Шум прошлого - Кривошеина Ксения Игоревна 14 стр.

 Глупость какая-то,  беспомощно пролепетал Эрик.

Кто-то из пассажиров в соседнем купе тоже требовал объяснений, и вот по радио вежливый голос по-французски и по-немецки извинился за задержку. Хотелось поскорее снять повязку с глаз, отодвинуть занавески, но все бессмысленно: темнота снаружи, темнота внутри, чувство западни нарастало вместе с недовольным гулом голосов.

Наконец-то световая дорожка ожила, побежала по коридору, под колесами что-то заурчало, скрипнуло, послышались облегченные охи, отголоски речи, кто-то закурил, и поезд мягко сдвинулся с места.

 Я пойду к выходу, как только мы въедем на платформу, открою дверь и выгляну наружу. Нужно быстренько сообразить. Слушай, Эрик, а там как в Эвиане? Нужно бежать через подземку, или верхний переход через мостки?

 Обычно этот пересадочный поезд стоит напротив, хотя с такой задержкой Сейчас увидим. Да не спеши ты так!

Леня подхватил сумку и быстро оказался на площадке у самого выхода. Эрик сзади. Вот и первые домики Эвиана, неоновая реклама, пустой вокзал, одинокий пассажир торопится, бежит к поезду; он стоит на первом пути, у самого здания вокзала, прямо напротив и так доступно близок. «Вот и я должен сейчас же, немедля, быстро соскочить»,  подумал Леня.

 Ох, он сейчас отъедет,  жалобно застонал Эрик.

 Да нет, я успею, еще две минуты,  и на полном ходу, резко повернув красную загогулину рычага, Леня открыл дверь.

Он ловко спрыгнул на набегающую платформу, не упал, ноги-ходули по инерции еще пробежали вперед, Леня смерил расстояние и мгновенно сообразил, что до поезда нужно бежать очень-очень быстро по навесному мостику. Но это ни к чему. Ведь тогда наверняка опоздаю. Лучше с платформы прямо на рельсы, ничего не стоит их в два счета перемахнуть, обогнуть длинный состав с хвоста и впрыгнуть в последний вагон

Он уже почти у цели

Осталось чуть-чуть

Странно, что вслед он услышал удивленный вскрик Эрика, и совершенно непредвиденно, не считаясь с планами и расчетами Лени, откуда ни возьмись, надвинулись страшный лязг и грохот, и навсегда все померкло.

* * *

Я знаю читатель, что ты огорчён таким непредвиденным и несправедливым окончанием этой истории. Как могло случиться, что Лёнчик, раскаявшийся и почти искупивший свой грех, так жестоко наказан судьбой? «Нет!»восклицаешь ты,  «он заслуживает лучшего» И, конечно, каждый из вас может представить как бы сложилась судьба нашего героя, если бы не этот роковой случай.

Но, если поразмыслить, то и в жизни каждого из нас бывает так, что мы не всегда успеваем добежать до намеченной цели, не всегда благие намерения и раскаяние выводят на длинную дорогу счастья. Путь долгий и сопряжен с испытаниями. Так что будем молиться друг о друге, дабы не оступиться и не потерять облик человеческий.

Париж, 2007

Муки творчества

Для художника Кости, человека творческого, делание своего произведения, его вынашивание всегда было сопряжено с душевным страданием. Когда у него не было мыслей он чувствовал себя как пустой сосуд и был обречён на тяжёлый период как бы брошенности. Он ужасно переживал эту свою оставленность и каждый Божий день призывал чтобы это несчастное вдохновение сжалилось к нему и, наконец, слетело. Ещё с юности в семье, где всё дышало искусством, он слышал наставления, что творение никак не сопряжено с неким «озарением божественного света», что всё дело в процессе, который идёт подспудно в самом художнике, что человек должен постоянно быть занят своими мыслями, работой с кистью и карандашом, что необходимо где бы ты ни был постоянно рисовать и что уход в себя необходимо культивировать, потому как всякий творец одинок. Надо сказать, что с возрастом эта замкнутость на себе, достаточно сильно угнетала Костю. Самокопание, анализ заводили в тупик и никак не способствовали нахождению новых идей. Ему всё чаще казалось, что он повторяется, это ужасно раздражало, мысли путались, ему было их не собрать, каждый день он садился к столу пытаясь выжать из себя нечто, но ничего, ничего путного не получалось. Нескончаемые дни вытягивались в недели, после захода солнца Костя вступал в череду бессонных ночей, за которые он выпивал стаканы крепкого чая и наутро с тяжелой головой и сильно бьющимся сердцем пытался разобраться в себе. По свойству натуры, а может и наследственности, он отличался от своих собратьев по кисти довольно педантичным характер, что так не свойственно художникам вообще, а выросшим в стенах Академии Художествтем более. Они все были патлатыми, полумытыми, в рваных джинсах, покуривали травку и меняли своих подружек как перчатки. А для него гора немытой посуды в раковине, плохо выметенный пол или несвежая сорочка (жуть, какое слово для рубашки), становилось предметом большой досады на ближнего. Девушки у него в мастерской не приживались, потому как сами не выдерживали его здорового образа жизни, да ко всему прочему Костя сразу начинал перед ними развивать свою теорию, что любовь мешает познать истину, а значит, может застить весь белый свет, за которым он видел только себя в искусстве. Отличало его от друзей художничков и то, что он очень много читал, старался углубиться в философские книги, больше всего его привлекал Кант и Бердяев, хотя в последнее время он отдавал предпочтение Вл. Соловьёву. Интересовали его и исторические романы и вопроспочему же в 1917 году погибла старая Россия. По накатанной схеме выходило, что во всём виноваты немцы, что государь Император был слаб, не очень умён и слишком любил свою супругу. Эта история с любовью Императора очень его занимала, более того он пытался её анализировать, копался в библиотеках и сделал для себя вывод, что если человек, призванный от Бога, наделённый талантом, а следовательно ответственностью перед народом, вдруг падает в сети (гамак) любви, то можно ставить крест на всей его карьере. Костя частенько старался представить себя в шкуре знаменитости, а потому много смотрелся в зеркало, пытался наблюдать за собой как бы со стороны чужими глазами, он работал над собой и культивировал не только внутренний мир, но и внешний. Всё должно быть гармонично в художнике, древние греки понимали это, а потому их искусство вечно! Он был бы вполне счастлив если бы не муки творчества и мечты о славе.

Только что ему стукнуло тридцать пять, и он уже очень, очень много наработал.

Да, нужно признать, что за последние годы его небольшая мастерская до отказа забилась холстами. Они висели и стояли лицом к стене, а некоторые пришлось даже запихнуть на антресоли. Но как всё призрачно, эфемерно, ведь достаточно одной плохо загашенной сигареты, вспышке, искре, прорванной трубы, вандалу-бомжу, который вечно валяется на лестничной клетке и распивает со своими дружками литрюги, достаточно им вломиться сюда в это святое место и всё загадить и всё, всё погибнет и ничего не останется. О его творчестве не узнают потомки, его картины не будут висеть в музеях, они никогда не будут напечатаны в альбомах; в тех прекрасных каталогах, которые издаются для больших персональных выставок и которые потом с таким вожделением показывает художники своим друзьям. Правда в остальное время эти книги залёживаются и пылятся на полках среди других и многие из тех кому они были подарены довольно быстро забывают о их существовании. Но это неважно, а важно, что после такого издания твои произведения уже войдут в историю и потомки Ах, как бы хотелось заглянуть к ним на огонёк лет через сто! Да, он очень хочет оставить после себя след и он работает на века. Иначе, справедливый вопрос к Господу Богу: «Зачем же Ты наделил меня талантом?» Наверняка неслучайно, случайностей у Бога не бывает, а потому он должен оправдать Его доверие и он обязательно пробьется, о нём будут писать десятки критиков, снимать кино, о его творческом процессе будут устраиваться семинары, пойдут ретроспективные выставки Его титанические усилия будут замечены славой и она придёт, прилетит на крыльях, она просто не сможет обойти таких трудяг стороной. Вот только где она шляется? По каким мансардам и подвалам её носит? На какого недостойного падает её прекрасный взор? Да ведь по закону подлости и падающего бутерброда ей под руку попадаются людишки и художнички бездарные, чаще всего пошляки и пьяницы, мало культурные, мало работающие, в задачах искусства ничего не смыслящие.

А он? Он даже не карьерист. Если бы хотел, то мог бы пойти по пути официального искусства, моды, рисовать скабрёзности или придумывать инсталляции из унитазов, но он не хочет идти «как все», он всё это мог бы проделать, но не хочет, потому что у него своя дорога, у него свой путь, а потому он сосредоточен только на себе, на анализе своих идей, на форме, пластике и духовности Правда, однажды он слышал что слово «духовность» уже всем осточертело и настолько набило оскомину и что когда его произносят, хочется хвататься за пистолет.

Да, ему лет десять назад только что окончившему Академию Художеств даже повезло. По тем временам это была неслыханная удача! Один богатый иностранец купил несколько его картин. Неважно, что он заплатил жалкие гроши, это потом ему стало понятно, когда он приехал в Париж, но тогда эта покупка его вдохновила, она изменила его жизнь настолько, что многие из его сокурсников стали ему завидовать. Через пару лет этот иностранец, который оказался галерейщиком решил устроить выставку русских художников в Париже, и конечно во главе группы стоял Костя.

И вот он в этом городе, и вот он на выставке, и перед ним стена, на которой висят пять его картин, остальные стены завешаны сборной солянкой, так, что-то вроде русского авангарда брежневских времён. Он тогда подумал, что судьба приведшая его в Париж, свершилась, и теперь ей будет трудно пятиться или стоять на месте. Здесь, в городе мирового искусства, начинается его слава!

Но выставка прошла, никто не купил его работ, хотя цены были доступные, а купили у других, тех, кого нужно не в галереях показывать, а на Монмартре туристам сбывать. Он видел, как странные людишки приходили в галерею, в закуточке пили и жрали, а этот, так называемый, галерейщик, который оказался простым барыгой и на самом деле торговал с Тунисом водопроводными кранами, так вот, он видел, как он эти сделки устраивал. Гадость одна. Но «наши» вахлаки-художнички были довольны.

В прессе он не видел ни строчки о их выставке и за неделю в Париже он понял, что их здорово надули, потому как галерея сама по себе не существовала, а этот ловкач просто снял помещение, да ещё в хамском районе, куда обычно приличная публика не суётся. В конце концов, несмотря на осадок от этой выставки, по возвращению в Питер пошёл слух, что Костя стал знаменитым.

Он много работал и если продавал, то только дорого (потому как парижская история его научила уму разуму) и у него выработался свой стиль. Всё скользило как по маслу и более того, он никак не подозревал, что его ждут впереди не только муки творчества, но и ещё большее испытаниевстреча с Музой.

Как всякая творческая личность, он переживал тяжёлые периоды. Уж не в первый раз случалось Косте заходить в тупик, хотя, по рассказам знаменитых художников, все они проходили через подобные периоды. Он даже вычитал где-то, что это состояние похоже на приближение некоего приступа отупения, бесчувственности, а у него самого это выражалось в ненависти к кистям, краскам, бумаге, к самому себе Но эта ненависть никогда не переходила через край, до того, чтобы крошить и жечь свои картины. Пока ему везло и как-то так получалось, что всякий раз то ли обстоятельства, то ли некая мелочь, давали толчок вдохновению и оп! он из тупичка выходил.

Так вот, эта музаона же Муза-медузаподстерегла его неожиданно и, конечно, депрессия, в которую он тогда нырнул, во многом была по её вине.

Если вспомнить календарно, то Костя к моменту роковой встречи пребывал в состоянии созерцательной философии, углубления и развития своих идей, он скромно украшал свою жизнь малыми развлечениями, и она ему была благодарна за необыкновенную ясность перспектив и поставленных задач, у него всё было тип-топ и, как теперь говорят, «в шоколаде», и лишь невольное расслабление, а может и от уверенности в свой стоицизм, привело к тому, что он в эту жеманную рыжую девку незаметно для себя влюбился. Он, который никогда никого не любил, кроме своего искусства, позволил ей как воровке влезть в его душу, завладеть его сердцем, дотронуться до сокровенных чувствительнейших нервов творца и допустить её женское присутствие рядом. И всё, всё в один раз, в какие-то недели оказалось таким незначительным, по сравнению с этой встречей.

Познакомились они как-то странно, в мастерской одного уже пожилого довольно мрачного художника, любителя охоты на уток. В тот вечер он устраивал пир, но перед тем как всю подстреленную дичь приготовить, он её показывал гостям. Костю чуть не стошнило от вида крови и потом он весь вечер не мог притронуться к этому варёному мясу. Муза оказалась племянницей охотника и помогала ему ощипывать птиц. Уже в первый момент, когда он увидел её огненные волосы, перехваченные красной лентой, и зелёные узкие совершенно кошачьи глаза, он подумал, что она могла бы быть моделью Модильяни. В её фигуре, маленькой и плотненькой, было какое-то несоответствие с этой охапкой рыжих вьющихся волос, тонкой белорозовой шеей, одета она была в очень широкий, длинный балахон, какого-то неопределённого цвета, а потому распознать очертания её фигуры было невозможно. За этим скрывалась некая привлекательная тайна, и только за полночь, когда он провожал её до дома и она совершенно бесстыдно первая поцеловала его, он почувствовал всю змеиную юркость её маленького тела. Их прощание затянулось, и, под какое-то сонное движение кленовых листьев и сладких слепых поцелуев, она прошептала ему «я буду твоей музой».

В её быстром и легкомысленном «ну, прощай», которое так не вязалось с только что данным обещанием принадлежать ему одному, он не увидел тогда ничего странного, но подумал, что уж больно она холодна. Он так был ошеломлён, очарован, как сказали бы пошляки околдован Музой, что играючи перескочил через свои холостяцкие принципы и даже очередной «творческий кризис» прошёл как-то незаметно.

Она была непоседа, ей постоянно нужны были встречи с людьми, вечное стремление увидеть всё и поговорить со всеми, она мало читала, а если и затихала в уголочке мастерской на пол часа, то это означало что она погружалась в глупый детектив. В ней была безалаберность и неряшливость во всём, она неумела готовить, и убеждала его что лучший способ сохранить молодость и красоту стать сыроедом, она накладывала на лицо маски из свежих огурцов и окончательно погубила любимый Костин столетник из которого выжимала сок и добавив в эту горечь мёда с лимоном пила эту гадость натощак. А то какие платья и немыслимые шляпы она носила вызывало недоумение не только у него. Он как-то посоветовал сменить её вечные балахоны на что-нибудь более приличное, но нарвался на такой отпор, что больше к этой теме не возвращался. При всём этом в ней была какая-то детскость, хрупкость и совершеннейшая неуверенность ни в себе, ни в завтрашнем дне. Общие темы и интересы долго не высвечивали, правда поначалу это было не важно и всё глохло в их страсти, и тем не менее он всё же иногда задавался вопросом почему она рядом, и за что он её любит.

С первых дней ему стало очевидно, что она самонадеянна, беспорядочна, поверхностна и когда он звонил и не заставал её дома ни днём ни ночью, а при встрече, при выяснении отношений она поджимала тонкие губы и её лицо принимало тупое и злобное выражение обиженного ребёнка, он думал, отчего она мучает его и как он мог допустить, что эта рыжая девчонка внесла в его жизнь беспорядок. И когда в ночной тоске, он вспоминал все свои ревнивые бредни, «эгоиста и одиночки» (слова Музы), когда он в припадке бешенства готов был убить её, сломать пополам и потом просил прощение стоя перед ней на коленях, то уже тогда он отдавал себе отчёт, что его любовь нагруженная всем этим мещанским хламом тянет его в пропасть, засасывает всё глубже и нет всему этому предела.

А что же настоящая муза? Как она вела себя с ним пока он изменял ей с тёзкой? Костя уж не задумывался о ней и даже перестал сравнивать какая из двух ему дороже.

Как-то в одну из очередных размолвок он увидел её зимой, скользящую по тротуару в почти бальных туфельках, с гигантской муфтой из беличьего серенького меха, в которую она зажав в кулачки спрятала от мороза свои маленькие ручки. И только он открыл рот, чтобы сказать ей что-то незначительное и даже примирительно смешное, она вскинула на него свои зелёные глазищи и совершенно не смутившись бросила на ходу «бегу, бегу, опаздываю в театр». У него отпечаталось её лицо, совсем незаплаканное от страданий, а наоборот, что его удивило тогда, даже ухоженное, бело-запудренное, с ярко красными подкрашенными губами. Дома Петербурга словно навалились, готовые раздавить, распластать его, но не Музу, потому что она уже скользила где-то далеко в конце улицы и он увидел как она выпростав из муфты ручку энергично машет такси.