Нет-нет, на вас никто не жаловался, успокоила врач. Просто ваша семья считает, она кивнула в сторону полуоткрытой двери, и она тотчас захлопнулась, что вам не помешало бы отдохнуть. Поехать в санаторий, например.
С Машенькой? недоверчиво переспросила я.
Врач замялась.
Машенька останется с бабушкой, а вы отдохнете, смените обстановку, это полезно.
Да как вы как вы можете разлучать меня с дочерью? у меня перехватило дыхание от возмущения. На кого я оставлю Машеньку? Кто будет ею заниматься? Нам в школу нужно готовиться!
Машенька, детка, почитай тёте стихи, я поставила дочку на стул и одернула на ней платьице. Какие помнишь. Идет бычок качается, зайку бросила хозяйка, город над вольной Невой.
Врач нахмурилась.
Мы готовы к школе, я не обманываю, тараторила я. И считать, и читать, и стихи наизусть. Машенька все умеет. Немного боится чужих. Но это пройдет.
А у меня документы готовы, врач щелкнула замком портфеля, который лежал у нее на коленях, а я не замечала, поглощенная ребенком. Вот ваша путевка, распишитесь.
Без Машеньки никуда не поеду, отрезала я.
Хорошо, врач вздохнула, разворачивая бланк. С Машенькой так с Машенькой. Поедете обе.
VII
В санатории мне против ожидания понравилось. Как и обещала врач, нам предоставили отдельный номер, правда без дверей и выключателя на стене. Я сначала возмущалась, а потом привыклапроходившие по коридору безучастно поглядывали в мою сторону, а свет включался и выключался по расписанию.
Мы с Машенькой везде ходили вместе, никто не возражал, когда я брала ее в столовую и кормила с ложечки, усадив на колени. Конечно, Машенька уже большая девочка, почти школьница, но мне приходилось увещевать ее, чтобы заставить съесть хоть что-нибудь.
Давай еще ложечку, ворковала я. За мамуза папу за бабушку
Последние двое вскоре стерлись из моего сознания, а тем более из короткой детской памяти, поэтому мы ели ложечку за тетю доктора и повара. Прижимая Машеньку к себе, я возвращалась в сладостные дни беременности, когда она жила у меня в животе, а я насыщала ее, отдавая свое тело по куску, ложку за ложкой, как сейчас.
Однажды я не удержалась: когда столовая опустела, расстегнула халат и приложила Машеньку к груди. Машенька ерзала, чмокала губами, силясь поймать сосок, но он был пустым и тугим, как узелок. Она вертелась, и мне приходилось держать ее, растопыренную, обеими руками.
Только никому не говори, я погрозила ей пальцем, пряча грудь в лифчик. Это будет наша игра.
Теплые осенние дни прошли, зарядили дожди. Я понимала, что наш отдых затянулся, Машеньке давно пора в школу, но за мной никто не приезжал. Я пыталась дозвониться до врача, подать жалобу в горздрав или роно, но каждый раз что-то мешало: то телефон у дежурной не работал, то меня не соединяли. Приняв витамины, которые выдавали после обеда, я клевала носом, забывая, что хотела сделать.
Машенька все равно умнее всех, говорила я себе, настоящий вундеркинд, но ростом не вышла, пожалуй, из-за парты не видно будет. Поэтому я начала сама заниматься с ней, длинными вечерами, когда сумерки заползали в комнату, растекаясь под койками.
Меня, кстати, переселили из отдельного номера, и это было справедливо: желающих отдохнуть много, а санаторий нерезиновый. Новая комната оказалась огромной как вокзал, тесно заставленный койками, нам с Машенькой выделили одну кровать на двоих, хорошо еще, что дочь невелика ростом, умещалась у меня в ногах, как когда-то в ящике комода.
От женщин на соседних койках плохо пахло. Одни весь день лежали, закрывшись одеялом с головой и отвернувшись к стене. Другие ходили, еле волоча ноги, кутаясь в какие-то тряпки, прятали лицо, и было не разобрать, молодые они или старые.
Стульев не было, поэтому я сидела на кровати, с Машенькой на коленях, и читала громко и нараспев, чтобы убить время. Мне стало казаться, что я живу на вокзале, в ожидании поезда, который вот-вот тронется, дрогнут рельсы, мигнут огни семафора.
Я потеряла счет дням, женщины на койках менялись, а я читала все подряд как пономарь, и мой голос отделялся от меня, поднимаясь к потолку словно дым.
Вставать с койки становилось все труднее, но единственное, что заставляло меня встряхнутьсяэто занятия с Машенькой. Она не должна была отстать от других детей, поэтому я читала ей каждый день, брала все, что попадалось на глазаотрывные календари, журналы с рецептами, гороскопыэтого добра было навалом на тумбочках.
Машенька слушала, чудный послушный ребенок. Я всюду носила ее с собой и радовалась, что не одна, как остальные женщины, у меня есть родная душа, спасибо врачихе, что разрешила поехать вдвоем.
Я жила на вокзале, но никуда не уезжалаа просто застряла, как забытый багаж, чемодан без ручки. Когда я поверила, что останусь с Машенькой здесь, в зале ожидания навсегда, ко мне пришел муж.
VIII
Он ждал в комнате для посетителей, среди столов, заваленных настольными играми. Меня он церемонно взял под ручку, усадил за столик, как будто мы в кафе, где вместо чашек и блюдец шахматы и настольный хоккей. На нашем столике лежала детская игра, где нужно бросать кубик и двигать фишки по клеточкам. Я бросила, выпала единица, это значит, первый шаг за мной, но пока я собиралась с мыслями, ход перешел к мужу. Он повесил на спинку стула пальто, которое до этого держал в руках, давая понять, что разговор предстоит серьезный.
Гардероб не работает, сказал он. Живешь помаленьку?
Я кивнула.
Кормят как? Ничего? он сглотнул, и кадык дернулся на жилистой шее.
Кормят нормально, меня обидело, что он ничего не спрашивает про Машеньку, забыл про дочку, с глаз долойиз сердца вон.
Муж барабанил пальцами по столешнице, а другой рукой вцепился в край стола так, что костяшки пальцев побелели.
Машенька все стихи знает наизусть, похвасталась я. Такая молодец. Я ей каждый день читаю. Только не подросла совсем.
Я обеспокоенно заглянула мужу в глаза, а он отвел взгляд, начав расставлять фишки по цвету.
А еще у Машеньки одежда совсем износилась, я жаловалась, глядя как на поле мужа растет гора фишек. Я штопаю, стираю под краном, но платье расползлось, все в дырах.
Я растопырила пальцы, чтобы показать, в чем приходится ходить ребенку.
Хватит болтать, муж схватил меня за запястья. Ты можешь сосредоточиться? Соберись, чтоб тебя. Дело серьезное. Ты слышишь, о чем я тебе толкую?
Муж вскочил и зашагал по комнате. У него длинные ноги, а комната для свиданий маленькая, это специально задумано, чтобы люди сидели смирно на стульчиках, а не роились как мотыльки, стукаясь головами о стены. В нашем санатории везде натянуты невидимые нити, кто давно живет, знает, что к чему, а новички спотыкаются. Поэтому здесь положено ходить по правилам, отмеряя шаги, а не как бог на душу положит.
Умерла твоя тетка или бабка троюродная, не помню, седьмая вода на киселе, и оставила тебе квартиру. Квар-ти-ру! муж потряс меня за плечи. Ты должна пойти со мной к нотариусу. Нужно оформить доверенностьпонимаешь? Он помахал руками, как будто делает подпись с завитушкой, и оскалился.
Я знаю, что нельзя бежать на зов, когда тебе машут с другой стороны тротуара, вон пес побежал, и где он теперь? Только могильный холмик и остался на обочине. Не завлечь меня улыбками.
На кого доверенность? спросила я прищурившись.
На меня. Я твой муж, у тебя больше никого нет.
А зачем доверенность? я заглянула ему в глаза, он перестал судорожно сглатывать, кадык остановился колоколом в горле. Квартира моя, буду жить с Машенькой.
Конечно, глаза у мужа забегали и стали злыми. Проживешь ты одна. Держи карман. На какие средства? Или ты на работу устроишься?
А чем я хуже других? Машенька с утра в школу, а я на работу. И так день за днем, кап-кап. Слышишь, как кран подтекает? У нас в душевой, отсюда не слышно. Капля за каплей, пока лужа не натечет. Я здесь однажды такую огромную наревела. Сначала подумала: Машенька описалась. А потом поняла это же слезы. Наволочку хоть выжимай. Сушила на батарее.
Давай так, муж встал, почему-то отряхнув колени, как будто вывалялся в песке (копал мне могилу?). Будь готова завтра к десяти, я приеду за тобой. У вас здесь часы есть? Или по звонку встаете?
Я одеялом с головой накрываюсь, когда сплю, ответила я. Ничего не вижу и не слышу. У нас многие так делают. Идешь меж кроватей, все как холмики вдоль дороги. Мы с Машенькой как два холмика, рядышком. Я побольше, она поменьше. Только мы можем сдернуть одеяло и вскочить, как живые. А вот пес не вскочит.
Теперь там шоссе, вдруг сказал муж. Заровняли все.
Ну и хорошо, я вздохнула с облегчением, потому что безымянная могила пса не давала мне покоя. Только я Машеньку одну не оставлю. Поедем вместе.
IX
Безразличие мужа проняло меня до слез, впрочем, он всегда был равнодушным, что для него потеря пса, жены или дочери? Он много раз терял ключи и ни разу не хватился, просто перед ним охотно распахивались все двери, такой уж он человек.
Когда, глотая слезы, я вернулась к себе, Машенька с серьезным видом сидела на подоконнике и смотрела вниз. Сначала я испугалась, что она забралась так высоко, но потом вспомнила, что сама посадила ееведь когда не включают телевизор, наблюдать, кто куда идет по улице, наше единственное развлечение, а Машенька должна развиваться.
Ну-ка, ну-ка, кто там идет? заворковала я, наклоняясь к розовому ушку, но осеклась.
Там шел муж, а рядом с ним женщина в развевающемся алом платье, таком ярком, что у меня заболели глаза. Высокая, рыжая как всполох, в туфлях с острыми носами, из-под каблуков летели искры. Мы-то с Машенькой крохотули, нас на руках можно носить, взял и перетащил куда надо, слова не скажем. Меня сунули в санаторий, из которого не выбраться, потом на вокзал, откуда не уехать, а про Машеньку вообще молчу, спасибо хоть не плачет.
Рыжая, словно услышав мои мысли, подняла голову, я увидела ярко накрашенные шевелящиеся губы, она что-то говорила мужу, капала ему на мозги, и чеммоей кровью, моей и Машенькиной. Она вонзила в мое тело меч и подняла на острие мое истерзанное сердце, я корчусь у ее ног как поверженный гладиатор, пока зрители дружно скандируют, опуская пальцы вниз: «Смерть!», «Смерть!», «Смерть!». Я оглядываю трибуны, пытаясь понять, за что они меня так, но узнаю только одно лицодлинное, со сжатыми в ниточку губами. Это муж. Я успокаиваю себя тем, что его голос ничего не решит среди общего ора, рев толпы заглушит его, поэтому муж и сидит сложа руки, когда все поскакали с мест и орут: «Убей ее!» так громко, что лопаются барабанные перепонки. Я смотрю на мое сердце на острие меча, оно еще бьется, горячее, сильное, больше никому не нужное сердце, ведь я уже мертва, и просыпаюсь.
За окном бледный рассвет. Я хватаю Машеньку в охапку, мы проспали и опаздываем, поэтому бегом спускаемся по лестнице в гардероб. Машенька не успела толком проснуться и сонно чмокает губами, а я так тороплюсь, что не замечаю, что держу вверх ногами, и она головой пересчитывает ступеньки, но не плачет, золотой ребенок.
Гардеробщица, криво улыбаясь, поднимает Машеньку с пола и подает мне бережно, как кулек с младенцем. Я обижаюсь:
Мы уже не маленькие, гордо говорю я. Мы умеем ножками ходить. Правда, Машенька? Скажи-ка бабуле, сколько тебе лет.
Теперь оскорбляется гардеробщица.
Нашла бабулю, зло говорит она, швыряя мне пальто. Ты на себя в зеркало давно смотрела? Я ненамного тебя и старше.
Я смотрюсь в зеркало, надевая берет. У зеркала стальная хватка, и мне не отвести взгляд, хотя я страшно боюсь того, что там увижу. Я надеваю пальто поверх халата, не попадая в рукава, из зеркала на меня смотрит старухаколючие глаза под набрякшими веками. Я улыбаюсь, чтобы не испугать Машеньку, и мое лицо собирается в морщины, словно его кто-то скомкал, теперь где глаза, где рот, не разберешь.
По счастью, мне некогда задерживаться в гардеробе и рыдать над ушедшей красотой, а те, кто говорит, что вернулись из санатория помолодевшими, лгуньи.
С Машенькой на руках я выхожу на крыльцо, муж поджидает меня, прячась за деревом как в фильмах про шпионов. Мне не в новинку выходить на крыльцо больничных учреждений с ребенком на руках, и стоять там, качаясь, как былина на ветру. Муж выглядит странно, лязгает зубами, словно от холода, поднимает воротник. Я смотрю ему под ноги и вижу, что он не отбрасывает тени. В ужасе прижимаю к себе Машеньку, не спуская глаз с его бескровного лица, на лбу пульсирует синеватая жилка, а кадык не виден, шея замотана шарфом.
А почему у тебя тени нет? спрашиваю я.
Какая тень, бормочет муж, хватая меня за локоть так, что мне не вырваться, когда солнца нет.
Небо и впрямь в тучах, сквозь них пробивается мутное позолоченное свечение, как подслащенный чай. В такую погоду вампиры выходят на охоту. Я незаметно отламываю веточку осины, раздумывая, смогу ли я вбить ему в грудь кол? Еще надломится, пожалуй, в критический момент. А зачем он замотал шею шарфом? Кадык есть только у живых, прыгает как мячик, выдал бы его с головой, но вампиры хитры.
Мы садимся в машину, я делаю попытку размотать на муже шарф, но он отшатывается.
А что за женщина с тобой вчера была? спрашиваю я беззаботным голосом, только бы не выдать себя. Машенька устраивается у меня на коленях, завороженно глядя в окно, давно ребенок ничего не видел, кроме кроватей и коридора.
Какая еще женщина? муж делает вид, что не понимает.
С тобой приходила, я видела вас из окна. Высокая, рыжая, губы накрашены. Завел себе кого-то, пока меня нет?
Я один приходил, муж раздражается. Тебе показалось.
Пой, птичка, пой, хмыкаю я. Меня не проведешь. А зачем горло шарфом кутаешь? Сними, тепло же в машине.
Простыл, муж отворачивается, а потом прикрывает глаза, делая вид, что задремал и не расположен отвечать на мои расспросы.
Ты заметил, что Машенька выросла? спрашиваю я.
А она выросла? сонно переспрашивает муж.
Нет, горько отвечаю я.
Тогда чего спрашивать, муж делает движение, словно собираясь перевернуться на другой бок, но он сидит в машине, а не лежит, поэтому нетерпеливо ерзает.
Ты бы ей хоть слово сказал, слезы щиплют мне глаза. Когда твое дитя отвергают, это больно вдвойне. Она стихи учила, мечтала, как папе расскажет.
Муж молчит.
Машенька, детка, обращаюсь я к ней. Помнишь, мы учили стихи?
Я тру лоб, строчки вылетели из головы, со мной так всегдакогда что-то надо вспомнить, обязательно забуду, и Машенька не помогает мне, делая вид, что увлечена дорогой.
X
Машина трогается с места, колеса с шуршанием поднимают ворох листьев, и один из них прилепляется к окну. Вчерашняя дылда так целует моего мужа накрашенным ртом причмокивая. Я барабаню по стеклу, лист отстает, машина набирает скорость. Мы оставляем позади парк с вереницей лавочек, где я тайком кормила грудью Машеньку, на дорожках безлюдно.
Я отвыкла жить среди людей, поэтому волнуюсь, как все пройдет у нотариуса, ведь надо будет подписывать бумаги, а я забыла, как ручку держать в руках. Чтобы потренироваться, стягиваю рукавичку и начинаю водить пальцем по стеклу. Какая у меня была подпись?
Я дышу на стекло, чтобы оно запотело, а потом веду дорожку указательным пальцем, но дыхание тает, а с ним стирается и мой след.
Мысли разбегаются, их уже не собрать, не выстроить в ровную цепочку, как следы, я боюсь свернуть на обочину и увязнуть в канаве, боюсь, что не смогу расписаться или распишусь не там.
А какой договор они подсунут тебе, знаешь? спрашивает меня тоненький голосок. От неожиданности я вздрагиваю и оглядываюсь, но в машине, кроме нас троих и водителя, никого нет.
Машенька, это ты сказала? спрашиваю я. Она молчит, но улыбается краешком губ. Я знаю, что это она. Дочь заговорщицки подмигивает мне и шепчет:
Договор с нечистой силой, вот какой. Тебе ручку дадут с красными чернилами, но это не чернила вовсе, а кровь. Ни за что не бери. Проси другую. Они другую дадут, а там специальная иголка внутри, только возьмешь, как онараз! тебе палец проткнет, чтобы ты кровью расписалась. А ты не бери, проси третью
Может, сбежим? шепчу я дочке. На повороте выпрыгнем на полном ходу?
И куда пойдем? резонно возражает Машенька. Она сидит, отвернувшись к окну, а муж дремлет и не слышит, о чем мы шушукаемся. Все равно мой папа вампир. У него тени нет и горло замотано. Потому что на шее рана от клыков. Его покусали, и теперь он тоже пьет кровь.
Точно! Точно! с жаром бормочу я. Я давно догадалась! Лицо неподвижное, раньше только кадык и ходил ходуном, а глаза мертвые.