Ваши сверстники не знают, что такое волшебный фонарь. Их познания ограничены фонарём под глазом. А Вам уже всё известно про этот древний аппарат, Вы понимаете, что со светом это и есть то, что надо. Этот свет обязательно нужно постараться зажечь, даже если рискуешь при этом поранить руку сердце душу
И ещё один герой Гёте. Ещё один Вильгельм. Третий в этом письме. На этот раз Вильгейм Мейстер, влюблённый в Марианну: «Вильгельм в раннюю и особенно в позднейшую пору своей страсти к Марианне всё богатство своего чувства переносил на неё, а на себя смотрел как на нищего, который живёт её милостыней. И подобно тому, как ландшафт кажется нам пленительным, ни с чем не сравнимым, когда он освещён солнцем, так в глазах Вильгельма всё, что её окружало, всё чего она касалась, становилось прекрасным и обретало некий ореол».
Вот и нашлись строчки Гёте про ландшафт, освещённый солнцем
А бываетне повезло. В душу человека в результате всевышнего недогляда забыли поставить сосуд любви. По этой причине ничего в него не набирается. Человек и сам не влюбляется, и другим не даёт. Такие-то и распускают слухи, что, мол, нет любви на белом свете.
Читаем у писателя Мопассана: «Те, кому не довелось испытать поэтическую любовь, выбирают женщину, как выбирают котлету в мясной лавке, не заботясь ни о чём, кроме качества мяса».
Читаем у философа Губина: «Если у человека никогда не было переживания удивительной новизны, свежести и бездонной неисчерпаемости мира, не было этого прорыва, то он остаётся один на один с собой, со скудным набором житейских правил поведения, с постепенно крепнущим убеждением, что жизнь скучна, уныла, однообразна и не имеет никакого внутреннего смысла»
Серкидон, это письмо мне далось легче других. Я просто списал у классиков и возрадовался. И почему же раньше не набрёл я на такой лёгкий и приятный путь писаний?!
Нет всё таки добавлю немного от себя. Любовь мне представляется как приятная иллюзия. А всякая иллюзияпоток незнания. Вот почему любовьдело молодое. Ближе к старости человеку слишком много известно, и поэтому влюбится во второй половине жизни трудно. Так, значит, прав поэт: «Любовь на старость отложить нельзя».
Жму Вашу руку, и до следующего, надеюсь, ненатужного письма.
-17-
Приветствую Вас, Серкидон!
В одной из книг доктора Амена любовь названа прекрасным оазисом в тоскливой Пустыне Одиночества. Человек с вечной мечтою об эмоциональной близости попадает в этот цветущий оазис и поражается своей способности свежо и сильно чувствовать, голова его идёт кругом от новых впечатлений, притупляется бдительность, человек приникает к источнику любви, не замечая ни костей, разбросанных вокруг, ни лежащих поодаль скелетов.
Заметьте, ни я, мрачный, пессимистично настроенный мизантроп, написал эти строки. Их авторулыбчивый, позитивчик и жизнелюб доктор Амен.
А Вы, Серкидон, прочли про оазис и подумали, что кайфушки продолжаются. Нет, они закончились. Раз уж поговорили о восторгах первой любвиуместно будет поговорить и о каверзах её. Не будем таиться и недоговаривать, раз были упомянуты черепа да кости! Разговор пойдёт о возможной вредоносности и разрушительности первого сильного чувства.
Согласимся с Александром Сергеевичем:
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Её порывы благотворны,
Как бури вешние садам.
Тем не менее наблюдались такие порывы, такие бури, что и от сада ничего не оставалось
Вы, Серкидон, давно мне не писали. А могли бы поведать, к примеру, о Вашей первой любви. Стало быть, не случилось это с Вами. Ну, неужели не похвастались бы? Раз не случилосьпочитайте, как оно бывает у других.
Разберём два случая, когда первая любовь развивалась по крайне негативному сценарию. Молодые люди, участники любовных коллизий, немного старше Вас, каждому из нихдвадцать четыре года. Обоих запутанные любовные отношения привели в состояние глубокой депрессии, в буйных головушках витали суицидные настроения. Вам описываю обе love story на всякий случай. Если чтобудете знать, куда бежать и как спасаться.
Иван Бунин.
«Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом», написала Ивану Алексеевичу его первая любовь. Так второпях даже восклицательный знак не поставила. Может быть, именно поэтому бунинская Катя в прощальном письме наставила много восклицательных знаков. Автор исправил оплошность любимой женщины
Когда Ваня прочёл эти несколько роковых слов, у него похолодела голова, в ушах сильно зашумело, у висков вспыхнули бордовые всполохи, колени подогнулись А потом ещё ко всему этакому носом пошла кровь
Вот почему любовьдело молодое. У немолодого человека при таком потрясении неминуем инсульти вся любовь. С трудом доковылял до вокзала ещё недавно бодрый молодой человек и поехал в город Орёл, где у отца (а где же ещё!) скрывалась беглянка. Приехал Ваня в Орёл совсем не орёл.
Из дневника Бунина:
«Я приехал в орловскую гостиницу совсем не помня себя. Нервы, что ли, только я рыдал в номере, как собака, и настрочил ей предикое письмо: я, ей-Богу, почти не помню его. Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилёг на диван. Закрою глазаслышу громкие голоса, шорох платья около меня Даже вскочу Голова горит, мысли путаются, руки холодныепросто смерть!»
Ответа на письмо не было, на порог дома доктора Пащенко Ваню не пустили, и подался он по совету брата Юлия в Москву. Старший братнаставник и советчикво многом заменил Ивану пьющего, промотавшего состояние отца. Ему, Юлию Алексеевичу, писал потрясённый изменой Бунин: «описывать свои страдания отказываюсь, да и ни к чему. Но я погибэто факт совершившийся. Давеча лежал три часа в степи и рыдал, и кричал, ибо большей муки, большего отчаяния, оскорбления и внезапно потерянной любви, надежды, всего, может быть, не переживал ни один человек Как я люблю её, тебе не представить Дороже у меня нет никого».
Из дневника Бунина: «Старая, огромная, людная Москва», и т.д. Так встретила меня Москва когда-то впервые и осталась в моей памяти сложной, пёстрой, громоздкой картинойкак нечто похожее на сновидение
Это начало моей новой жизни было самой тёмной душевной порой, внутренне самым мёртвым временем всей моей молодости, хотя внешне я жил тогда очень разнообразно, общительно, на людях, чтобы не оставаться наедине с самим собой».
Вот именно, главное не оставаться в такое время наедине с собой, разнообразными отношениями уводить мысли по возможности дальше от Неё, от той области в мозгу, где угнездилась Она. Точно сильнейшим магнитом, все помыслы стягиваются туда, их всеми силами надо отводить, а они опять туда Вы меня можете спросить, а кто Она? Варя Пащенко? Нет, Она это Доминанта. Преобладание одного центра возбуждения и подчинение ему всех остальных. Каждому, кто читал труды профессора Ухтомского, хорошо известно: если возобладала и угнездилась в мозгу Её Величество Домината, знает подчинённый и ограниченный ею человек «одной лишь думы власть». Все периферийные возбуждения стягиваются в Доминанту, как в омут, как в чёрную дыру
Я Вам писал о том, что Иммануил Кант любил работать у ручья. Доминантой был мощный процесс мышления. А плеск волн, щебетание птицтеми периферийными раздражителями, которые, стекаясь в центр, поддерживали мощное течение мысли. Какая гармония, какое единение с природойтечение ручья поддерживает течение мысли философа?!
Когда же Бунин на поезде ехал в Орёл, стук колёс был ему невыносим, периферийные раздражители усиливали мысли об измене. Укрепляли недавно сформированную чёрную Доминанту. Совсем недавно в Полтаве доминанты (с маленькой буквы!) сменяли одна другую: работа, чтение, любовь, толстовство, писание. Они, доминанты, были равноправны, их было несколько, возбуждение сменялось торможением, работапокоем, нагревохлаждением. Ныне в центре мозга бушевал пожар, и все мысли были об утрате, о невозможности обладать потерянным, об оскорблении мужского самолюбия. Всё это Иван Алексеевич запомнил, обо всём написал в «Митиной любви», в «Лике», в рассказах.
Поздний рассказ «В ночном море» есть не иначе как диалог со своим счастливым соперником, с Арсением Бибиковым: «Мы ведь с вами ужасно тесно связаны. То есть, точнее говоря, должны были бы быть связаны.
Ещё бы! ответил второй. Какой ужас, в сущности, причинил я вам. Воображаю, что вы пережили.
Да, и даже гораздо больше, чем вы можете вообразить. И вообще-то это ужасно, весь тот кошмар, который переживает мужчина, любовник, муж, у которого отняли, отбили жену и который по целым дням и ночам, почти беспрерывно, ежеминутно корчится от мук самолюбия, страшных ревнивых представлений о том счастье, которое испытывает его соперник, и от безнадёжной, безысходной нежности, вернее, половой умилённости, к потерянной самке, которую хочется в одно и то же время и задушить с самой лютой ненавистью, и осыпать самыми унизительными знаками истинно собачьей покорности и преданности. Это вообще несказанно ужасно. А ведь я к тому же не совсем обычный человек, особь с повышенной чувствительностью, с повышенным воображением. Вот тут и представьте, что я переживал в течение целых годов.
Неужели годов?
Уверяю вас, что не менее трёх лет. Да и потом ещё долго одна мысль о вас и о ней, о вашей с ней близости, обжигала меня точно калёным железом».
Теперь мы можем себе представить, в каком состоянии приехал Ваня в Москву. Брат Юлий Алексеевич посоветовал встретиться в Москве с теми людьми в издательствах, которые получали, читали, публиковали ранние бунинские опусы. Иван Алексеевич так и сделал. Пообщался с издателями, завёл знакомства с коллегами по писательскому ремеслу.
Внешняя суета, новые люди, разговоры о литературе отвлекли. Всё ещё очень болело, всё было свежо, всё помнилось, но мыслей о верёвке, о мыле, о табуретке уже не было, хотя время продолжало ползти злобною улиткою, а ведь при первых аккордах любви оно прыгало Коньком-Горбуньком.
И.А.Бунин из «Жизни Арсеньева», глава «Лика»:
«Удивительна была быстрота и безвольность, лунатичность, с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня, началось с такой счастливой беззаботностью, лёгкостью, а потом принесло столько мук, горестей, отняло столько душевных и телесных сил!.. Лика отняла у меня картуз, села за пианино и заиграла Собачий вальс Словом, я ушёл из редакции только в три часа, совершенно изумлённый, как быстро всё это прошло: я тогда ещё не знал, что эта быстрота, исчезновение времени есть первый признак начала так называемой влюблённости, начала всегда бессмысленно-весёлого, похожего на эфирное опьянение»
После каждого опьянения следует похмелье, а после эфирногооно очень тяжёлое, уж поверьте, Серкидон, мне, Вашему краеведу по части нежных чувств.
А почему Лика? А потому что так торжественноГликериейназвал Бунин героиню своей прозы, исповедуясь нам в художественной форме.
А что же было у Бунина и Вари не в художественной форме, а в реальной жизни?
Всё, как у многих барышень и кавалеров того времени: долгие беседы, музицирования, декламации, дневные прогулки, ночные гулюшки, слушанья соловья, робкие поцелуйчики, воровская невенчанная близость и разговор с отцом девушки.
Перед таким важным жизненным событием мне нужно отдохнуть. Я и понимаю, что не моя судьба решается, да и не Ваша, но тем не менее
Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.
-18-
Приветствую Вас, Серкидон!
Не будем тянуть кота да за хвост, да в долгий ящик. Нечего коту там делать. Вот Вам обещанный разговор с отцом. Его Ваня хорошо запомнил, а Иван Алексеевич мастерски живописал.
Проследите, Серкидон, за этим экзаменом на мужепригодность, Вам, глядишь, пригодиться. Предположим, случится с Вами «что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом», и Вашу доченьку, кровинушку ненаглядную, ладную да нарядную, да выпестованную, придёт сватать ровесник её, не окончивший гимназии начинающий литератор в стоптанных башмаках. Для беседы с ним Вы можете использовать интонацию и манеру изложения доктора Пащенко:
«Мой молодой друг, сказал он, предлагая курить и мне, давно хотел поговорить с вами, вы понимаете, о чём. Вам отлично известно, что я человек без предрассудков. Но мне дорого счастье дочери, от души жаль и вас, и потому поговорим начистоту, как мужчина с мужчиной. Как это ни странно, но ведь я вас совсем не знаю. Скажите же мне: кто вы такой? сказал он с улыбкой.
Краснея и бледнея, я стал усиленно затягиваться. Кто я такой? Хотелось ответить с гордостью, как Гёте (я только что прочёл тогда Эккермана): «Я сам себя не знаю, и избави меня, Боже, знать себя!» Я, однако, сказал скромно: Вы знаете, что я пишу Буду продолжать писать, работать над собой»
Далее Ваня, скрывшийся под фамилией Арсеньев, говорил о Толстом, который зовёт «в келью под елью», рассуждал о чеховских «Сумерках», цитировал Марка Аврелия и апостола Павла, декларировал своё намеренье продолжить образование
«Университет, это, конечно, прекрасно, ответил доктор. Но ведь подготовиться к нему дело не шуточное. И к какой именно деятельности вы хотите готовиться? К литературной только или и к общественной, служебной?»
Арсеньев-Ваня опять вспомнил Гёте: «Я живу в веках, с чувством несносного непостоянства всего земного Политика никогда не может быть делом поэзии» и ляпнул: «Общественность не дело поэта».
«Так что Некрасов, например, не поэт, по-вашему? Но вы всё-таки следите хоть немного за текущей общественной жизнью, знаете, чем живёт и волнуется в настоящий момент всякий честный и культурный русский человек?»
А Вы знаете, Серкидон, лучше бы я слова молодого Бунина не приводил, а обозначил их многоточиями. Или: прЕдал бы их многоточиями. Читайте, как угодно. Слова эти выдают полное отсутствие жизненного опыта, абсолютную оторванность от реальной жизни, шумящей за окном. Причём в особый жизненный моментперед озабоченным отцом!
Ну, давайте прислушаемся, о чём говорит Ваня Боже мой, он опять говорит о толстовстве. Нет, только многоточий достойны такие речи.
..
«Он слушал, казалось, внимательно, но как-то чересчур снисходительно. Одну минуту у него помутились сонно отяжелевшие глаза и задрожали от приступа зевоты сжатые челюсти, но он одолел себя, зевнул только через ноздри и сказал:
Да, да, я вас слушаю Значит, вы не ищете лично для себя никаких, так сказать, обычных благ «мира сего»? Но ведь есть же не только личное. Я, например, далеко не восхищаюсь народом, хорошо, к сожалению, знаю его, весьма мало верю, что он есть кладезь и источник всех премудростей и что я обязан вместе с ним утверждать землю на трёх китах, но неужели всё-таки мы ничем ему не обязаны и ничего не должны ему? Впрочем, не смею поучать вас в этом направлении. Я, во всяком случае, очень рад, что мы побеседовали. Теперь же вернусь к тому, с чего начал. Скажу кратко и, простите, совершенно твёрдо. Каковы бы ни были чувства между вами и моей дочерью и в какой бы стадии развития они ни находились, скажу заранее: она, конечно, совершенно свободна, но, буде, пожелает, например, связать себя с вами какими-либо прочными узами и спросит на то моего, так сказать, благословения, то получит от меня решительный отказ. Вы очень симпатичны мне, я желаю вам всяческих благ, но это так. Почему? Отвечу совсем по-обывательски: не хочу видеть вас обоих несчастными, прозябающими в нужде, в неопределённом существовании. И потом, позвольте говорить уж совсем откровенно: что у вас общего? Гликерия девочка хорошенькая и, нечего греха таить, довольно переменчивая, нынче одно увлечение, завтра другое, мечтает, уж конечно, не о толстовской келье под елью, посмотрите-ка, как она одевается, невзирая на наше захолустье. Я отнюдь не хочу сказать, что она испорченная, я только думаю, что она, как говорится, совсем не пара вам
Лика встречала, стоя под лестницей, «с вопрошающими и готовыми к ужасу глазами»
Эх, не было там же под лестницей вокально-инструментального ансамбля моей молодости, чтобы спели «Весёлые ребята»:
Пусть говорят что мы не пара,
А ты не верь, не верь,
Приятель, этой песне старой,
А ты люби её свою девчонку,
А ты люби её такую тонкую
Ну, не такую уж и тонкую. Видел я фотографию Варвары Пащенко. Плотная, коренастая девица с пенсне, с короткой шеей, с длинными ушками. Чтобы влюбиться в такую без памяти, воистину нужно быть поэтом с богатым воображением. Или Варвара Пащенко была роковой женщиной? Тогда фотографии рассматривать бесполезно, не глазами любят таких женщин, а сразу всеми органами чувств