, послушай меня, сыночек, послушай внимательно, что я скажу,бормочет и бормочет она, пока я натягиваю пальто и завязываю шнурки на ботинках.На метро не езди, масочку купи, обязательно купи масочку, перчатки не снимай, чтобы не дай Бог, мало ли кто до тебя, там все грязное, Миша, там такая грязь, такая инфекция
Я молчу. Во мне напихано стекловатыколко, тесно, невозможно, но я терплю.
Если голова заболит, если сыпь, температура поднимется, Миша, сразу бери машину и приезжай домой.
И чем же ты мне поможешь?спрашиваю я и тут же понимаю, что зря.
Павлинская уменьшается в размерах, горбит спину, опускает плечи. Не женщина, а переломанная вешалка с накинутым кое-как халатом. В пальцахтонких, с немыслимой выделки лунками коротко обгрызенных ногтей,скомканный шарф. Пытаюсь забрать егоне отдает. Сжимает сильнее, тянет на себя.
Я же не виновата, что забылашепчет она.Столько времени, столько всего Прививала, не прививалане помню. Не знаю, не знаю.
Мам,обрываю я, ежась до болезненных мурашек жалости и невыносимой тоски от ее повинной.Я поеду к врачу, сдам анализы, если не привит, ничего страшного. Привьют. Угомонись.
Получается сухо, отчужденно даже. Словно бы я и правда оскорблен до самой глубины души тем, что матушка, погрязшая в антиквариате, одиночестве и безумии, забыла, прививался ли сынок ее от кори. Павлинская в ответ уменьшается еще чуток и становится неотличимой от темных завитушек на обоях.
Мылом, мылом нужно руки мыть,лепечет она. Опускает головуволосы окончательно выбились из узла и падают ей на шею.А то понос, Мишенька Поносик Рвотка
И я понимаю, что сейчас зареву. В голос, с гадкими всхлипываниями, с перехваченным горлом и красными пятнами на щеках, которые матушка тут же примет за первую весточку неминуемой кори.
Я поеду,говорю я сипло и прячу глаза.
Теперь мы стоим молча, смотрим друг мимо друга, не знаем, как закончить мучения, где найти такие слова, чтобы мучения как-то сами взяли и закончились.
Не забывай про таблетки,прошу я.
Пей побольше теплого,просит она.
За квартиру я платеж перевел.
Проверяй горло. Каждое утро проверяй.
И вот, смотри, деньги. Я на полке оставил, тебе хватит, потом еще привезу.
Надо за ушами ощупывать. Вдруг уплотнения?
Оксана придет в четверг, сделает уборку, продукты принесет Ну, как обычно. Ты на нее не ори только. Если уволится, где я буду новую искать?
А может, все-таки прививала? Да, наверное, прививала
И ешь побольше, от тебя одни кости остались, мам.
Завтра позвоню в поликлинику, там же есть архив, они проверят!..
Я приеду в конце месяца Хорошо? Обещаешь не чудить?
Они проверят. Скажут, что прививала Не могла не привить Все прививали. А я что? Я что? Плохая мать? Миша, я хорошая мать? Миша? Я хорошая? Миша? Хорошая?
Она стоит передо мной, но я ее не вижу. Павлинская исчезла. Она была со мной в комнате, когда злобствовала, курила и отказывалась отвечать на прямые вопросы, плевалась, ехидно скалилась, затягивала потуже пояс, распахивала ворот, хохотала зло, врала и юлила. А потом исчезла, уступив место несчастной тетке, по какой-то странной вселенской глупости вдруг заменившей ее всю. Нетронутыми остались только тяжелый халат да россыпь заколок в волосах.
Ты хорошая мать,вру я.
Тим
Пойти и купить себе этот самый «Шкаф» Тим не решился. Взять в редакциитем более, хотя это был самый логичный вариант. Зайти себе в комнатушку, где, обернутые в серый крафт, лежат стопки книжек, которым суждено либо собирать пыль на блогерских полках, либо остаться погребенными здесь, в компании своих несчастных собратьев, и взять себе однуиз шестого тиража незабвенного Шифмана. Но сделать это было стыдно.
Тиму ничего не стоило зайти в «Презервативную» на Мясницкой и прикупить огромный черный леденец в виде фаллоса. Для Ельцовой к Восьмому марта. Или ехать в метро с цветастым комиксом, хотя читать их, как стало известно совсем недавнопозор для любого взрослого человека. Дурацкий берет, подаренный Данилевским на всемирный день редактора, бабушкин вязаный свитер, отключившийся от айфона наушник, рассекретивший всему вагону топовую подборку русской попсы начала двухтысячных. Все это не создавало Тиму проблем. Ну, посмотрят косо. Ну, посмеются вечером с друзьями. Плевать.