Я срываюсь с места, но бабка ловит меня на лестнице. Хватает костистой лапкой, тянет к себе. От нее невыносимо воняет всем, чем только может вонять старое немытое тело. Быстро, чтобы только не вывернуло, роюсь в кармане и нахожу мелочь.
На, бери.
Но бабка не хочет мелочь. Она распахивает стеганое пальтишко, накинутое поверх засаленного пуховика, и я со всей ясностью понимаюесли бабка под пуховиком голая, то я умру. Рухну ей под ноги совершенно мертвый. Но там вязаная кофта и платок. В платке копошится что-то зеленое. На видочень заразное.
Возьми, внучок,шепчет бабка.От Петруши остался. Сдохнет он со мной. Простынет. Хлеб жрет. Возьми, сынок. Возьми.
И сует мне в руки этот комок, и запахивается обратно, и ковыляет по лестнице с пугающей ловкостью. А я остаюсь. В руках у меня бьется полузадушенный попугай. Если бы я мог написать об этом дне, то мне дали бы не семь, а семьдесят семь тиражей. Но я не могу.
Тим
Ельцова жила на Речном. Пока Тим добирался туда из центраотупляюще долго, на медленном поезде,выпитое успело выветриться, оставив после себя противную тяжесть и металлический привкус во рту. Затылок похмельно ныл. Тим откинул голову, закрыл глаза и прислушался к вибрации, расходившейся по вагону.
Такая же тревожная волна шла от Шифмана. Рядом с ним постоянно было неловко. Приходилось искать слова, молчать многозначительно или пить настойку. Хотелось встать и выйти из рюмочной, на удивление, очень неплохой рюмочной с идеальным борщом, лишь бы перестать подыгрывать этому словесному пинг-понгу.
«Зачем вы меня пригласили?»все пытался спросить Тим.
Но Шифман закатывал глаза и важные слова сами собой заменялись на фикусы. Это же надо было вспомнить бабушкину науку! Очень вовремя. Очень к месту. Тим потер лицо. Хотелось курить. Он не носил с собой сигарет, чтобы они не вошли в привычку, а вот Ельцова не стеснялась своих желаний. Никаких. Поэтому Тим к ней и ехал.
«Я подъеду?»
«Валяй, только бухла нет. И еды тоже».
Выйдя из метро, Тим завернул в «Перекресток». В торговом зале пахло сырым мясом и специями из соседней лавки. Замороженная пицца, бутылка «Чегема» по скидке. Среди всех бурных недостатков Ельцовой имелась пара решающих достоинствснобизмом она точно не страдала. И любила шоколад с изюмом и ромом. Тим захватил две плитки и встал у единственной кассы.
Грузная тетка пробивала четыре бутылки пива и два пакетика сухариков мнущимся пацанам. Тим подождал, пока с них стребуют документы, пацанва гордо продемонстрировала единственный пригодный паспорт, расплатилась мелочью и унеслась навстречу будущему гастриту.
Вам пакет нужен?
Помешанная на «зеленых» веяниях Ельцова пластик бы не оценила. Тим засунул бутылку за пазуху, шоколадки рассовал по карманам, а пиццу можно было и в руках, не страшно.
Карточкой, пожалуйста,попросил он. Приложил телефон, но терминал злобно пиликнул.
У нас только всовывать,процедила тетка.
Пришлось положить пиццу рядом с кассой и искать кошелек. Он оказался во внутреннем кармане куртки. Тим нащупал его, а потом и фото, о котором успел забыть. Просьба Шифмана затерялась между борщом и «клюковками», но быть странной не перестала.
Оплачивать будете?Тетка смотрела на Тима густо накрашенными глазами человека, которому осточертело торчать в «Перекрестке» на Речном так сильно, что еще чутьи закричит.
Пришлось поспешить. Расплатившись, Тим выскочил из магазина, прижал к себе холодную коробку и направился к дому Ельцовой. Он собирался достать и рассмотреть фотографию, но пальцы так замерзли, что Тим перешел на бег, лишь бы не пропустить зеленый свет. Потом. Вот поставят в духовку пиццу, нальют вина. Ельцова будет хохотать, требовать подробностей и подначивать. С нейтеплой, мягкой и громкойбудет легко выкинуть из головы то, как хмурился Шифман, разглядывая себя в отражении. И складка между его бровями становилась мучительной. И пальцы у него подрагивали, роняли солонку и снова ее подхватывали.
«А у меня только матушка»,сказал он.
Матушка. Не мама. Не мать. Матушка. Та, что требовала от сына раскромсать бегемота? От Миши требовала. Миши, который вырос и теперь пьет по будням в полупустых рюмочных с полузнакомыми людьми?..
Душа моя, как же здорово, что ты приперся!Ельцова распахнула перед Тимом дверь.
За порогом было жарко и чувствовался запах дорогих палочек из ротанга. Ельцова попросила их на день рождения, хотела, чтобы дома пахло как в элитном отеле. Тим выбирал между цедрой и белым жасмином, в итоге купил оба, распечатав кредитку. Ельцова визжала так громко, что соседи постучали по батарее.
Божечки, и пиццу купил, хороший мальчик.Она наскоро обняла его и чмокнула чуть пониже уха.Заходи давай, напустишь холода
Жила она одна. Квартиру вначале снимал ее мужик, потом он стал бывшим и исчез, но съезжать Ельцова отказалась. Поднапряглась, устроила скандал с крокодиловыми слезами в редакции, но выбила прибавку, чтобы хватало на самостоятельную жизнь.
Шмотки кидай, я духовку разогрею!прокричала она из кухни, пока Тим стаскивал ботинки и вешал куртку.
В тепле его быстро развезло, ноги стали мягкими, а тут еще пол, застеленный ковром с мягким ворсом, прямо ложись и спи.
Ты бухонький, что ли?Ельцова выглянула из кухни и потянула носом.И правда бухонький! С кем успел?
«С Шифманом»,хотел похвастаться Тим, но язык онемел, отказался произносить нужные звуки.
Да с парнями из универа. Встретились потрепаться.
Врешь.Ельцова выскочила в коридор и уставилась на него.Либо с Данилевским своим нализался, либо нашел себе кого-нибудь. Да? Нашел, да? Точно нашел?
Когда Шифман натягивал перчатки возле барной стойки, Тим успел разглядеть, что пальцы у него в кровавых ранках. Так бывает, если отдирать заусенцы. Или просто ковырять пальцы, чтобы отвлечь себя. Только от чего? От чего отвлечь, Михаэль? От чего ты хочешь себя отвлечь?
Никого я не нашел.Тим достал из кармана шоколадки.На вот. С ромом, как ты любишь.
Тимка!Ельцова выхватила плитки и прижала их к груди.Пойдем скорее пьянствовать, а то я весь вечер торчу дома одна, как старуха.
Сигареты есть?Тим протиснулся на сидушку кухонного уголка и поставил рядом с собой пепельницу.
Ельцова глянула на него через плечо. Тонким ножом она кромсала увесистую головку сыра, явно привезенную из далеких земель, где такие роскошества в порядке вещей.
Откуда богатство?
Мама недавно с Крита вернулась, навезла всякого.Ельцова дернула плечом, и с него соскользнула лямка домашнего топика.Ты давай от темы не отходи. Кого нашел, паршивец, а?Она ухмыльнулась и переложила сыр на блюдце. Тонкие ломтики светились теплом и обещанием счастья.
Курить, Тань,напомнил Тим.Пачка где?
Так я же бросила.Ельцова села на табурет и принялась ковырять штопором пробку.
Не верю.
Она хохотнула, и на стол тут же был выложен новенький курительный набор.
Перешла на электронные.
Этой вонючей гадости Тим не переносил. От запаха жженых тряпок тянуло сплюнуть и долго потом свербело в носу.
Вот и побережешь здоровье, Тимочка, такие, как ты, нужны стройными и могучими, сам понимаешь.
Кому нужны?Тим подцепил кусочек сыра и положил его на язык. Стало солено и остро, самое то к красному.Стране?
Стране-то мы на что? Зуеву, разумеется.Пробку Ельцова выудила с отточенным мастерством и отставила бутылку.Пусть подышит.
«Чегем»-то? Наливай.
Они соприкоснулись стеклянными краями самых больших бокалов, которые только можно было отыскать в «Икее». Вино привычно кислило, но в целом оказалось ничего. Вообще все, чем получалось у Тима наполнять дни, было вполне ничего. А потом появился Шифман.
Говорят, тебе достался золотой мальчик?Ельцова сделала глоток, потом еще один, и поспешила выключить духовку, чтобы фабричное чудище с кругляшками пепперони не пересохло.
Небось все языки стесали.
Еще бы. Вчера тебе дают красавчика Шифмана, а сегодня ты показательно берешь отгул. Что дозволено Юпитеру, то, сам понимаешь, не обломится быку. Самохина на яд изошлась
А чего ей так чесалось по Шифману?Тим отделил от горячей пиццы кусок побольше и принялся жевать, обжигаясь сыром.Зуев если и расщедрится на премию, то в конце года. Что вовсе не факт.
Ельцова глянула насмешливо и глотнула вина.
Святая ты простота, Тимочка. Ты его вообще видел?
Шифман сидит напротив, мается от невысказанных своих страданий, щелкает суставами тонких пальцев, а прядка волос падает ему на лицо.
Видел пару раз.
«Пару раз»,скривилась Ельцова.Такой ты чурбан. Я с ним мит вела на «Красной площади», аж руки дрожали, до чего он огненный. И парфюм, божечки, какой у него парфюм. Что-то с ладаном, наверное. За час пропахла вся, будто в церкви тусовалась.Она допила вино и отодвинула бокал.Самохина по нему сохнет уже год. А тут ты.
Я не просил.Тим потянулся к окну, дернул за ручку. В кухню тут же хлынул холодный воздух.
Это все Зуев. Решил обезопасить денежный мешок от посягательств Ниночки.
Года полтора назад Самохина увела из-под носа Ельцовой хорошенького переводчика из петербургского филиала. Прямо на корпоративной вечеринке увела. И увезла. Прямо к себе домой. Ельцова тогда напилась и горько плакала, сидя на полу в туалете. Испачкала Тиму рубашку тушью. Это, впрочем, крайне порадовало маму, уверенную, что у Тима никогда не было, да и не будет девушки.
А тебе он как?не унималась Ельцова, наблюдая за падением в бокал последних капель из бутылки.
Зуев?
Тьфу на тебя!Она сунула бутылочное горлышко Тиму.Дуй.
Что скрывается за обычаем дуть в пустую бутылку, он за все эти годы так и не разобрался, но послушно подул.
Шифман вообще как?
Шифман стоит у подземного перехода на Чистопрудном. Его покачивает, и от этого он кажется рассеянным и безоружным. Перепуганным кажется. Судорожно обдумывающим что-то большое, неспособное поместиться в голове.
Он очень в себе,сумел найти слова Тим.
Ельцова застыла, обдумывая услышанное, потом глянула с интересом, но ковырять не стала.
А мог бы быть в Самохиной, только не судьба.Она подняла бокал.Так выпьем же за это!
Вино перестало казаться кислым. По телу плавно заструилось тепло. Тим вытянул ноги под столом. Ельцова смотрела в окно, прямо как Шифман. Человеку нравится разглядывать себя в мутных поверхностях, окнах, витринах и потухших экранах куда больше, чем просто смотреться в зеркало. В дымке скрывается все неудачное, смягчается острое, размываются границы. Человек становится лучшей версией себя. Таинственной, нездешней копией. Ельцовой со всей ее напускной бравадой громкого человека с красной помадой и в кожаной юбке это и правда было нужно. Немного отдохнуть от себя. И дать выдохнуть миру. Но что в темноте окна искал Шифман? Или что он там прятал?
Окна бы надо помыть, а лень,многозначительно пробормотала Ельцова.
Тим продолжал хохотать, когда телефон, оставшийся в куртке, запиликал из коридора. Он все еще посмеивался, пока выбирался из-за стола, и цыкнул на Ельцову, когда та шлепнула его по заднице. Проходя мимо зеркала, взъерошил волосы и успел подивиться: надо же, какой пьяный вид. Он не сжался внутри, когда увидел незнакомый номер. Не почувствовал ничего, кроме легкого недовольстватакой вечер хороший, совсем не вовремя эти звонки. Он даже хотел сбросить, но все-таки ответил.
Тимур Мельзин?спросили его особым казенным голосом уставшего на смене человека.
Да.
Вас беспокоят из «скорой помощи». Фельдшер Сатимов.
Да.
Данилевский Григорий Михайлович вам кем приходится?
Он мойИ подавился словами.
Вас плохо слышно.
Да-да Григорий Михайловичмой научный руководитель.
Уже три года как нет. Чего ты врешь? Он твой старик. Отец, которого не было. Дедушка, с которым тоже не повезло. Онтвоя ответственность. Твой друг, наконец. Можно ответить им, что Данилевский Григорий Михайловичдруг?
Мы сейчас находимся в его квартире.
Тима, что? Что случилось?Это побелевшая Ельцова вышла в коридор.Тима, что?
Вы можете подъехать?
Да.
Хорошо.
Через сколько будете?
Минут через двадцать.
Хорошо, мы вас дождемся.
Что с ним?
Острое состояние. Выезжайте.
Пока Ельцова вызывала такси, Тим пытался попасть в рукав, но промахивался. Раз за разом.
Да соберись ты!прикрикнула Ельцова и натянула на него куртку.Точно не надо с тобой?
Данилевский никого к себе не пускал. Не в моем положении, дружочек, показывать, как покрывается пылью целая эпоха. Пускай все запомнят ее в цвету. Взять с собой Ельцову хотелось отчаянно, переложить на нее ответственность, чтобы она говорила с врачами, чтобы принимала решения, а ведь их теперь точно придется принимать, но Тим сел в такси один, закрыл глаза и приказал себе протрезветь. За двадцать минут могло случиться все, что угодно. И это тоже.
Глава седьмая. Ангельство во грехе
Я
Попугай обосрал мне пальто и кончик шарфа, в который я пытался завернуть его, пищащего, чтобы не продуло. Злобный до ужаса, перепуганный еще сильнее, он царапал мне руки, клевался, скрипел клювом и выскальзывал из пальцев, будто у него не перья, а чешуя.
Нужно отпустить его. Выбрать станцию с потолками повышепускай летит. Или сдавить тонкую шейку, вон как перекатываются крошки позвонков. Одно движениеи нет никакого Петруши. Его ведь Петруша зовут? Бабка точно сказала, что Петруша.
Слышь, ты Петруша, да?спрашиваю я чудище, а оно глядит на меня черным глазом и бешено разевает клюв.
Под влажными перьями скрываются пух и сероватая кожица. А дальше косточки, мясцо и мельчайшей выделки органы. Заморская птичка тоже хочет жить. Иначе с чего бы ей так биться, с чего клекотать? Расслабься уже и сдохни, тварь крылатая.
Мама, а у дяди там птичка!..восторженно шепчет пацаненок в синей куртке.
Он сидит сбоку и смотрит прямо на Петрушу в моем кулаке. Мама пацанчика отрывается от телефона и тоже смотрит. Она высится над намиеще молодая, только пылью прибитая. Надо бы уступить ей место, но колени мягкие от «клюковки», а в рукахкомок взмокшей ненависти.
Это Петруша,говорю я.
Темные веснушки рассыпаны по его лицу. Он улыбается и тычет пальцем прямо в раззявленный попугаичий рот. Петруша смыкает клюв, пацаненок вскрикивает, поезд останавливается. Я подхватываю изгаженный шарф, сжимаю яростно ворчащего Петрушу и выбегаю из вагона до того, как раздается рев.
На улице попугай затихает. В лицо мне бьет пронизывающий ветер, и я засовываю Петрушу под свитер. Сердце в нем бьется так быстро, что я начинаю бояться: может, это моеслишком медленное? Может, я умираю? В принципе, не самый плохой вариант.
В подъезд мы вваливаемся вместе с пожилой парой, живущей на втором этаже. Старушка тащит сумку на колесиках, а старичок идет следом и наблюдает.
Колеса помнешь! Помнешь, говорю, колеса,ворчит он.Всю дорогу перекрыла, вон парень идет, уступи место ему, уступи, говорю.
Старушка послушно шарахается в сторону, я обхожу ее, прижимаясь к перилам, успеваю разглядеть, что под вязаной шапочкой у нее трогательные прозрачные волосенки. К горлу поднимается соленое. Старичок сопит позади. Если схватить его и потянуть, то он перекинется через перила и упадет. Падать невысоко, но и старичок хлипенький. Удара точно хватит, чтобы превратить его дрожащую супругу в счастливую вдовушку.
Давайте помогу,говорю я и уже хватаюсь за ручку переполненной сумки.
Пусти!кричит старушка и толкает меня с такой силой, что я сам почти переваливаюсь через перила.
Ты чего удумал?вопит старик, пока я пытаюсь удержаться на ногах и не выронить придушенного Петрушу.
Он пьянющий!не унимается старушка.
Меня тошнит от них, от всех, живущих тут, и живущих вообще. От их голосов, криков и воплей. От стареющих тел. Морщинистых лиц. От пота, льющегося с них, одетых слишком тепло, лишь бы не простыть и не сдохнуть.
Он с пятого!зловеще шепчет старик.Тот самый! С пятого!
Но я их не слушаюбегу через две ступени. Ключ легко входит в замок, плавно поворачивается, и я вваливаюсь внутрь. Петруша сдавленно пищитя разжимаю хватку, но не выпускаю его. Катюша ненавидит живность. Катюша не разрешает заводить никого, кто будет дышать ее воздухом, занимать ее место и заполнять ее тишину. Я уже слышу, как она ворочается в постели, пододвигается к краю и встает. Знаю, что сейчас она выйдет в коридор, зажжет свет, и мое поражение будет открыто ей. Поражение и попугай, обгадивший пальто и кусок шарфа.